Городня - Александр Радищев "Путешествие..." (Перевод на современный русский язык)
Александр Радищев "Путешествие из Петербурга в Москву" (Перевод на современный русский язык)
Оглавление
Городня
Вступая в эту деревню, я не поэтическим пением поразил слух мой, а душераздирающими криками жен, детей и стариков. Встав с кибитки, я отпустил ее на почту, любопытствуя узнать причину заметного на улице шума.
Подойдя к одной куче, я узнал, что рекрутство было причиной рыданий и слез многих из толпы. Собирались рекруты из многих казенных и помещичьих деревень для отправки.
В одной толпе старушка лет пятидесяти, держа за голову двадцатилетнего мальчика, кричала:
- Милое дитя, на кого ты меня бросаешь? Кому ты поручаешь родительский дом? Наши поля зарастут травой, наша изба - мхом. Я, твоя бедная старая мать, должна скитаться по свету. Кто согреет мою дряхлость от холода, кто укроет ее от зноя? Кто напоит и накормит меня? Но все это не так тяготит сердце; Кто закроет мне глаза, когда я умру? Кто примет мое родительское благословение? Кто предаст мое тело нашей общей матери, сырой земле? Кто придет помянуть меня над могилой? Не упадет на нее твоя горячая слеза; не будет мне утешения.
Рядом со старухой стояла уже взрослая девочка. Она тоже кричала:
- Прости меня, мой милый друг, прости меня, мое прекрасное солнце. Для меня, твоей невестки, не будет больше ни утешения, ни радости. Мои друзья не будут мне завидовать. Солнце не взойдет надо мной для радости. Ты оставляешь меня горевать, ни вдову, ни замужнюю женщину. Даже если наши бесчеловечные старцы, хотя бы дайте нам пожениться; хотя бы ты, мой милый друг, хотя бы одну ночь поспи, поспи на моей белой груди. Может быть, Бог сжалится надо мной и даст мне мальчика, чтобы утешить меня.
Мальчик сказал им:
- Перестань плакать, перестань терзать мое сердце. Государь зовет нас служить. На меня пал жребий. На то воля Божья. Кто не умрет, тот будет жить. Авось или я приеду к вам с полком. Авось или я дослужившись до чина. Не скорби, дорогая матушка. Позаботься о Прасковушке для меня. - Этот рекрут был прислан из экономической слободы.
Мои уши услышали совсем иное слово в ближней толпе. Среди них я увидел человека лет тридцати, среднего роста, стоявшего бодро и весело поглядывавшего на стоявших вокруг.
Господь услышал мою молитву, - сказал он. - Слезы несчастных дошли до утешителя всех. Теперь я буду знать хотя бы, что моя участь может зависеть от моего хорошего или дурного поведения. До сих пор это зависело от капризов женщин. Одна мысль утешает меня, что меня не будут наказывать кнутом без суда! Узнав из его речей, что он человек господский, я полюбопытствовал узнать у него причину этого необычного удовольствия. На мой вопрос об этом он ответил:
Если бы, милорд, с одной стороны была виселица, а с другой - глубокая река, и, стоя между двух погибелей, вы неизбежно вынуждены были бы пойти направо или налево, в петлю или в воду, что бы вы выбрали, чего бы заставили вас желать рассудок и чуткость? Я думаю, и всякий другой выбрал бы броситься в реку, в надежде, что, доплыв до другого берега, опасность уже минует. Никто не согласился бы испытать прочность петли собственной шеей. Таков был мой случай. Тяжела солдатская жизнь, но лучше петли. Хорошо бы на этом все и кончилось, но умереть томной смертью, под кнутом, под кошками, в цепях, в погребе, голый, босой, голодный, жаждущий, под постоянными поруганиями; милорд, хотя вы и считаете крепостных своей собственностью, часто хуже скота, но, к их горькому несчастью, они не лишены чуткости. Вы, я вижу, удивлены, услышав такие слова из уст крестьянина; но, услышав их, почему вы не удивляетесь жестокосердию ваших собратьев-дворян?
И поистине я не ожидал того, что было сказано от человека, одетого в темный кафтан с бритым лбом. Но, желая удовлетворить свое любопытство, я попросил его рассказать мне, как он, будучи столь низкого положения, достиг понятий, которых часто недостает людям, нехарактерно называемым благородными..
- Если вам не скучно слушать мою историю, то я расскажу вам, что я родился в рабстве; сын дяди моего бывшего хозяина. Как я восхищаюсь тем, что меня больше не будут называть Ванькой и не будут свистеть. Мой старый хозяин, человек добросердечный, разумный и добродетельный, который часто плакал от сочувствия своим рабам, хотел отличить меня за давние заслуги моего отца, дав мне образование, равное образованию его сына. Между нами почти не было никакой разницы, кроме того, что он носил ткань на своем кафтане потоньше моей. Чему они научили молодого боярина, тому они научили и меня; наши наставления были во всем одинаковы, и не хвастаясь скажу, что во многом я преуспел лучше, чем мой молодой барин.
«Ванюша, - сказал мне старый барин, - твое счастье зависит всецело от тебя. У тебя больше порывов к учености и нравственности, чем у моего сына. Он будет богат после меня и не будет знать нужды, а ты с ней знаком от рождения. Так что постарайся быть достойным моей заботы о тебе». - Когда моему молодому барину исполнилось семнадцать лет, его и меня отправили в чужие края с надсмотрщиком, которому было приказано считать меня товарищем, а не слугой. Провожая меня, мой старый барин сказал мне:
«Я надеюсь, что ты вернешься к утешению моему и твоим родителям. Ты раб в пределах этого государства, но вне его ты свободен. Возвратившись в него, ты не найдешь уз, наложенных на тебя твоим рождением». - Мы отсутствовали пять лет и возвращались в Россию: мой молодой барин в радости видеть своего родителя, а я, признаюсь, предаваясь данному мне обещанию. Сердце мое трепетало, вступая снова в пределы моего отечества. И поистине предчувствие его было не ложно. В Риге мой молодой барин получил известие о смерти отца. Он был тронут этим, я же был доведен до отчаяния. Ибо все мои старания завоевать дружбу и доверие моего молодого барина всегда были тщетны. Он не только не любил меня, может быть, из зависти, что свойственно близким душам, но и ненавидел меня.
- Заметив мое смущение, вызванное известием о смерти его отца, он сказал мне, что не забудет данного мне обещания, если я буду достоин его. Это был первый раз, когда он осмелился сказать мне это, ибо, получив свободу по смерти отца, он отпустил своего надсмотрщика в Риге, щедро заплатив ему за его труды. Надо сказать справедливости ради о моем бывшем хозяине, что у него много хороших качеств, но робость духа и легкомыслие омрачают их. - Через неделю после нашего прибытия в Москву мой бывший хозяин влюбился в девушку прекрасной наружности, но которая с физической красотой сочетала в себе самую скупую душу и жестокое и суровое сердце. Воспитанная в высокомерии своего происхождения, она считала за совершенство только внешность, знатность и богатство. Через два месяца она стала женой моего хозяина и моей любовницей. До этого времени я не чувствовала никакой перемены в своем положении и жила в доме моего хозяина как его компаньонка. Хотя он мне ничего не приказывал, я иногда предвосхищала его желания, чувствуя его силу и свою судьбу. Как только молодая хозяйка переступала порог дома, в котором ей предстояло быть назначенной правительницей, я чувствовала тяжесть своей участи. Первый вечер после свадьбы и следующий день, в который я была представлена ей ее мужем как его компаньонка, она была занята обычными заботами нового брака; но вечером, когда в довольно многолюдном собрании все сошлись к столу и сели за первый ужин новобрачных, а я, по обыкновению, сел на свое место в нижнем конце, новая хозяйка довольно громко сказала своему мужу: если он хочет, чтобы она сидела за столом с гостями, то пусть не сажает за него крепостного. Он, взглянув на меня и уже тронутый ею, послал сказать мне, чтобы я вышел из-за стола и ужинал в своей комнате. Представьте себе, как я чувствовал это унижение. Я же, скрывая слезы, которые лились из моих глаз, ушел. На другой день я не смел показаться. Не справляясь обо мне, мне принесли обед и ужин. То же самое повторилось и в последующие дни. Через неделю после свадьбы, однажды после обеда, новая хозяйка, осмотрев дом и распределив обязанности и жилье всем слугам, вошла в мои комнаты. Они были приготовлены для меня моим старым хозяином. Меня не было дома. Я не буду повторять того, что она говорила, находясь в них, чтобы посмеяться надо мной, но, вернувшись домой, мне передали ее приказание, что мне отведен угол в нижнем этаже, с одиночными официантами, где уже поставлены моя кровать, сундук с одеждой и бельем; все остальное она оставила в моих прежних комнатах, в которых разместила своих служанок.
- Что творилось в моей душе, слыша это, легче почувствовать, если кто может, чем описать. Но чтобы не занимать вас ненужным, может быть, повествованием, моя хозяйка, вступив в управление домом и не найдя во мне способности служить, сделала меня лакеем и надела на меня ливрею. Малейшее мнимое упущение этой обязанности влекло за собой пощечины, кнут, кошку. О мой государь, лучше бы мне не родиться! Сколько раз я негодовал на своего покойного благодетеля, который дал мне душу, чтобы чувствовать. Лучше бы мне было расти в неведении, никогда не думая, что я человек, равный всем другим. Давным-давно я освободился бы от ненавистной мне жизни, если бы меня не удерживал запрет высшего судьи над всеми. Я решил терпеливо переносить свою участь. И я переносил не только раны тела, но и те, которыми она ранила мою душу. Но я едва не нарушил свой обет и не отнял у себя томные остатки плачевной жизни, когда случилась новая рана души. - Племянник моей госпожи, молодец восемнадцати лет, гвардии сержант, воспитанный во вкусе московских щеголей, влюбился в горничную своей тетки и, вскоре овладев ее опытным пылом, сделал ее своею матерью. Как он ни был решителен в своих любовных делах, он был несколько смущен этим случаем. Ибо тетка, узнав об этом, запретила своей горничной вход к ней, а племянника мягко побранила. По обычаю милостивых господ, она намеревалась наказать того, к кому она прежде благоволила, выдав ее замуж за жениха. Но так как все они уже были замужем, а беременной женщине для славы дома нужен был муж, то она не могла найти худшего слугу, чем я. И госпожа моя объявила мне это при муже своем как прекрасную милость мне. Я не мог более терпеть оскорбления.
-"-- Бесчеловечная женщина! В твоей власти терзать меня и терзать мое тело; ты говоришь, что законы дают тебе это право над нами. Я мало верю этому; но я знаю наверняка, что никто не может быть принужден к браку". - Мои слова вызвали в ней звериное молчание. Затем, обращаясь к мужу:
- Неблагодарный сын человеколюбивого родителя, ты забыл его волю, ты забыл свое собственное слово; но не доводи свою душу, твою благороднейшую, до отчаяния, бойся!"
- Я не мог больше ничего сказать, потому что по приказу моей госпожи меня отвели на конюшню и нещадно высекли кошки. На другой день я едва мог встать с постели от побоев; и меня снова привели к моей госпоже.
- Я прощу тебе, - сказала она, - твою вчерашнюю дерзость; женись на моей Маврушке, она просит тебя, и я, любя ее в самом ее преступлении, хочу сделать это для нее". «- Мой ответ, - сказал я ей, - ты слышала вчера, у меня нет другого. Я только добавлю, что я попрошу начальство заставить меня сделать то, на что ты не имеешь права».
- Ну, тогда пора стать солдатом, - яростно закричала моя госпожа... - Путешественник, заблудившийся в страшной пустыне, будет менее счастлив найти ее снова, чем я был счастлив услышать эти слова; «стать солдатом», - повторила она, и на следующий день это было сделано.
- Глупо! она думала, что, как и жители деревни, стать солдатом - это наказание. Для меня это было радостью, и как только мне побрили лоб, я почувствовал, что возродился. Мои силы возродились. Разум и дух снова начали действовать. О! Надежда, сладостное чувство несчастного, пребудь во мне! - Тяжелая слеза, но не слеза горя и отчаяния, потекла из его глаз.
Я прижал его к сердцу. Его лицо озарилось новой радостью.
- Еще не все прошло; ты вооружаешь мою душу, - сказал он мне, - против горя, дав мне почувствовать, что мое несчастье не бесконечно...
От этого несчастного я подошел к толпе, среди которой увидел трех человек, скованных крепчайшими железами. Это достойно удивления, - сказал я себе, глядя на этих узников: - теперь унылые, вялые, робкие, не только не хотят быть воинами, но даже нужна величайшая жестокость, чтобы приспособить их к этому состоянию; но, привыкнув к этому трудноисполнимому призванию, они становятся веселыми, предприимчивыми, презирающими даже прежнее свое состояние. Я спросил одного из стоявших рядом людей, который по одежде казался приказчиком:
- Конечно, опасаясь их побега, они надели на них такие тяжелые цепи?
- Ты угадал. Они принадлежали помещику, которому нужны были деньги на новую карету, и, чтобы достать их, он продал их, чтобы отдать государственным крестьянам в рекруты.
Я. - Друг мой, ты ошибаешься, государственные крестьяне не могут покупать своих братьев.
Он. - Это не делается продажей. Хозяин этих несчастных, взяв деньги по договору, отпускает их на волю; они, как по выбору, записываются государственными крестьянами в волости, заплатившей за них деньги, а волость, по общему решению, отдает их солдатам. Их теперь везут с отпускным жалованьем для записи в нашу волость.
Свободных людей, не совершивших никакого преступления, продают в цепях, как скот! О законы! Ваша мудрость часто встречается только в вашем стиле! Разве это не явная насмешка для вас? Но еще более насмешка над священным именем свободы. О! если бы рабы, отягощенные тяжкими узами, в ярости от отчаяния, разбивали наши головы, головы своих бесчеловечных хозяев, железом, стесняющим их свободу, и обагрили бы наши поля нашей кровью! Что бы потеряло от этого государство? Из их среды вскоре восстанут великие люди, чтобы защитить угнетенное племя; но они будут лишены других мыслей о себе и праве угнетать. Это не сон, а взгляд, который проникает сквозь плотную завесу времени, скрывающую от наших глаз будущее; я вижу сквозь целое столетие. - Я с негодованием отошел от толпы.
Но прикованные узники теперь свободны. Если бы у них было хоть немного твердости, они бы смягчили гнетущие мысли своих тиранов... Вернемся...
- Друзья мои, - сказал я узникам в моем отечестве: - знаете ли вы, что если вы сами не хотите поступить на военную службу, то никто не может заставить вас сделать это сейчас?
- Перестаньте, сударь, шутить о озлобленных людях. И без вашей шутки одному было больно расставаться с дряхлым отцом, другому с малолетними сестрами, третьему с молодой женой. Мы знаем, что барин продал нас в рекруты за тысячу рублей.
- Если ты доселе не знал, то знай, что продавать людей в рекруты запрещено; что крестьяне не могут покупать людей; что тебе от господина дано освобождение и что твои покупатели хотят записать тебя в свою волость, как бы по твоей воле.
- О, если так, господин, то спасибо тебе; когда нас мерят, то мы все скажем, что не хотим быть солдатами и что мы вольные люди.
- Прибавь к этому, что господин твой продал тебя не по расписанию и что тебя отдают силой.*
* В период набора запрещается заключать договоры купли-продажи крестьян.
Легко представить себе радость, которая разлилась на лицах этих несчастных. Вскочив с места и весело потрясая оковами, они, казалось, испытывали свои силы, чтобы свергнуть их. Но этот разговор доставил мне большие хлопоты: рекрутеры, поняв мою речь, воспламенились гневом, подбежали ко мне и сказали:
- Барин, вы вмешиваетесь не в свое дело, отойдите в сторону, пока вы обсохли, - и, сопротивляясь, стали так сильно меня оттеснять, что я вынужден был быстро отойти от этой толпы.
Подойдя к почтовому двору, я обнаружил еще одну толпу поселян, окруживших человека в рваном пальто, несколько пьяного, казалось, гримасничавшего стоявшим рядом, которые, глядя на него, смеялись до слез.
- Что это за чудо? - спросил я у одного мальчика, - чему вы смеетесь? - Но рекрут - иностранец, он не может вымолвить ни звука по-русски. - Из немногих произнесенных им слов я узнал, что он француз. Любопытство мое еще больше разгорелось; и мне захотелось узнать, как иностранец мог попасть в рекруты к крестьянам. Я спросил его на его родном языке:
- Мой друг, как ты попал сюда?
Француз. - Судьба так распорядилась; где хорошо, там и жить.
Я. - А как ты попал в рекруты?
Француз. - Я люблю военную жизнь, я ее уже знаю, сам этого хотел.
Я. - А как же случилось, что тебя из деревни отправили в рекруты? Обычно в солдаты из деревень берут только крестьян и русских; а ты, я вижу, не крестьянин и не русский.
Француз. - Ну, так оно и есть. Я с детства учился парикмахерскому делу в Париже. Уехал в Россию с одним господином. Целый год причесывал его в Петербурге. Ему нечем было со мной расплатиться. Я ушел от него, не найдя себе места, и чуть не умер с голоду. К счастью, мне удалось устроиться матросом на судно, ходившее под русским флагом. Перед выходом в море я принял присягу как русский подданный и отправился в Любек. В море капитан судна часто бил меня плеткой за мою лень. По неосторожности я упал с вант на палубу и сломал себе три пальца, что навсегда сделало меня неспособным управляться с расческой. Прибыв в Любек, я попал в руки прусских наборщиков и служил в разных полках. Часто меня били палками за лень и пьянство. Заколов своего товарища, будучи пьяным, я покинул Мемель, где находился в гарнизоне. Я вспомнил, что обязан был принести присягу в России; и как верный сын отечества отправился в Ригу с двумя талерами в кармане. По дороге я жил подаянием. В Риге моя удача и умение послужили мне хорошо; Я выиграл в трактире рублей двадцать и, купив себе за десять красивый кафтан, поехал лакеем к казанскому купцу в Казань. Но, проезжая через Москву, встретил на улице двух земляков, которые посоветовали мне бросить барина и поискать в Москве учительского места. Я им сказал, что плохо умею читать. Но они мне ответили: «Ты говоришь по-французски, этого и довольно». Барин не видел, как я его оставил на улице; он продолжал свой путь, а я остался в Москве. Скоро земляки нашли мне учительское место за сто пятьдесят рублей, пуд сахару, пуд кофе, десять фунтов чаю в год, стол, слугу и карету. Но жить мне пришлось в деревне. Тем лучше. Там целый год не знали, что я не умею писать. Но какая-то сваха господина, у которого я гостил, открыла ему мою тайну, и меня отвезли обратно в Москву. Не найдя другого такого дурака, неспособного вести свое ремесло с переломанными пальцами и боящегося умереть с голоду, я продался за двести рублей. Меня записали в крестьяне и отправили в рекруты. Надеюсь, - сказал он с важным видом, - что как только будет война, я дослужусь до генеральского чина; а если войны не будет, то набью карманы (если получится) и, увенчанный лаврами, уеду отдыхать в отечество. Я не раз пожимал плечами, слушая этого бродягу, и с раненым сердцем ложился в кибитку и отправлялся в путь.
Продолжение