Мои
Готов об заклад биться, что считанные из вас знают что-то о городе Михайловка в Волгоградской области, или хотя бы осведомлены о его существовании.
Я бы и сам о нём ничего не знал, если бы не одно - в Михайловке и по сей день живет моя самая обширная родня.
Хотя старики умирают, молодые разъезжаются - в Волгоград, Москву и особенно, внезапно, Санкт-Петербург. И моя михайловская ветка родни истончается, все скуднее ручеек.
В Волгоградской области у моих предков родовое гнездо, хутор Большие Медведи и некоторые по окрестности. Они одни из первых, кто осваивал эту дикую тогда целину.
Мой прапрадед, впоследствии репрессированный, умерший на Беломорканале, посмертно по суду реабилитированный - один из первых механизаторов на Волге.
У него была своя мельница - она стояла там, где сейчас здание хуторского клуба.
Когда-то это был большой хутор, но сегодня тут доживают редкие старики.
Здесь родилась моя бабушка. У нее было пять сестер и брат - отсюда и многочисленность родни, все они продолжили себя.
Кроме брата Павла - он погиб на войне, куда был призван вместе с отцом.
На него пришла похоронка - погиб при переправе через реку, попали под бомбежку - Большемедведевский хутор был в считанных километрах от линии фронта.
От его отца, тоже призванного, оторванного от жены и шестерых детей, незадолго до того пришло письмо - "нас бросают на Сапун-гору, затыкая нами дыры" - Сапун-гора это под Севастополем.
Странно, вообще, что Севастополь считается городом русской славы, учитывая что его постоянно сдавали, и это город сплошных русских поражений. Скорее его уместнее считать городом русской скорби.
После мой прадед, Ерёмин Петр Павлович, остался пропавшим без вести.
Тело его не найдено - под Сапун-горой было не до того.
Его жена, моя прабабушка, осталась с шестью дочерьми и без мужчин.
Несколько недель она, враз потерявшая сына и любимого мужа (а выходила, как свободолюбивая казачка, по любви) не слезала с печи, и только выла.
Старшие дочери кормили и себя, и маленьких сестер.
Это бремя легло на Марфу, старшую. И на Лену - мою бабушку, двух лет Марфы младше.
Горькое было время. Голодное и страшное.
Чудо, но все выжили.
Евдокия Митрофановна, моя прабабушка, замуж больше не выходила.
Дочери подрастали, искали в тогдашнем пустом Поволжье работы - кто в колхоз, кто на фабрики.
Как-то в хутор приехал односельчанин с заработков - звал всех в Донбасс - там были работы на шахтах.
Работы адские - но кому привыкать? Зато работа есть, и деньги платили - это тебе не колхозные трудодни.
Сложно было сорваться совсем в другое место, где ни родни, ни знакомых толком.
Но моя бабушка всегда была авантюрного склада - и она поехала. Поехала на Донбасс в никуда.
Там она встретит потом моего деда, останется, родит двух сыновей - Владимира, моего отца, и Николая, моего, соответственно, дядю.
И только когда дед умрет, уже на пенсии, она переедет сюда обратно - в Большемедведевский хутор.
Марфа, старшая сестра, осталась там же на хуторе. Работала в колхозе, дояркой.
Муж рано умер, но остались две дочери, а от них тоже две дочери.
Люба, третья сестра, тоже останется.
У нее трое детей, а у тех тоже по двое-трое.
Они переедут потом в Михайловку, часть в Петербург, но большая часть все равно так в Михайловке и живет.
Один из моих троюродных братьев из этой ветки служил в Чечне, во время Первой кампании.
Выжил. Вернулся домой, и совершенно глупо попал под поезд, не услышав его приближения из-за плеера в ушах.
Агриппина-Аксинья, четвертая сестра, тоже проживет всю жизнь в Михайловке.
Женя, пятая сестра, поступит в железнодорожный техникум в Волгограде.
В первый же рабочий день, на Сарепте, произойдет крупная авария - и хоть она по рангу не несла за нее ответственности, была готова удрать из отрасли, без оглядки. Да мудрый начальник отговорил.
Она проработает всю жизнь на железной дороге, будет уважаемым специалистом, ей пророчили большое будущее.
Но большое будущее неминуемо было связано с переездами, а она к тому времени уже вышла замуж за Петра, донского казака, и было двое детей на руках.
Двадцать лет до пенсии она будет начальницей станции Кумылга - это хутор Троицкий, 8 километров от Большемедведевского. Там железнодородный узел - а их семейный дом от станции в пяти минутах ходьбы.
Нюся, шестая сестра, была самой тихой.
Тихо выйдет замуж, родит двоих детей.
И она же первая, хоть и самая младшая, умрет - от последствий побоев пьющего мужа.
Больше всего из бабушкиных сестер я был привязан к бабушке Жене - Поповой Евгении Петровне.
Она очень красивая - и в молодости была, и как-то через всю жизнь красоту пронесла.
Она певунья, травозная, сказочница, шутница.
У них в Троицком был очень гостеприимный дом - она с мужем Петром всегда принимала родственников.
А раз в год была традиция больших семейных сборов - в их доме.
И я там был. Это было удивительное ощущение, находиться среди десятков совершенно незнакомых мне людей - и все мои родичи.
Я ездил к бабушке на лето и на каникулы - сперва на Донбасс, потом в Медведи.
И если на Донбассе мало крупных родов - все, так или иначе, потомки пришлых, приехавших на заработки, то здесь я был частью большого, могучего дерева.
И это было очень естественно - я мог случайно в семейном альбоме незнакомых мне родственников обнаружить свои фотографии. Спросить - а почему мы тут у вас в альбоме? А они удивятся - ну как, вы же наши.
Наши. Какое удивительное слово.
И если мы для них наши, то и они, выходит, наши. Наши. Свои. Мои.
Так я эту ветку моей родословной и зову - мои.
Мои - и всё понятно. Мои - и ничего не надо объяснять.
Они - мои. И они не против.
Есть такой тост - за прекрасные времена. За прекрасные времена, которые происходят прямо сейчас.
Многие начинают про этот тост возмущаться - да нифига эти времена не прекрасные, вот раньше то было, а сейчас-то не то - ну и такое прочее.
Ребята - время расставит на места. Пройдут годы, вспомнится это время, и вдруг, по прошествии лет выяснится, что тост-то был прав. Это ведь действительно были прекрасные времена - а мы это отрицали.
Давайте помнить, что прекрасные времена происходят каждый день.
Я вспоминаю детство, прошедшее вреди этих мест, среди моих - и это были прекрасные времена. Даже если в них хватало своих невзгод.
Но дети росли. А их родители все больше пригибались к земле.
Сестры стали уходить.
Первой ушла самая младшая, как уже сказал, Нюся.
Второй Агриппина.
Потом ушла Люба, потом Лена, моя бабушка - к тому времени она уже переехала в Егорьевск, поближе к сыну.
А бабушка Женя жива до сих пор. Ей 82 года.
И муж ее, Петр, тоже жив. Ему 88.
В своем доме они уже жить не могли - не тянули хозяйство.
Дом продали - там сейчас живет семья из Грузии.
И купили с помощью детей квартиру в Михайловке, в добротном кирпичном доме, на первом этаже.
Петр Петрович плох, к сожалению. Не ходит, почти ослеп, почти оглох.
Да и Евгения Петровна - не та уж резвая плясунья и заводила.
А еще, удивительно, жива Марфа, старшая сестра.
Ей 92 года. И она по прежнему живет в Большемедведевском - и по прежнему в доме, который перестроен с родового, где жили Ерёмины. Куда приходили злосчастные справки да похоронки.
Где та же самая Марфа выхаживала (и выходила) маленьких сестер.
Она плохо ходит. Плохо видит и слышит.
И... И у нее совершенно ясный ум. И память.
Впрочем и у бабушки Жени совершенно ясный ум. И у мужа её - даром что почти слепой и глухой - он, как истый казак, может с постели не вставать, но всё одно голосисто петь.
У меня в роду, у моих, есть удивительная особенность - нас всех обходит старческое слабоумие.
У меня в роду много старожилов - моя прабабушка, шутка ли, до 98 лет прожила - и все эти люди даже тенью не впадали в маразм.
У всех моих великолепная память и ясный рассудок в любом возрасте.
Я часто слышу рассказы о стариках, расставшихся с мозгами - и не понимаю до конца, как это - у меня нет опыта общения с такими людьми. Нас это обходит.
И у меня, соответственно, нет фобии самому такому стать - да с хрена ли?
Этим летом я встретился с этими дорогими мне людьми.
И если бабушку Женю я не видел лет 10, то Марфу все 20.
Я был очень рад их обнять.
У Марфы нередко прорывался строгий, критичный характер - но ко мне она всегда была добра. И я ее очень люблю.
И Женю тоже люблю. И Петра Петровича.
...Но еще мне очень страшно.
Страшно за то, что время их уходит - и я ничего не могу сделать.
Страшно говорить с Марфой, и знать, что это, очень вероятно, последний раз.
Что эта маленькая, сгорбленная старушка, может умереть - и я бессилен что-то этому противопоставить.
Она сидит по вечерам в своем старом доме, и пьет чай с конфетами - а напротив нее сидит Смерть.
И когда-то они встанут из-за стола вместе, оставив чай и конфеты, и Смерть уведет этого маленького, дорогого мне человека, туда, где кочуют туманы, и где я никогда больше ее не увижу.
И я ничего не могу в этом изменить.
...У моей дочки Ерёминские глаза. Еще у моего прадеда на портретах такие виды - характерно ассиметричные.
И они у нас по роду передаются. У меня самого такие.
А еще у всех шестерых сестер есть схожая манера подтягивать нижнюю губу - в раздумье, или в легком недовольстве - и моя дочка делает точно так же.
Я ее в первый день в роддоме увидел - а она спит, и губу морщит - как моя бабушка, её прабабушка.
А еще у нее же Ерёминские уши - с длинными мочками.
Не такими длинными, как у Будды, но все же.
У меня такие.
А еще... Да много что еще.
Я не могу задержать на этой земле людей дольше того, что им уготовано.
Мои уйдут. И мне нужно будет это пережить.
Но я могу создать новых моих. Продолжить их.
Пусть мои, вышедшие из этих степных краев, расселятся по свету - а эта ветка уже живет в Москве и Питере, Волгограде и Самаре, Нижнем Новгороде и Бресте, и много-много где еще.
Гнездо распадается - но разлетевшиеся из него дети вьют новые.
И с каждым днем нас всё больше.
Помимо отсутствия старческой деменции, есть у моего рода еще одна особенность - мы живучие.
Нас репрессировали и убивали в войнах. Грабили, изничтожали.
Многое было против нас - но мы выжили.
Выжили - и живем. И будем жить.
Мои продолжаются. И я продолжаюсь с ними.
Для моих, даже в самые тяжелые годы, будут сиять солнцем прекрасные времена.
У полі калина,
У полі червона,
Хорошенько цвіте.
Ой роде наш красний,
Роде наш прекрасний,
Не цураймося, признаваймося,
Бо багацько нас є.
Да, нас много.
