Михаил Эпштейн, "Плотское знание. Как философствуют телом" (Часть 2)
Окончание. К части 1: http://hojja-nusreddin.livejournal.com/2034921.html
___________________________________
Дрожь желания, мука наслаждения
Метасексуальная рефлексия и фантазия разрушает то, что создает - эротическую напряженность. Желание умирает, как только включается в цепь рефлексивных отсылок. Нельзя кормить желание отвлеченными образами соблазна, воображаемыми или припоминаемыми сценами. Это пища, посыпанная толченым стеклом: желание судорожно насыщается - и тут же издыхает.
Вместе с тем очевидно, что эротика есть именно метасексуальное желание, которое никак не может ограничиваться физической данностью тела, но смотрит на него со стороны или с высоты, "как души смотрят с высоты на ими брошенное тело" (любовный опыт в каком-то отношении может быть сближен с посмертным). Само состояние тела в момент желания глубоко драматично и противоречиво, поскольку оно ведет диалог не только с другим телом, но и с самим собой. Тело испытывает прилив и отлив энергий, как будто они от него не зависят, - нечто подобное переживается в творчестве, когда прилив и отлив вдохновения происходит как будто вне усилий самой души и даже вопреки им. Ни в каких других состояниях человек так близко не подступает к тайне живого, которое колеблется в нем, точно пламя под наплывами воздуха.[10]
В обычной жизни, когда человек мыслит, действует, совершает какую-то работу, его поступки более или менее соразмерны его усилиям, и лишь через большой промежуток времени может выясниться, что работа завела его не туда, что в решении теоремы содержалась ошибка, что история движется в обратном направлении, и т.д. Повседневность, в мелких дозах своих полезных дел и направленных жестов, лишена иронии. Лишь в любви и вдохновении человек впрямую соприкасается с иронией каких-то других состояний в себе, которые не согласуются с его побудительными мотивами. Каждый миг обнаруживается его неравенство себе, посторонняя сила и посторонняя слабость, играющие в его теле. Человек следит за своим любовным телом или творческим сознанием, как за играющей волной или языком пламени, - и почти столь же мало владеет ими.
В эротическом опыте все так дрожливо, трепетно, волнисто, что в случае какой-то искусственной стимуляции, даже простой фантазией, тем более фетишем или прибором-"любильником", велика опасность на чем-то застрять, запасть на какой-то идее, образе, приеме, - и оцепенеть, утратить живой пульс наслаждения. Там, куда прилагаются усилие и воля, образуются зоны слабости, импотенции. Ирония желания в том, что оно желает себя, тащит себя вперед - и при этом совершает подмену, поскольку желаемое желание так же перестает желаться (овнешняется), как осознанная мысль перестает думаться. В человеческое желание (а только человек и способен желать) встроен механизм пробуксовки; желание желает - и разжалывает - само себя. Желание не может быть искусственным, но и естественным оно не может быть: оно себя подгоняет, подзуживает, подстегивает. Наслаждение - шипучая игра пузырьков, и стоит как-то напрячь, уплотнить наслаждение, из него уходит воздух, оно испускает дух.
В эротике есть мука наслаждения как творчества, вымучивание несуществующего двойного тела. Невозможность полного слияния - главная тема наслаждения. Важно выделить в наслаждении тему, о чем оно, а не только "чем" оно; тематизировать и даже проблематизировать наслаждение. Мы наслаждаемся телом другого и печатью своего тела в нем, и при этом наслаждаемся о том, что между нами создается новая плоть, что мы ее вылепливаем из себя, что каждый миг решается, какой она будет: между какими краешками нашим тел, какой ладонью и чьей коленкой, чьим ртом и каким пальчиком произойдет сгущение этой новой, мгновенно создающейся, вольно колышущейся плоти. Галатея сначала лепится, а потом уже Пигмалион в нее влюбляется. Здесь все наоборот - сама плоть двойного существа лепится влюбленностью. Между тобою и мною образуется новое ты-я, иное, вчувствуемое существо, создаваемое здесь и сейчас, когда бедра вминаются в бедра, грудь упирается в грудь и соски в соски, образуя как бы завязи двуединого тела.
Наслаждение творит-выстрадывает небывалое, приобретает художническую мощь, окрыляется воображением. Это уже не та фантазия, которой мы подчас подгоняем свое желание. Это не мысленные образы роскоши, разврата, каких-то немыслимых красот и нагот, вожделенных когда-то тел и их особо желаемых образов-обрезков, просмотров, промельков оголившегося бедра, выглянувшей груди. Это чувственная роскошь и полнота, которая здесь и сейчас творится наслаждением. Желание превращает маленькую грудь, сморщенный теребимый сосок в мучительное предвосхищение воспрянувшей полноты, упругости, раздающейся округлости, которой нет в данности тела, но которую желание вызывает, вымучивает, "выскребывает" из нее (желание можно олицетворить зверем, скребущим песок).
Нигде в мире нет такой круглости и упругости, как та, что создается под рукой мужчины, ласкающей грудь женщины. Но где творческая мощь, там и творческие муки. В каждом наслаждении есть свой мучительный краешек, свое колющее острие, своя проблема, которая решается - и не может быть решена, на смену ей приходит иная. Я говорю не об эротических упражнениях на тему поз, актов и т.д., - это механика наслаждения. Но в самом чистом и беспримесном наслаждении есть постановка на край, скольжение по краю, экспериментальность, поссибилизация. Я пробую быть без себя, "отдаваться", взамен получая еще большего себя, еще более ощутимое "я".
Наслаждение - это не состояние, а опыт в обоих значениях этого слова: переживание и эксперимент, экспериментальное переживание.
В плотском знании выдвигается категория поиска, касания, ощупывания, которая развертывает целый веер осязательных возможностей. В отличие от традиционных эпистемиологических категорий - "понятие", "concept", "Begriff" - которые требуют "поятия", схватывания предмета, ощупывание - это пробное, испытующее обращение с предметом, серия касаний, объемлющая его в разных проекциях. Плотское знание не понятийно, а касательно, оно не схватывает и не присваивает, а сжимает и разжимает, отпускает на волю.
Есть язык для обозначения переключений и усилений в человеческом существе. "Сердце облилось кровью". "Кожа покрылась мурашками". Вот что-то такое постоянно происходит и в соитии, но для этого нет языка. Как будто "яички облились семенем" - такая горячая волна вдруг подхватывает изнутри, какой-то спазм, маленький неокончательный оргазм - как при переключении скорости мотор чуть захлебывается, "обливается горючим". Перехват и сжимание семенных протоков? Волнуемый временем прообраз вечности как единого мига - выброса себя в иное. Предварение не большого, а маленького взрыва (не big bang, а "bit bang"), но все же такого, каким создается человек-вселенная?[11]
"Я вскипел и всплеснулся, укромно и сладко, всего лишь прижавшись к ней, лелея в чаше одной ладони ее маленький крепкий задок, а другой ощущая лирные струны ребер.... Моя хватка вдруг ослабела с внезапностью сна или паруса, потерявшего ветер".[12] Нельзя это описать "объективно", "научно". Это дано пережить только изнутри своей кожи, своих мускулов, своего семени. В этом незаменимость гуманитарного и философского языка, который непереводим на технический и научный язык, поскольку ощупывает мир, каким он положен внутрь тела и сознания.
Химия эроса
Что если адреналин, или фенилэтиленамин, выделенный из крови страстно влюбленных в 1996 году группой биохимиков США, или какой-нибудь другой гормон и в самом деле содержит в себе все то, что мы воспринимаем как любовь, - вплоть до определения, почему мы влюбляемся в синеглазых или черноволосых? Иными словами, любая эмоция есть лишь наше личное переживание той или иной химической формулы или комбинации хромосом. Нобелевский лауреат биохимик Фрэнсис Крик, сооткрыватель (с Дж. Уотсоном) двойной спирали ДНК, так начинает свою книгу "Поразительная гипотеза: Научный поиск души":
"Поразительная Гипотеза состоит в том, что "Вы", ваши радости и печали, ваши память и устремления, ваше чувство собственной личности и свободной воли, - все это фактически не более чем способ действия обширного собрания нервных клеток и их ассоциированных молекул. Как сказала бы Алиса у Льюиса Кэррола, "вы не что иное, как пачка нейронов"".[13]
Иными словами, вся этика и психология, все, что мы называем душой и духом, гармонией и гением, есть лишь эманации нейронов и генов, их субъективное переживание. Ф. Крик противопоставляет свою научную теорию души как "пачки нейронов" и даже "электронных проводящих путей" ee религиозному и психологическому пониманию. Книга завершается проповедью-опровержением Ф. Крика на строку Псалмов: "Славлю Тебя, потому что я страшно и дивно устроен" (139:14), - биохимик полагает, что псалмопевец "имел только косвенный взгляд на тонкую и изощренную природу нашего молекулярного устройства".
Но зачем же противопоставлять? Если и любовь в гормонах, и душа в молекулах, то какая это радостная весть для верующих! Если бы это подтвердилось, в историю религии вошло бы величайшее "естественное" откровение. Ведь это означало бы, что все живое, а может быть, и вся гигантская вселенная, которая простирается вокруг нас, есть внутри себя личность, переживающая то, что и нам дано переживать, в том числе и любовь. Если наш химический состав, перелив гормонов, уравнение формул переживается как любовь, это значит, что любовь, действительно, движет мирами.
Главное, что я знаю о мире, я знаю не от наук, а от самого себя. Никакой науке не дано влезть в мою кожу, покрыться моими мурашками, пошевелить моей рукой, приоткрыть мои веки, полюбить моих близких. Чем дано мне быть и что соразделяют все живущие - свойство быть собой - я могу узнать только от самого себя. Валяться в постели, подолгу осязать себя, вживаться в образы своей памяти, обживать желанием и сознанием свою кожу, - источник познания не менее важный и общезначимый, чем чтение Декарта или Дарвина.
Женщина обхватывает себя руками и стягивает майку, из-под которой выкатываются (выпрыгивают, выстреливают, взрываются) ослепительно-белые комки ее грудей. Раздевание как откровение. В чем магия этого жеста? Почему комки этой плоти так неудержимо влекут: взять их в руки, стиснуть, поцеловать, водить ими в разные стороны, вытягивать, сплющивать, тянуть за кончики сосков? Действие семени, скопившегося в каких-то там пузырьках, выделенного какими-то там железами? Некое вещество, которое со стороны - плюнуть и растереть, белесая слизь, а изнутри - бесконечная магия, поэзия. Этой слизью весь мир одушевлен, в ней открываются небеса и бездны, она терзает ревностью, манит надеждой, движет историей, создает поэзию, обещает вечность...
Если есть такая химия любви в капельке слизи, то что же должны переживать планеты, звезды, галактики? Если все - в жЕлезах, то что должно чувствовать желЕзо, притягиваясь магнитом? Что должна чувствовать планета, притягиваясь к другой? Какая неведомая нам сила желания таится в законе всемирного тяготения - вот уж где вечная любовь кажется близкой и достижимой, а может быть, уже почти и достигнута. Какая неведомая нам крутизна и бушевание страстей! Если белые комки грудей приводят в неистовство, то как должна нравиться и возбуждать целая планета, голубой шар, плывущий в эфире, со всеми ее морями, горами, зелеными лесами и полями, впадинами и вулканами! Какая лава там бушует, огонь, бурление - не то что белесые капельки, высыхающие на пальце.
Можно ли представить себе человека, эротически влюбленного в целую планету? Несчастно влюбленного, потому что он не может с ней совокупиться, ему нечем обнять ее, нечем проникнуть в жерла ее вулканов, нечем расплескать моря и приникнуть к впадинам. Но он любит ее и томится ревностью - от того, что она равно доступна и недоступна всем ползающим по ней тварям, а по-настощему принадлежит не им, а Солнцу, немножко Марсу и Юпитеру, а возможно - какой-нибудь черной дыре в глубине Млечного Пути. Если есть какое-то смещенное вожделение, которое я мог бы понять и принять, то это астрофилия, галактикофилия, - эротическое влечение к небесным телам, к туманностям и созвездиям. Само слово galaktikos (из древнегреческого) означает "млечный, молочный": вот они выстреливают, взрываются над головой - млекообильные груди вселенной.
Научное познание и плотский опыт
По Фрэнсису Крику, "души нет", есть только нейроны. Ну а плоть есть? Касаюсь рукой твоей руки, кожей ощущаю кожу. Но если рассматривать эту плоть научным способом в электронный микроскоп, добираясь до молекул и атомов, то ничего осязаемо-плотского вообще не обнаружится в природе. Есть только кванты, частицы, волны, вероятности, импульсы, в которых нет ни грана упругой плоти. "Плотское" - это свойство определенных молекулярно-клеточных скоплений взаимодействовать с другими молекулярно-клеточными скоплениями на определенном уровне их биологической организации. "Плоть" - условное словесное допущение, которым мы обмениваемся, чтобы понимать и чувствовать друг друга, ибо оно соответствует нашему опыту живых существ, наделенных особым полем восприятия. В этом человеческом диапазоне и образуются понятия "плоти" и "души"; здесь они такая же реальность, как молекулы и атомы - в поле наблюдения микроскопа или синхрофазотрона.
Какая реальность первична: человеческая, предсотворенная нам, - или микроскопная, орудийная, сотворенная нами самими? Очевидно, реальность нашего бытия человеками, каковыми мы рождаемся не по своей воле или умыслу. Именно в этой человечески центрированной сфере действуют гуманитарные науки - и понятия "плоть", "душа" обладают полной объективностью. Эта реальность гуманитарных наук - реальность самого человека - не исключает других полей восприятия (микро-, макро-, телескопных), напротив, сама их технически учреждает. Но человеческая реальность остается общим знаменателем всех других полей восприятия, созданных на ее основе и расходящихся в пространства микромира и мегамира. И как бы ни декодировались и ни критиковались расплывчатые понятия "плоть" и "душа" в других дисциплинарных языках, они остаются полнозначными и неделимыми в том первичном языке, на котором выражается наша человечность. Мы так же не можем зайти "за" реальность этого языка, как не можем сами себя родить. Мы можем рождать, творить - но не себя, а из себя, т. е. исходя из своей уже сотворенной человеческой данности.
Именно эта непредметность и неопредмечиваемость нашего человеческого опыта и обусловливает неточность гуманитарных наук: не с чем сравнивать и уточнять. Мы такие, какие есть, и вынуждены принимать себя на веру такими, какими созданы. Эта аксиоматика опыта и есть исходный акт любого научного познания: признание себя, познающего, отправной точкой всех дальнейших исследований.
Гуманитарные науки и естественные языки (русский, английский, китайский...) - языки плоти, души, настроения, желания - являются первичной мерой всякой другой познавательной активности и задают ей смысл по контрасту с собой. Ни о душе, ни о плоти нельзя говорить точнее, чем говорит наш человеческий язык; переводя на язык химических, математических формул, мы теряем смысл переводимого. Конечно, нас искушает сама искусность наших орудий, представление о том, что микроскоп лучше знает истину, чем человеческий глаз. Но ведь и микроскоп создан человеком и по мерке человеческого глаза, он тоже гуманитарный прибор по своим истокам и параметрам, хотя в нем человеческое и выходит за границы себя, что тоже в высшей степени человечно.
Причем в наше время, благодаря новейшим научно-техническим искусствам подделки, "симуляции", значение человеческого и даже сугубо личного не падает, а возрастает. Новое определение реальности: не "мир как он есть", не "совокупность материальных явлений", не "объективная действительность, данная в ощущениях", а вненаходимая воля и вненаходимое желание. Все физические объекты в принципе виртуально воспроизводимы. Уже сейчас голография создает полную оптическую иллюзию объекта, а нанотехнологии будущего смогут из элементарных частиц строить точные копии любых объектов, воспроизводя их тактильные свойства, запахи и пр.
Таким образом, критерием реальности в будущем станет не материальность предмета, а наличие чужой воли, которая встречает меня извне. Моя хотимость, волимость, желанность - или, напротив, нежеланность, неприемлемость, отверженность. Вся реальность фокусируется в этой точке чужого "я" и его отношения ко мне. Все можно подделать - только не волю и желание. Точно подделанный предмет - это тот же предмет. Подделанная воля - это уже не воля, а отсутствие таковой. Притворное желание - это уже не желание, а всего лишь притворство.
Русская философия и эротический язык
Русская мысль тяготеет к бытийности, вписывает познание в круг бытия, и есть особая своевременность в том, чтобы востребовать эту интуицию в круг постструктуралистских споров о знаковости и границах познания. Западная мысль конца 20-го века признает только один способ познания: знаковое опосредование, причем означаемые оказываются бесконечно "отложенными" и "отсроченными", никогда не данными здесь и сейчас.Хаптика и эротика - та грань человеческого опыта, которая развертывается именно на подступе к означаемым, в присутствии самих означаемых - как ощущаемых и осязаемых. Русской философии должен быть близок мир осязательных и ласкательных ощущений, льнущих к материальным поверхностям. По определению А. Ф. Лосева, "Русская философия, прежде всего, резко и безоговорочно онтологична. /../ Этот онтологизм, однако (в противоположность Западу), заостряется в материи... Самая идея божества, как она развивалась в русской церкви, выдвигает на первый план элементы телесности..., в чем П. Флоренский находил специфику русского православия в отличие от византийского. . /.../ ...Вл. Соловьев, выясняя происхождение христианства, указывал на "религиозный материализм", "идею святой телесности"...." [14]
И однако, читая Вл. Соловьева, П. Флоренского, самого А. Лосева, и следа не найдешь этой телесности, святой или не святой, - все тот же привычный словарь платонической и патристической философии, с редкими вкраплениями современных слов и идей, из технологии, эстетики, журналистики, но при этом полное молчание о плотском в его любовном волнении, в "святой святых" его жизнетворящей воли и силы. У Владимира Соловьева в его трактате "Смысл любви" ясно утверждается плотское начало духовной любви - и вместе с тем ни сказано ни единого слова, в чем же оно состоит. "Мнимо духовная любовь есть явление не только ненормальное, но и совершенно бесцельное, ибо то отделение духовного от чувственного, к которому она стремится, и без того наилучшим образом совершается смертью. /.../ Ложная духовность есть отрицание плоти, истинная духовность есть ее перерождение, спасение, воскресение".[15] Но как это перерождение и спасение плоти достигается через саму плоть, через ее участие в таинстве любви, через руки, пальцы, грудь, живот, - этого вопроса Соловьев даже не ставит, оставаясь на уровне общего утверждения о слиянии духовного с плотским. Сразу вслед за вышеприведенным суждением идет размышление о том, что муж должен относиться к жене, как Бог к творению и как Христос к церкви, и уже до самого конца трактата Соловьев так и не возвращается к плоти вообще и тем более не предлагает никаких конкретных, действенных способов ее перерождения в духе.
Русская философия, быть может, оттого и не начинала еще говорить на своем языке, что избегала говорить о телесности в ее непосредственной осязаемости. (Единственное исключение - В. В. Розанов, у которого много говорится о тайнах пола и "лунного света", зато самой философии сравнительно мало - больше "публицистики полового вопроса"). Русский язык осязающ, и именно в этом может выразить свою самобытность и силу, в отличие от более зрительных, означивающих языков европейских. Русский язык своими длинными, как бы осязаемо продлеваемыми словами превосходно передает протяженность вещей и чувственную развернутость и непосредственность самого осязания. Это язык касаний, прилеганий, оглаживаний. Немецкий язык, как он выражен философски М. Хайдеггером, более описывает бытие как пустую экзистенцию, как пространственное (т.е. пустотное) развертывание, свертывание, приближение, открытость, нахождение, присутствие, удаленность. Русский язык богат глаголами движения и силен в выражении пространственных отношений, но представляется, что в сравнении с немецким он более чувствен, тягуч, прилипчив, осязателен к материальной поверхности вещей, не к пространству как таковому, а к его заполненности, упругости, клейкости, шероховатости, вязкости...
Как заметил еще Владимир Набоков, "телодвижения, ужимки, ландшафты, томление деревьев, запахи, дожди, тающие и переливчатые оттенки природы, все нежно-человеческое (как ни странно!), а также все мужицкое, грубое, сочно-похабное, выходит по-русски не хуже, если не лучше, чем по-английски..." [16] . Здесь особо не выделена осязательно-мышечная тематика языка, но "телодвижения, ужимки", a также "нежное", "грубое", отчасти и "сочное" относятся прежде всего к ней. А главное, отмечается именно вязкость, текучесть, нерасчлененность той картины мира, которая возникает в русском языке ("томление деревьев, запахи, дожди, тающие и переливчатые оттенки природы"), что в первую очередь связано с обонятельными и осязательными перцепциями. Зрительное и слуховое восприятие более дискретно, дробит картину мира на знаковые единицы, что и делает их столь информативно насыщенными (язык, речь и письмо разворачиваются в аудио-визуальном поле). Русский язык хтоничен, почвен, им хорошо можно описывать тину, тягучесть, топкость, болотистость, трясину, всасываемость, втягиваемость, затянутость, липкость, приставучесть, расплавленность, зыбление - всю ту консистенцию влажной земли, которая столь сходна с консистенцией тела в его любовной истоме, неге, дрожании,текучести, облегании другого тела.
Указывая на эту хаптическую одаренность русского языка, я никоим образом не имею в виду другой его выдающейся стороны: матерщины. Художественное эротическое письмо, как правило, не использует матерных слов по той же причине, что и медицинских терминов: не потому, что они снижают свой предмет, а потому, что представляют его заранее известным. Письмо эротично в той степени, в какой представляет известное как неизвестное, остраняет его, тогда как мат, переносясь в литературу, напротив, автоматизирует восприятие вещей. Вообще язык мата - так же условен и бестелесен, как язык отвлеченных символов. Сказать о влагалище, что оно "п-да" или "голубой цветок" (Новалис), - значит с самого начала стилистически убить эротику влагалища, переведя его в ряд сниженных или возвышенных абстракций. "П-да" ведь в большинстве случаев употребления относится не к влагалищу, а к плохим людям, дурному стечению обстоятельств, ошибке, власти, погоде и т.д., т.е. его первичная телесная соотнесенность стерта в речевой практике. Мат еще больше убивает чувственность, чем язык цветов, звезд и прочих выспренних иносказаний.
Самым чувственным из всех обозначений влагалища мне представляется само это слово - "влагалище". Оно содержит в себе живой, чувственный корень, оно напоминает о влагании, о вложении, об упругом проникновении и наполнении его мужской плотью. Двузначность корня "влаг" создает дополнительное чувственное напряжение, передавая "влажность" того, куда "влагает" себя мужчина. Причем корень "влаг" сочетается с суффиксальным наращением "ищ", передающим эластичное растягивание пространственного тела, его долгое простирание, вместительность, распростертость, как и в других словах с тем же наращением, - "вместилище, хранилище, прибежище, игралище, лежбище, пастбище, зимовище, чувствилище, туловище, корневище".
В русском языке есть и свои неудачи. Например, слова "пол", "половой" отдают запахом половой тряпки и ассоциируются с низом, с той поверхностью, которую мы топчем и попираем. Впрочем для тех, кто любит заниматься этим на полу, два разных слова сливаются в одно, многозначное. Пол - это 1) один из двух разрядов живых существ - мужской или женский; 2) место, на котором эти два разряда соединяются между собой. В научной этимологии есть и такая точка зрения, что первое значение производно от второго.[17]
Желание длиною в мысль и в любовь
В желании есть нечто чуждое мне, неслиянное со мной. Вот я взрываюсь, разряжаюсь, выбрызгиваю себя... И это все? Все, к чему влекло меня желание, так напрягаясь, изощряясь, находя все новые заострения и отсрочки? Какая ирония в этой разрядке! Выбросил из себя семя - и ничего не осталось. Так это я желал - или мое семя? Семя само растило желанный образ, в который оно могло бы излиться. Как только семя уходит, т.е. исполняется его желание уйти от меня, так и желание от меня уходит. Оно накапливается и разряжается во мне вместе с семенем, для которого я - проходной двор. Оно не от меня исходит и через меня рвется к кому-то другому.
Но и мысль моя исходит не из меня и рвется к кому-то другому. И в мышлении есть нечто чуждое мне, неслиянное со мной. Это не я мыслю, а кто-то во мне. Сознание родственно желанию: оба интенциональны. Сознание всегда о чем-то, желание всегда к кому-то. Оба находят свое содержание вне себя. Сознаваемое и желаемое не принадлежат ни сознанию, ни желанию, образуют область вненаходимого. Даже самосознание (рефлексия) и саможелание (нарциссизм) позиционируют "я" (себя) как иное по отношению к себе.
В рамках этого сходства, кажется, между ними полная противоположность. Мысль накапливается, растет, возвращается к себе и, даже записанная, никуда не уходит, а наслаивается на выраженную часть себя, как еще один объемлющий рефлективный слой. Желание же исчезает и заново возникает из притока, наплыва, прилива нового семени. Конечно, у желания есть своя память, оно помнит о предыдущих желаниях и даже вбирает их, заряжается ими, представляет прежние свои объекты и ситуации и вписывает их в свой новый текст, в ткань нового сплетения с желанным. Но это совсем иная память, чем у мысли. Желание хочет одного и того же и не устает повторять одно и то же. На волне нового семени оно хочет прибиваться к тому же самому берегу, к тем же раскинутым рукам и ногам, к тому же темному гроту.
Но и у мысли есть свое вожделеющее начало - именно то, что сама мысль полагает своим началом и к чему она постоянно возвращается. У мысли есть своя повторяемость, тот первопринцип, первопонятие, к которому она приносит все понятое и накопленное, находя ему объяснение и обоснование в чем-то одном. Наслаждение мысли - все время прикасаться к этому одному, трогать его из всех своих раскинутых позиций, широко разбросанных точек интереса. Первопонятие - это эротогенная зона мысли, где она возбуждается, приходит в неистовство ("идея" у Платона, "абсолютный дух" у Гегеля, "капитал" и "класс" у Маркса, "сверхчеловек" у Ницше, "либидо" у Фрейда...). И все ее уходы и отвлечения служат лишь сладкому приглядыванию к вожделенному месту, куда все должно вернуться. Можно сказать, что философское сознание - это желание, растянутое на все вещи мира в поисках самого сильного содрогания по имени Истина.
Значит, стоит различать короткие и длинные желания. Есть желания длиною в мысль или в любовь. Как бы ни были различны красавицы, короткое желание заканчивается одним - семяизвержением. Это не мы их хотим, а наше семя. Оно ищет самых длинных, приятных, щекочущих, волнующих путей излияния. Но излившись, оно опустошает мошонку и желание. А любовь не прекращается с излиянием семени. Любовь легко вычислить по разнице между мной и моим семенем. Когда во мне уже не остается семени, чтобы желать, - то, что желает, это и есть любовь.
Когда опустошается пузырек со жгуче-сладким настоем, то о чем первые мысли? О неземном, непреходящем блаженстве, о чудном крае, золотом городе, прозрачных крышах, изумрудных звездах. Если быть вполне утоленным, то сквозь развеянный туман вожделения проступает то, чего желают святые.
Ссылки
1. Mark Johnson. The Body in the Mind: The Bodily Basis of Meaning, Imagination, and Reason. Chicago: University of Chicago Press, 1987; George Lakoff, Mark Johnson. Philosophy in the Flesh: The Embodied Mind and Its Challenge to Western Thought. HarperCollins Publishers, 1999.
2. От Бытия до Откровения. Учение. Пятикнижие Моисеево. Пер., введение и коммент. И. Ш. Шлифмана. М., Республика,1993, с. 271.
3. New Commentary on Genesis. Edinburgh, 1888. P. 155.
4. И. А. Бунин. Избранные сочинения. М.: Художественная литература, 1984, сс. 293 - 294.
5. Andrea Dworkin. Intercourse. New York: Simon and Schuster, 1997, p. 64.
6. Подробнее о глубинной семантике предлога "в" см. М. Эпштейн, "Предлог 'в' как понятие". Частотный словарь и философская картина мира, в его кн. Знак пробела. О будущем гуманитарных наук. М.: Новое литературное обозрение, 2004, сс.. 228 - 253.
7. Стефан Цвейг. Франц Антон Месмер, в его Собр. соч. в 7 тт., т. 6, М., Правда, 1963, с.54.
8. Цит. в кн. Questions of Evidence. Proof, Practice, and Persuasion across the Disciplines. Ed. by James Chandler, Arnold I. Davidson, and Harry Harootunian, Chicago and London: The University of Chicago Press, 1994, p. 86.
9. Людмила Улицкая. Медея и ее дети. Повести. М., Вагриус, 1996, сс. 114-115.
10. Эта дрожливость, или колебательность, согласно Конраду Лоренцу, вообще присуща любому физиологическому (как впрочем, и физическому) процессу регулирования. Стрелка компаса после возмущения долго колеблется, прежде чем придет в "правильное" положение. "Поэтому за периодом "невосприимчивости" к любому стимулу следует период повышенной возбудимости, и первоначальное значение возбуждения покоя достигается лишь постепенно, чсто после нескольких колебаний". (К. Лоренц. Оборотная сторона зеркала. Опыт естественной истории человеческого познания, в его кн. Оборотная сторона зеркала. М., Республика, 1998, с. 452).
Особенность эротического возбуждения состоит в том, что оно содержит механизм самовозбуждения, "эронию", иронию желания, которое ищет не возврата от колебаний к "правильному" состоянию, а напротив, наибольшей разгонки и амплитуды этих колебаний, вводит себя в состояние транса-трепета. "Я слышу биение сердца /и трепет в руках и ногах" (А. Фет) - это именно то, чего желает влюбленный и что дано только сильно желающему.
11. Удивительно, что в языке есть десятки слов для соития (совокупление, коитус, копуляция, спаривание, сожительство, траханье... ), но лишь одно слово, обозначающее его высшую взрывную точку. Причем это слово - "оргазм" - одно и то же во всех западных языках, куда оно вошло сравнительно недавно (в английский - в 1684 г.). Очевидно, у наших предков вообще не было отдельных слов для обозначения этого кульминационного момента. Остается предположить, что этот взрыв, вздрог, взбрызг, пробой, сладкая судорога не артикулировались в языке, потому что не выделялись рефлексией из процесса соития, который воспринимался слитно. Нужна значительная степень развития культурно-эротического из природно-сексуального, чтобы из всего этого синкретического наплыва ощущений выделить и "выговорить" отдельные моменты.
12. Вл. Набоков. Смотри на арлекинов! Собр. соч. американского периода в 5 тт. СПб, Симпозиум, 1999, с.193.
13. Francis Crick. Astonishing Hypothesis: The Scientific Search for Soul. NY: Charles Scribner's Sons, 1994, p.3.
14. А.Ф.Лосев. Основные особенности русской философии, в его кн. Философия, мифология, культура. М., Изд. политической литературы, 1991, с. 509.
15. В. С. Соловьев. Соч. в 2 тт., 2 изд., т.2. (Философское наследие, т.111), АН СССР, М., "Мысль", 1990, с. 529.
16. Владимир Набоков. Лолита (Постскриптум к русскому изданию). Собр. соч. американского периода в 5 тт. СПБ.: Симпозиум, 1999, сс. 386-387
17. Макс Фасмер. Этимологический словарь русского языка, тт. 1-4. М., Прогресс, 1986-1987, т. 3, с. 306.
___________________________________
http://old.russ.ru/antolog/intelnet/hp_carnal.html
Bonuses (via "v_i_n"):
"РИФМУЯ ВНОВЬ ЛЮБОВЬ - МОРКОВЬ"
http://2002.novayagazeta.ru/nomer/2002/16n/n16n-s05.shtml
"В сетях платонической любви..."
http://veer.info/60/epst_vasil_full.html
"Поэтика близости"
http://magazines.russ.ru/zvezda/2003/1/epsht.html
"Любовные имена: Введение в эротонимику"
http://www.topos.ru/article/4306
___________________________________
Дрожь желания, мука наслаждения
Метасексуальная рефлексия и фантазия разрушает то, что создает - эротическую напряженность. Желание умирает, как только включается в цепь рефлексивных отсылок. Нельзя кормить желание отвлеченными образами соблазна, воображаемыми или припоминаемыми сценами. Это пища, посыпанная толченым стеклом: желание судорожно насыщается - и тут же издыхает.
Вместе с тем очевидно, что эротика есть именно метасексуальное желание, которое никак не может ограничиваться физической данностью тела, но смотрит на него со стороны или с высоты, "как души смотрят с высоты на ими брошенное тело" (любовный опыт в каком-то отношении может быть сближен с посмертным). Само состояние тела в момент желания глубоко драматично и противоречиво, поскольку оно ведет диалог не только с другим телом, но и с самим собой. Тело испытывает прилив и отлив энергий, как будто они от него не зависят, - нечто подобное переживается в творчестве, когда прилив и отлив вдохновения происходит как будто вне усилий самой души и даже вопреки им. Ни в каких других состояниях человек так близко не подступает к тайне живого, которое колеблется в нем, точно пламя под наплывами воздуха.[10]
В обычной жизни, когда человек мыслит, действует, совершает какую-то работу, его поступки более или менее соразмерны его усилиям, и лишь через большой промежуток времени может выясниться, что работа завела его не туда, что в решении теоремы содержалась ошибка, что история движется в обратном направлении, и т.д. Повседневность, в мелких дозах своих полезных дел и направленных жестов, лишена иронии. Лишь в любви и вдохновении человек впрямую соприкасается с иронией каких-то других состояний в себе, которые не согласуются с его побудительными мотивами. Каждый миг обнаруживается его неравенство себе, посторонняя сила и посторонняя слабость, играющие в его теле. Человек следит за своим любовным телом или творческим сознанием, как за играющей волной или языком пламени, - и почти столь же мало владеет ими.
В эротическом опыте все так дрожливо, трепетно, волнисто, что в случае какой-то искусственной стимуляции, даже простой фантазией, тем более фетишем или прибором-"любильником", велика опасность на чем-то застрять, запасть на какой-то идее, образе, приеме, - и оцепенеть, утратить живой пульс наслаждения. Там, куда прилагаются усилие и воля, образуются зоны слабости, импотенции. Ирония желания в том, что оно желает себя, тащит себя вперед - и при этом совершает подмену, поскольку желаемое желание так же перестает желаться (овнешняется), как осознанная мысль перестает думаться. В человеческое желание (а только человек и способен желать) встроен механизм пробуксовки; желание желает - и разжалывает - само себя. Желание не может быть искусственным, но и естественным оно не может быть: оно себя подгоняет, подзуживает, подстегивает. Наслаждение - шипучая игра пузырьков, и стоит как-то напрячь, уплотнить наслаждение, из него уходит воздух, оно испускает дух.
В эротике есть мука наслаждения как творчества, вымучивание несуществующего двойного тела. Невозможность полного слияния - главная тема наслаждения. Важно выделить в наслаждении тему, о чем оно, а не только "чем" оно; тематизировать и даже проблематизировать наслаждение. Мы наслаждаемся телом другого и печатью своего тела в нем, и при этом наслаждаемся о том, что между нами создается новая плоть, что мы ее вылепливаем из себя, что каждый миг решается, какой она будет: между какими краешками нашим тел, какой ладонью и чьей коленкой, чьим ртом и каким пальчиком произойдет сгущение этой новой, мгновенно создающейся, вольно колышущейся плоти. Галатея сначала лепится, а потом уже Пигмалион в нее влюбляется. Здесь все наоборот - сама плоть двойного существа лепится влюбленностью. Между тобою и мною образуется новое ты-я, иное, вчувствуемое существо, создаваемое здесь и сейчас, когда бедра вминаются в бедра, грудь упирается в грудь и соски в соски, образуя как бы завязи двуединого тела.
Наслаждение творит-выстрадывает небывалое, приобретает художническую мощь, окрыляется воображением. Это уже не та фантазия, которой мы подчас подгоняем свое желание. Это не мысленные образы роскоши, разврата, каких-то немыслимых красот и нагот, вожделенных когда-то тел и их особо желаемых образов-обрезков, просмотров, промельков оголившегося бедра, выглянувшей груди. Это чувственная роскошь и полнота, которая здесь и сейчас творится наслаждением. Желание превращает маленькую грудь, сморщенный теребимый сосок в мучительное предвосхищение воспрянувшей полноты, упругости, раздающейся округлости, которой нет в данности тела, но которую желание вызывает, вымучивает, "выскребывает" из нее (желание можно олицетворить зверем, скребущим песок).
Нигде в мире нет такой круглости и упругости, как та, что создается под рукой мужчины, ласкающей грудь женщины. Но где творческая мощь, там и творческие муки. В каждом наслаждении есть свой мучительный краешек, свое колющее острие, своя проблема, которая решается - и не может быть решена, на смену ей приходит иная. Я говорю не об эротических упражнениях на тему поз, актов и т.д., - это механика наслаждения. Но в самом чистом и беспримесном наслаждении есть постановка на край, скольжение по краю, экспериментальность, поссибилизация. Я пробую быть без себя, "отдаваться", взамен получая еще большего себя, еще более ощутимое "я".
Наслаждение - это не состояние, а опыт в обоих значениях этого слова: переживание и эксперимент, экспериментальное переживание.
В плотском знании выдвигается категория поиска, касания, ощупывания, которая развертывает целый веер осязательных возможностей. В отличие от традиционных эпистемиологических категорий - "понятие", "concept", "Begriff" - которые требуют "поятия", схватывания предмета, ощупывание - это пробное, испытующее обращение с предметом, серия касаний, объемлющая его в разных проекциях. Плотское знание не понятийно, а касательно, оно не схватывает и не присваивает, а сжимает и разжимает, отпускает на волю.
Есть язык для обозначения переключений и усилений в человеческом существе. "Сердце облилось кровью". "Кожа покрылась мурашками". Вот что-то такое постоянно происходит и в соитии, но для этого нет языка. Как будто "яички облились семенем" - такая горячая волна вдруг подхватывает изнутри, какой-то спазм, маленький неокончательный оргазм - как при переключении скорости мотор чуть захлебывается, "обливается горючим". Перехват и сжимание семенных протоков? Волнуемый временем прообраз вечности как единого мига - выброса себя в иное. Предварение не большого, а маленького взрыва (не big bang, а "bit bang"), но все же такого, каким создается человек-вселенная?[11]
"Я вскипел и всплеснулся, укромно и сладко, всего лишь прижавшись к ней, лелея в чаше одной ладони ее маленький крепкий задок, а другой ощущая лирные струны ребер.... Моя хватка вдруг ослабела с внезапностью сна или паруса, потерявшего ветер".[12] Нельзя это описать "объективно", "научно". Это дано пережить только изнутри своей кожи, своих мускулов, своего семени. В этом незаменимость гуманитарного и философского языка, который непереводим на технический и научный язык, поскольку ощупывает мир, каким он положен внутрь тела и сознания.
Химия эроса
Что если адреналин, или фенилэтиленамин, выделенный из крови страстно влюбленных в 1996 году группой биохимиков США, или какой-нибудь другой гормон и в самом деле содержит в себе все то, что мы воспринимаем как любовь, - вплоть до определения, почему мы влюбляемся в синеглазых или черноволосых? Иными словами, любая эмоция есть лишь наше личное переживание той или иной химической формулы или комбинации хромосом. Нобелевский лауреат биохимик Фрэнсис Крик, сооткрыватель (с Дж. Уотсоном) двойной спирали ДНК, так начинает свою книгу "Поразительная гипотеза: Научный поиск души":
"Поразительная Гипотеза состоит в том, что "Вы", ваши радости и печали, ваши память и устремления, ваше чувство собственной личности и свободной воли, - все это фактически не более чем способ действия обширного собрания нервных клеток и их ассоциированных молекул. Как сказала бы Алиса у Льюиса Кэррола, "вы не что иное, как пачка нейронов"".[13]
Иными словами, вся этика и психология, все, что мы называем душой и духом, гармонией и гением, есть лишь эманации нейронов и генов, их субъективное переживание. Ф. Крик противопоставляет свою научную теорию души как "пачки нейронов" и даже "электронных проводящих путей" ee религиозному и психологическому пониманию. Книга завершается проповедью-опровержением Ф. Крика на строку Псалмов: "Славлю Тебя, потому что я страшно и дивно устроен" (139:14), - биохимик полагает, что псалмопевец "имел только косвенный взгляд на тонкую и изощренную природу нашего молекулярного устройства".
Но зачем же противопоставлять? Если и любовь в гормонах, и душа в молекулах, то какая это радостная весть для верующих! Если бы это подтвердилось, в историю религии вошло бы величайшее "естественное" откровение. Ведь это означало бы, что все живое, а может быть, и вся гигантская вселенная, которая простирается вокруг нас, есть внутри себя личность, переживающая то, что и нам дано переживать, в том числе и любовь. Если наш химический состав, перелив гормонов, уравнение формул переживается как любовь, это значит, что любовь, действительно, движет мирами.
Главное, что я знаю о мире, я знаю не от наук, а от самого себя. Никакой науке не дано влезть в мою кожу, покрыться моими мурашками, пошевелить моей рукой, приоткрыть мои веки, полюбить моих близких. Чем дано мне быть и что соразделяют все живущие - свойство быть собой - я могу узнать только от самого себя. Валяться в постели, подолгу осязать себя, вживаться в образы своей памяти, обживать желанием и сознанием свою кожу, - источник познания не менее важный и общезначимый, чем чтение Декарта или Дарвина.
Женщина обхватывает себя руками и стягивает майку, из-под которой выкатываются (выпрыгивают, выстреливают, взрываются) ослепительно-белые комки ее грудей. Раздевание как откровение. В чем магия этого жеста? Почему комки этой плоти так неудержимо влекут: взять их в руки, стиснуть, поцеловать, водить ими в разные стороны, вытягивать, сплющивать, тянуть за кончики сосков? Действие семени, скопившегося в каких-то там пузырьках, выделенного какими-то там железами? Некое вещество, которое со стороны - плюнуть и растереть, белесая слизь, а изнутри - бесконечная магия, поэзия. Этой слизью весь мир одушевлен, в ней открываются небеса и бездны, она терзает ревностью, манит надеждой, движет историей, создает поэзию, обещает вечность...
Если есть такая химия любви в капельке слизи, то что же должны переживать планеты, звезды, галактики? Если все - в жЕлезах, то что должно чувствовать желЕзо, притягиваясь магнитом? Что должна чувствовать планета, притягиваясь к другой? Какая неведомая нам сила желания таится в законе всемирного тяготения - вот уж где вечная любовь кажется близкой и достижимой, а может быть, уже почти и достигнута. Какая неведомая нам крутизна и бушевание страстей! Если белые комки грудей приводят в неистовство, то как должна нравиться и возбуждать целая планета, голубой шар, плывущий в эфире, со всеми ее морями, горами, зелеными лесами и полями, впадинами и вулканами! Какая лава там бушует, огонь, бурление - не то что белесые капельки, высыхающие на пальце.
Можно ли представить себе человека, эротически влюбленного в целую планету? Несчастно влюбленного, потому что он не может с ней совокупиться, ему нечем обнять ее, нечем проникнуть в жерла ее вулканов, нечем расплескать моря и приникнуть к впадинам. Но он любит ее и томится ревностью - от того, что она равно доступна и недоступна всем ползающим по ней тварям, а по-настощему принадлежит не им, а Солнцу, немножко Марсу и Юпитеру, а возможно - какой-нибудь черной дыре в глубине Млечного Пути. Если есть какое-то смещенное вожделение, которое я мог бы понять и принять, то это астрофилия, галактикофилия, - эротическое влечение к небесным телам, к туманностям и созвездиям. Само слово galaktikos (из древнегреческого) означает "млечный, молочный": вот они выстреливают, взрываются над головой - млекообильные груди вселенной.
Научное познание и плотский опыт
По Фрэнсису Крику, "души нет", есть только нейроны. Ну а плоть есть? Касаюсь рукой твоей руки, кожей ощущаю кожу. Но если рассматривать эту плоть научным способом в электронный микроскоп, добираясь до молекул и атомов, то ничего осязаемо-плотского вообще не обнаружится в природе. Есть только кванты, частицы, волны, вероятности, импульсы, в которых нет ни грана упругой плоти. "Плотское" - это свойство определенных молекулярно-клеточных скоплений взаимодействовать с другими молекулярно-клеточными скоплениями на определенном уровне их биологической организации. "Плоть" - условное словесное допущение, которым мы обмениваемся, чтобы понимать и чувствовать друг друга, ибо оно соответствует нашему опыту живых существ, наделенных особым полем восприятия. В этом человеческом диапазоне и образуются понятия "плоти" и "души"; здесь они такая же реальность, как молекулы и атомы - в поле наблюдения микроскопа или синхрофазотрона.
Какая реальность первична: человеческая, предсотворенная нам, - или микроскопная, орудийная, сотворенная нами самими? Очевидно, реальность нашего бытия человеками, каковыми мы рождаемся не по своей воле или умыслу. Именно в этой человечески центрированной сфере действуют гуманитарные науки - и понятия "плоть", "душа" обладают полной объективностью. Эта реальность гуманитарных наук - реальность самого человека - не исключает других полей восприятия (микро-, макро-, телескопных), напротив, сама их технически учреждает. Но человеческая реальность остается общим знаменателем всех других полей восприятия, созданных на ее основе и расходящихся в пространства микромира и мегамира. И как бы ни декодировались и ни критиковались расплывчатые понятия "плоть" и "душа" в других дисциплинарных языках, они остаются полнозначными и неделимыми в том первичном языке, на котором выражается наша человечность. Мы так же не можем зайти "за" реальность этого языка, как не можем сами себя родить. Мы можем рождать, творить - но не себя, а из себя, т. е. исходя из своей уже сотворенной человеческой данности.
Именно эта непредметность и неопредмечиваемость нашего человеческого опыта и обусловливает неточность гуманитарных наук: не с чем сравнивать и уточнять. Мы такие, какие есть, и вынуждены принимать себя на веру такими, какими созданы. Эта аксиоматика опыта и есть исходный акт любого научного познания: признание себя, познающего, отправной точкой всех дальнейших исследований.
Гуманитарные науки и естественные языки (русский, английский, китайский...) - языки плоти, души, настроения, желания - являются первичной мерой всякой другой познавательной активности и задают ей смысл по контрасту с собой. Ни о душе, ни о плоти нельзя говорить точнее, чем говорит наш человеческий язык; переводя на язык химических, математических формул, мы теряем смысл переводимого. Конечно, нас искушает сама искусность наших орудий, представление о том, что микроскоп лучше знает истину, чем человеческий глаз. Но ведь и микроскоп создан человеком и по мерке человеческого глаза, он тоже гуманитарный прибор по своим истокам и параметрам, хотя в нем человеческое и выходит за границы себя, что тоже в высшей степени человечно.
Причем в наше время, благодаря новейшим научно-техническим искусствам подделки, "симуляции", значение человеческого и даже сугубо личного не падает, а возрастает. Новое определение реальности: не "мир как он есть", не "совокупность материальных явлений", не "объективная действительность, данная в ощущениях", а вненаходимая воля и вненаходимое желание. Все физические объекты в принципе виртуально воспроизводимы. Уже сейчас голография создает полную оптическую иллюзию объекта, а нанотехнологии будущего смогут из элементарных частиц строить точные копии любых объектов, воспроизводя их тактильные свойства, запахи и пр.
Таким образом, критерием реальности в будущем станет не материальность предмета, а наличие чужой воли, которая встречает меня извне. Моя хотимость, волимость, желанность - или, напротив, нежеланность, неприемлемость, отверженность. Вся реальность фокусируется в этой точке чужого "я" и его отношения ко мне. Все можно подделать - только не волю и желание. Точно подделанный предмет - это тот же предмет. Подделанная воля - это уже не воля, а отсутствие таковой. Притворное желание - это уже не желание, а всего лишь притворство.
Русская философия и эротический язык
Русская мысль тяготеет к бытийности, вписывает познание в круг бытия, и есть особая своевременность в том, чтобы востребовать эту интуицию в круг постструктуралистских споров о знаковости и границах познания. Западная мысль конца 20-го века признает только один способ познания: знаковое опосредование, причем означаемые оказываются бесконечно "отложенными" и "отсроченными", никогда не данными здесь и сейчас.Хаптика и эротика - та грань человеческого опыта, которая развертывается именно на подступе к означаемым, в присутствии самих означаемых - как ощущаемых и осязаемых. Русской философии должен быть близок мир осязательных и ласкательных ощущений, льнущих к материальным поверхностям. По определению А. Ф. Лосева, "Русская философия, прежде всего, резко и безоговорочно онтологична. /../ Этот онтологизм, однако (в противоположность Западу), заостряется в материи... Самая идея божества, как она развивалась в русской церкви, выдвигает на первый план элементы телесности..., в чем П. Флоренский находил специфику русского православия в отличие от византийского. . /.../ ...Вл. Соловьев, выясняя происхождение христианства, указывал на "религиозный материализм", "идею святой телесности"...." [14]
И однако, читая Вл. Соловьева, П. Флоренского, самого А. Лосева, и следа не найдешь этой телесности, святой или не святой, - все тот же привычный словарь платонической и патристической философии, с редкими вкраплениями современных слов и идей, из технологии, эстетики, журналистики, но при этом полное молчание о плотском в его любовном волнении, в "святой святых" его жизнетворящей воли и силы. У Владимира Соловьева в его трактате "Смысл любви" ясно утверждается плотское начало духовной любви - и вместе с тем ни сказано ни единого слова, в чем же оно состоит. "Мнимо духовная любовь есть явление не только ненормальное, но и совершенно бесцельное, ибо то отделение духовного от чувственного, к которому она стремится, и без того наилучшим образом совершается смертью. /.../ Ложная духовность есть отрицание плоти, истинная духовность есть ее перерождение, спасение, воскресение".[15] Но как это перерождение и спасение плоти достигается через саму плоть, через ее участие в таинстве любви, через руки, пальцы, грудь, живот, - этого вопроса Соловьев даже не ставит, оставаясь на уровне общего утверждения о слиянии духовного с плотским. Сразу вслед за вышеприведенным суждением идет размышление о том, что муж должен относиться к жене, как Бог к творению и как Христос к церкви, и уже до самого конца трактата Соловьев так и не возвращается к плоти вообще и тем более не предлагает никаких конкретных, действенных способов ее перерождения в духе.
Русская философия, быть может, оттого и не начинала еще говорить на своем языке, что избегала говорить о телесности в ее непосредственной осязаемости. (Единственное исключение - В. В. Розанов, у которого много говорится о тайнах пола и "лунного света", зато самой философии сравнительно мало - больше "публицистики полового вопроса"). Русский язык осязающ, и именно в этом может выразить свою самобытность и силу, в отличие от более зрительных, означивающих языков европейских. Русский язык своими длинными, как бы осязаемо продлеваемыми словами превосходно передает протяженность вещей и чувственную развернутость и непосредственность самого осязания. Это язык касаний, прилеганий, оглаживаний. Немецкий язык, как он выражен философски М. Хайдеггером, более описывает бытие как пустую экзистенцию, как пространственное (т.е. пустотное) развертывание, свертывание, приближение, открытость, нахождение, присутствие, удаленность. Русский язык богат глаголами движения и силен в выражении пространственных отношений, но представляется, что в сравнении с немецким он более чувствен, тягуч, прилипчив, осязателен к материальной поверхности вещей, не к пространству как таковому, а к его заполненности, упругости, клейкости, шероховатости, вязкости...
Как заметил еще Владимир Набоков, "телодвижения, ужимки, ландшафты, томление деревьев, запахи, дожди, тающие и переливчатые оттенки природы, все нежно-человеческое (как ни странно!), а также все мужицкое, грубое, сочно-похабное, выходит по-русски не хуже, если не лучше, чем по-английски..." [16] . Здесь особо не выделена осязательно-мышечная тематика языка, но "телодвижения, ужимки", a также "нежное", "грубое", отчасти и "сочное" относятся прежде всего к ней. А главное, отмечается именно вязкость, текучесть, нерасчлененность той картины мира, которая возникает в русском языке ("томление деревьев, запахи, дожди, тающие и переливчатые оттенки природы"), что в первую очередь связано с обонятельными и осязательными перцепциями. Зрительное и слуховое восприятие более дискретно, дробит картину мира на знаковые единицы, что и делает их столь информативно насыщенными (язык, речь и письмо разворачиваются в аудио-визуальном поле). Русский язык хтоничен, почвен, им хорошо можно описывать тину, тягучесть, топкость, болотистость, трясину, всасываемость, втягиваемость, затянутость, липкость, приставучесть, расплавленность, зыбление - всю ту консистенцию влажной земли, которая столь сходна с консистенцией тела в его любовной истоме, неге, дрожании,текучести, облегании другого тела.
Указывая на эту хаптическую одаренность русского языка, я никоим образом не имею в виду другой его выдающейся стороны: матерщины. Художественное эротическое письмо, как правило, не использует матерных слов по той же причине, что и медицинских терминов: не потому, что они снижают свой предмет, а потому, что представляют его заранее известным. Письмо эротично в той степени, в какой представляет известное как неизвестное, остраняет его, тогда как мат, переносясь в литературу, напротив, автоматизирует восприятие вещей. Вообще язык мата - так же условен и бестелесен, как язык отвлеченных символов. Сказать о влагалище, что оно "п-да" или "голубой цветок" (Новалис), - значит с самого начала стилистически убить эротику влагалища, переведя его в ряд сниженных или возвышенных абстракций. "П-да" ведь в большинстве случаев употребления относится не к влагалищу, а к плохим людям, дурному стечению обстоятельств, ошибке, власти, погоде и т.д., т.е. его первичная телесная соотнесенность стерта в речевой практике. Мат еще больше убивает чувственность, чем язык цветов, звезд и прочих выспренних иносказаний.
Самым чувственным из всех обозначений влагалища мне представляется само это слово - "влагалище". Оно содержит в себе живой, чувственный корень, оно напоминает о влагании, о вложении, об упругом проникновении и наполнении его мужской плотью. Двузначность корня "влаг" создает дополнительное чувственное напряжение, передавая "влажность" того, куда "влагает" себя мужчина. Причем корень "влаг" сочетается с суффиксальным наращением "ищ", передающим эластичное растягивание пространственного тела, его долгое простирание, вместительность, распростертость, как и в других словах с тем же наращением, - "вместилище, хранилище, прибежище, игралище, лежбище, пастбище, зимовище, чувствилище, туловище, корневище".
В русском языке есть и свои неудачи. Например, слова "пол", "половой" отдают запахом половой тряпки и ассоциируются с низом, с той поверхностью, которую мы топчем и попираем. Впрочем для тех, кто любит заниматься этим на полу, два разных слова сливаются в одно, многозначное. Пол - это 1) один из двух разрядов живых существ - мужской или женский; 2) место, на котором эти два разряда соединяются между собой. В научной этимологии есть и такая точка зрения, что первое значение производно от второго.[17]
Желание длиною в мысль и в любовь
В желании есть нечто чуждое мне, неслиянное со мной. Вот я взрываюсь, разряжаюсь, выбрызгиваю себя... И это все? Все, к чему влекло меня желание, так напрягаясь, изощряясь, находя все новые заострения и отсрочки? Какая ирония в этой разрядке! Выбросил из себя семя - и ничего не осталось. Так это я желал - или мое семя? Семя само растило желанный образ, в который оно могло бы излиться. Как только семя уходит, т.е. исполняется его желание уйти от меня, так и желание от меня уходит. Оно накапливается и разряжается во мне вместе с семенем, для которого я - проходной двор. Оно не от меня исходит и через меня рвется к кому-то другому.
Но и мысль моя исходит не из меня и рвется к кому-то другому. И в мышлении есть нечто чуждое мне, неслиянное со мной. Это не я мыслю, а кто-то во мне. Сознание родственно желанию: оба интенциональны. Сознание всегда о чем-то, желание всегда к кому-то. Оба находят свое содержание вне себя. Сознаваемое и желаемое не принадлежат ни сознанию, ни желанию, образуют область вненаходимого. Даже самосознание (рефлексия) и саможелание (нарциссизм) позиционируют "я" (себя) как иное по отношению к себе.
В рамках этого сходства, кажется, между ними полная противоположность. Мысль накапливается, растет, возвращается к себе и, даже записанная, никуда не уходит, а наслаивается на выраженную часть себя, как еще один объемлющий рефлективный слой. Желание же исчезает и заново возникает из притока, наплыва, прилива нового семени. Конечно, у желания есть своя память, оно помнит о предыдущих желаниях и даже вбирает их, заряжается ими, представляет прежние свои объекты и ситуации и вписывает их в свой новый текст, в ткань нового сплетения с желанным. Но это совсем иная память, чем у мысли. Желание хочет одного и того же и не устает повторять одно и то же. На волне нового семени оно хочет прибиваться к тому же самому берегу, к тем же раскинутым рукам и ногам, к тому же темному гроту.
Но и у мысли есть свое вожделеющее начало - именно то, что сама мысль полагает своим началом и к чему она постоянно возвращается. У мысли есть своя повторяемость, тот первопринцип, первопонятие, к которому она приносит все понятое и накопленное, находя ему объяснение и обоснование в чем-то одном. Наслаждение мысли - все время прикасаться к этому одному, трогать его из всех своих раскинутых позиций, широко разбросанных точек интереса. Первопонятие - это эротогенная зона мысли, где она возбуждается, приходит в неистовство ("идея" у Платона, "абсолютный дух" у Гегеля, "капитал" и "класс" у Маркса, "сверхчеловек" у Ницше, "либидо" у Фрейда...). И все ее уходы и отвлечения служат лишь сладкому приглядыванию к вожделенному месту, куда все должно вернуться. Можно сказать, что философское сознание - это желание, растянутое на все вещи мира в поисках самого сильного содрогания по имени Истина.
Значит, стоит различать короткие и длинные желания. Есть желания длиною в мысль или в любовь. Как бы ни были различны красавицы, короткое желание заканчивается одним - семяизвержением. Это не мы их хотим, а наше семя. Оно ищет самых длинных, приятных, щекочущих, волнующих путей излияния. Но излившись, оно опустошает мошонку и желание. А любовь не прекращается с излиянием семени. Любовь легко вычислить по разнице между мной и моим семенем. Когда во мне уже не остается семени, чтобы желать, - то, что желает, это и есть любовь.
Когда опустошается пузырек со жгуче-сладким настоем, то о чем первые мысли? О неземном, непреходящем блаженстве, о чудном крае, золотом городе, прозрачных крышах, изумрудных звездах. Если быть вполне утоленным, то сквозь развеянный туман вожделения проступает то, чего желают святые.
Ссылки
1. Mark Johnson. The Body in the Mind: The Bodily Basis of Meaning, Imagination, and Reason. Chicago: University of Chicago Press, 1987; George Lakoff, Mark Johnson. Philosophy in the Flesh: The Embodied Mind and Its Challenge to Western Thought. HarperCollins Publishers, 1999.
2. От Бытия до Откровения. Учение. Пятикнижие Моисеево. Пер., введение и коммент. И. Ш. Шлифмана. М., Республика,1993, с. 271.
3. New Commentary on Genesis. Edinburgh, 1888. P. 155.
4. И. А. Бунин. Избранные сочинения. М.: Художественная литература, 1984, сс. 293 - 294.
5. Andrea Dworkin. Intercourse. New York: Simon and Schuster, 1997, p. 64.
6. Подробнее о глубинной семантике предлога "в" см. М. Эпштейн, "Предлог 'в' как понятие". Частотный словарь и философская картина мира, в его кн. Знак пробела. О будущем гуманитарных наук. М.: Новое литературное обозрение, 2004, сс.. 228 - 253.
7. Стефан Цвейг. Франц Антон Месмер, в его Собр. соч. в 7 тт., т. 6, М., Правда, 1963, с.54.
8. Цит. в кн. Questions of Evidence. Proof, Practice, and Persuasion across the Disciplines. Ed. by James Chandler, Arnold I. Davidson, and Harry Harootunian, Chicago and London: The University of Chicago Press, 1994, p. 86.
9. Людмила Улицкая. Медея и ее дети. Повести. М., Вагриус, 1996, сс. 114-115.
10. Эта дрожливость, или колебательность, согласно Конраду Лоренцу, вообще присуща любому физиологическому (как впрочем, и физическому) процессу регулирования. Стрелка компаса после возмущения долго колеблется, прежде чем придет в "правильное" положение. "Поэтому за периодом "невосприимчивости" к любому стимулу следует период повышенной возбудимости, и первоначальное значение возбуждения покоя достигается лишь постепенно, чсто после нескольких колебаний". (К. Лоренц. Оборотная сторона зеркала. Опыт естественной истории человеческого познания, в его кн. Оборотная сторона зеркала. М., Республика, 1998, с. 452).
Особенность эротического возбуждения состоит в том, что оно содержит механизм самовозбуждения, "эронию", иронию желания, которое ищет не возврата от колебаний к "правильному" состоянию, а напротив, наибольшей разгонки и амплитуды этих колебаний, вводит себя в состояние транса-трепета. "Я слышу биение сердца /и трепет в руках и ногах" (А. Фет) - это именно то, чего желает влюбленный и что дано только сильно желающему.
11. Удивительно, что в языке есть десятки слов для соития (совокупление, коитус, копуляция, спаривание, сожительство, траханье... ), но лишь одно слово, обозначающее его высшую взрывную точку. Причем это слово - "оргазм" - одно и то же во всех западных языках, куда оно вошло сравнительно недавно (в английский - в 1684 г.). Очевидно, у наших предков вообще не было отдельных слов для обозначения этого кульминационного момента. Остается предположить, что этот взрыв, вздрог, взбрызг, пробой, сладкая судорога не артикулировались в языке, потому что не выделялись рефлексией из процесса соития, который воспринимался слитно. Нужна значительная степень развития культурно-эротического из природно-сексуального, чтобы из всего этого синкретического наплыва ощущений выделить и "выговорить" отдельные моменты.
12. Вл. Набоков. Смотри на арлекинов! Собр. соч. американского периода в 5 тт. СПб, Симпозиум, 1999, с.193.
13. Francis Crick. Astonishing Hypothesis: The Scientific Search for Soul. NY: Charles Scribner's Sons, 1994, p.3.
14. А.Ф.Лосев. Основные особенности русской философии, в его кн. Философия, мифология, культура. М., Изд. политической литературы, 1991, с. 509.
15. В. С. Соловьев. Соч. в 2 тт., 2 изд., т.2. (Философское наследие, т.111), АН СССР, М., "Мысль", 1990, с. 529.
16. Владимир Набоков. Лолита (Постскриптум к русскому изданию). Собр. соч. американского периода в 5 тт. СПБ.: Симпозиум, 1999, сс. 386-387
17. Макс Фасмер. Этимологический словарь русского языка, тт. 1-4. М., Прогресс, 1986-1987, т. 3, с. 306.
___________________________________
http://old.russ.ru/antolog/intelnet/hp_carnal.html
Bonuses (via "v_i_n"):
"РИФМУЯ ВНОВЬ ЛЮБОВЬ - МОРКОВЬ"
http://2002.novayagazeta.ru/nomer/2002/16n/n16n-s05.shtml
"В сетях платонической любви..."
http://veer.info/60/epst_vasil_full.html
"Поэтика близости"
http://magazines.russ.ru/zvezda/2003/1/epsht.html
"Любовные имена: Введение в эротонимику"
http://www.topos.ru/article/4306