Фантастическая повесть "Всё". 1-й финал (начало)
Не так давно (скорее недавно, чем давно) мне на выходе из сна прислышалась такая фраза: "На нем сгнила одежда и плоть, но душа его все еще цеплялась за тело". Уже к полудню начавшихся суток сам собой у меня вырисовался рассказ от начала до конца, но к вечеру его дополнил еще один конец, и еще потом третий, а под конец еще конец - всем концам конец, который и стал окончательным, тотальным четвертым финалом. Т.е. не стал. Егос я еще не дописал, но это неважно. Он в работе. Я думал, что это будет забавная повестушка, но так получилось, что я сказал в ней больше, чем думал сказать, и она вышла автобиографической. Местами, конечно. Только вы не спрашивайте, какими местами, п.ч. я не буду отвечать, и вообще, я написал ее (в написанной части) уже полмесяца назад, но все еще не выкладывал, п.ч. думал, может быть, не стоит. Но это чепуха, стоит, конечно. Повесть получилась хорошая. Веселая, как мне кажется. Всех этих событий, конечно же, не случилось, но все, что я придумал здесь, вполне могло бы случиться и на самом деле, если бы Бог рассудил иначе. Алилуйя
Этот юноша, вернее, этот безмозглый кадавр уже более двух лет бессмысленно валялся в реанимации. Иллюзия жизни подновлялась в нем самоновейшими средствами медицины? ученые приборы заливали питательный раствор в его все еще живые жилы, по тонким трубкам из тела вытекали продукты выделительных систем, грудную клетку мертвеца ритмично наполнял воздухом аппарат искусственной вентиляции - очень дорогой аппарат. Все это было бессмысленно с медицинской точки зрения, но исправно оплачивалось родителями этого не погребенного трупа с бьющимся сердцем. Как бы ни были ценны чувства скорбящих родственников, как ни располагало к состраданию осиротевшее материнство, симпатии к семье юноши сошли за два года на нет. Мать отказывалась признавать, что юноша мертв, искренне радовалась, когда слышала его дыхание, когда ощущала тепло его руки, и как ни убеждали ее врачи, что дышит не тело, а аппарат, что температура поддерживается искусственно, верила только лишь своему глупому материнскому сердцу. Родные оплачивали содержание тела своим карманом (ни один страховой тариф не предполагал такую трату экономически обоснованной). Пока труп дышал, они верили, что их жизнь все еще имеет какой-то смысл. Каждый его вдох стоил немалых денег. Они выкручивались как могли, распродавая имущество, входя в долги. Скоро это должно было закончиться - они не были богаты. Но пока им было чем платить, они исправно платили. «Он живой!» - говорила мать. Она ошибалась. Это был не ее сын - это был слишком похожий на него бездушный упырь, который день за днем разорял ее и, в конце концов, разорил до нитки. Но ему было мало этого.
Поддержание в теле жизненных процессов, а в родителях веры в то, что мальчик не умер, уже стоило жизни нескольким молодым пациентам, напрасно ждавшим, когда мать подпишет акт медицинской экспертизы. От нее требовали признать, что ее чадо навсегда утратило целостность души и тела и превратилось в набор жизненно важных (увы! - не для него самого) органов. Эти органы были не нужны ему, потому что он был мертвец. Они были нужны живым. «Он живой!» - твердила мать. Через неделю ее упрямства скончался молодой мужчина, которому так было нужно здоровое сердце. Испуганные этим, родители девушки, чья жизнь могла бы продлиться благодаря пересадке донорского сердца, решились на операцию с применением имплантата. После операции пациентка прожила четыре месяца - не самые счастливые в своей болезненной жизни. Дольше всех не теряла надежду на внутренние органы молодая особа, нуждающаяся в почках. Ее отец, человек весьма состоятельный, каждодневно разными средствами пытался озолотить семью живого трупа (он действительно мог поправить их положение), но вот уже две недели как богач потерял интерес к этому проекту, ведь его девочка умерла. Два года мать оборонялось от слез, жалоб, посулов - равнодушная к действительности чужого горя, увлеченная иллюзией своего счастья. «Он жив!» - говорила она. Она была упоена этой мыслью, но она ошибалась. Он был мертв.
За два года семья достигла крайней степени нищеты и уже вторую неделю от них не доносилось ни слуху ни духу. Как выяснилось намедни, распродав остатки имущества, семья бесследно исчезла, оставив неоплаченной последнюю стопку счетов на неподъемные суммы. Если бы родные честно сознались в несостоятельности, мертвец был бы немедленно отключен от аппарата и разъят на органы. Но мать слукавила. Зачем?
- Хитрецы! - проницательно сказал о пропавшей без вести родне академик Вампуко, - они подарили ему две недели жизни за наш счет!
Академик Вампуко недавно отметил начало девяносто первого года жизни в кругу высокопоставленных коллег и спасенных им в разные годы знаменитостей. Уже полстолетия он беспрерывно оставался куратором реанимационного отделения Клиники экспериментальной медицины при НИИ скорой помощи. О Вампуко и его поразительном для заведующего реанимацией возрасте, и о поразительном при его возрасте здоровье, и о поразительной при таком здоровье способности концентрироваться только на спасении человеческих жизней ходили легенды, ни одна из которых не упоминала его имя иначе как с благоговением. Академик относился к дышащему трупу с неприязнью, понятной любому реаниматологу. Делом жизни Вампуко было возвращение душ в слишком поспешно оставленные ими тела. К трансплантатам он относился как к рабочему материалу, необходимому для ремонта и подновления плоти, которая еще могла бы послужить счастливцам для продолжения счастливой жизни, несчастным - для возможности сравнивать свою нынешнюю жизнь с пережитой смертью в пользу первой. Упрямство родственников выводило его из себя. Он часто называл их собакой на сене - единственное ругательство, которое воспитание позволяло ему озвучить в их адрес.
Сегодня умные аппараты перестанут вдувать и впрыскивать жизнь в задышавшегося мертвеца, и тело, безразличное к тому, насколько оно живо или мертво, будет брошено на растерзание первокурсникам. Заметим, вполне укомплектованное тело: все внутренние органы на месте, не считая большей части мозга, удаленной при трепанации. И никому эти молодые органы уже не нужны - вот на что негодовал академик. Пресловутые четырнадцать дней, в которые клиника и сотрудники внутренних дел потратили на поиски должников, на покинутого мертвеца почти не обращали внимания. Сестры и санитары, подозревая, что их хлопоты останутся неоплатными, сосредоточились на других объектах, в результате чего (по словам академика «в результате преступной халатности») донорский труп был безнадежно погублен. На пятах, крестце, лопатках тела проступили глубокие пролежни, палата наполнилась смрадом прелой кожи. Если бы речь шла о живом человеке, пришлось бы грустно признать, что дни его сочтены. Но поскольку речь шла о доноре, место грусти заступило раздражение - как назло именно сейчас, когда можно было наконец-то с пользой распорядиться почками, сердцем, селезенкой погибшего два года назад юноши, его родители сбежали, оставив не подписанным акт экспертизы. На поиски уходило драгоценное время, безжалостное к покойнику - потенциальный донор разрушался на глазах. По глупой оплошности его органы будут обречены киснуь в формалине для студенческих штудий - ни спасти жизнь страждущим, ни восстановить финансовую пробоину в бюджете клиники они уже не могли.
Состояние тела Академик лично освидетельствовал в составе возглавляемого им консилиума из ближайших учеников - ординаторов, к которым он обращался не иначе как «милая» и «голубчик». «Милая» он говорил всем девушкам, чтобы не утруждать себя вспоминанием имени, а Голубчик была фамилия молодого врача - впрочем, в устах академика она много лет звучала как ласкательное обращение.
- Всё? - спросил Голубчик, взявшись за тумблер на пульте.
- Всё, - кивнул академик, поставив окончательную точку в истории болезни юноши.
Голубчик отключил аппарат, Милая привычно вынула из гортани трупа полихлорвиниловую трубку, и мертвец испустил последний вздох, словно свистнул сухими губами - «всё?». Милая набросила на лицо покойника вафельное полотенце, Голубчик склонился над пахом, освобождая катетер. Тело вяло содрогнулось от конвульсии и Голубчик, чьи руки были заняты, приветливо мотнул на него головой, указывая академику на эту деталь, ведь как раз давеча учитель рассказывал о подобных случаях, когда остаточные проявления жизни в безжизненных телах повергали в трепет даже бывалых докторов. Академик угрюмо покивал в ответ ученику, подтверждая, что помнит предмет беседы и что он имел в виду именно такие выходки со стороны покойников. Однако тело содрогнулось еще ощутительнее, бледная грудь резко приподнялась, а на поверхности вафельного полотенца появилась маленькая ямка.
- Он дышит! - вскричала Милая и замерла, глядя на ямку в полотенце. Замер Голубчик в согбенной позе, с катетером в руке, забыв выпрямиться. Что же касается академика, то про него нельзя сказать «замер», так как он и без того стоял неподвижно с непроницаемыми глазами и сомкнутым под марлевой повязкой ртом. Ямка на полотенце разгладилась и академик сказал невыразительным, равнодушным тоном:
- Сам я с подобным не сталкивался, но в шестидесятых годах прошлого столетия в одном медицинском журнале (кажется, гэдээровском) был опубликован материал о привычных сокращениях мускулатуры в телах пациентов, пробывших долгое время…
Его речь была прервана вторым судорожным вздохом покойника. Живые стояли, не дыша, боясь шелохнуться, в то время как мертвец глубоко дышал, по новопреставленной своей наивности не предполагая, насколько возмутительна такая манера в хорошем обществе (во всяком случае, среди бела дня).
Академик медленно двинулся к изголовью койки и после пятого (уже!) вздоха сдернул с лица полотенце.
Ничего зловещего в лице не было - глазам консилиума явилось привычное зрелище маски с плотно сомкнутыми веждами, с уже заострившимися чертами. Губы мертвеца были приоткрыты отвисшей челюстью и образовывали небольшое отверстие, сквозь которое в мертвую грудь шестой раз влетел воздух, насыщенный карболкой и миазмами. Приборы, датчики которых еще не были отъяты от тела, благодушно показывали отсутствие пульса, остановку сердца, понижение температуры до тридцати трех цельсиев. Грудь трупа с очевидным усилием приподнялась в седьмой раз и быстро опала.
- Ну, скоро он перестанет, - мирно произнес академик, - заканчивайте, голубчик…
Он покивал подбородком на включенные панели. Грудь трупа едва колыхнулась - может быть, в последний раз. Молодой врач продолжил отключать аппаратуру, не отрывая взгляд от трупа - руки Голубчика двигались наизусть. Милая стояла не двигаясь. Ее возраст и пол объясняли до некоторой степени ее праздность, но не могли ее оправдать.
- Милая! Заполняйте акт, - строго распорядился академик в ее сторону, - итак!.. «В танатологическое отделение института скорой помощи…»
- Да как же мы его сдадим? Он же дышит? - перекатила Милая глаза на старика, после чего тотчас вернулась к разглядыванию трупа.
- Не дышит! - наставительно возразил академик и вновь закрыл лицо покойника полотенцем, - итак!..
И Милой и Голубчику показалось, что, закрывая лицо мертвеца, учитель остановил ладонь на носогубном треугольнике и некоторое время удерживал респираторные органы в сплющенном состоянии, делая их невозможными для дыхания.
- «…консилиум врачебной экспертизы жизнеспособности в составе…» нас всех… потом впишите… и дежурная сестра пусть подпишется… «…произвел оценку функционально-структурных нарушений организма…» - продолжал диктовать Вампуко, словно бы Милая уже достала письменные принадлежности и уселась к столу. Но это было вовсе не так.
- Дышит! - крикнула она и вцепилась в локоть академика, словно тонула. Действительно, грудь трупа, потрескивая, приподнялась, и воздух, с храпом и хрюканьем, преодолел отекшую носоглотку.
- Надо бы позвать… - начал было Голубчик, но был властно прерван:
- Не надо никого звать. Сейчас это прекратится.
Все посмотрели на труп.
- Пока вы будете звать, всё прекратится, - пояснил Вампуко, - я дорожу моим реноме здравомыслящего человека. Мне бы не хотелось давать повод к слухам, которые кое-кому будут очень на руку!..
Академик намекал на интриги, сопровождавшие его на профессиональном пути с первых шагов. Большая часть завистников Вампуко почила в бозе, но за свою на удивление долгую жизнь он успел приобрести новых.
- Но ведь это сенсация…
- А того хуже - давать повод к сенсациям! Это всего-навсего частный случай… Мало ли бывает… Я вам такое сейчас расскажу… - он взял мужчину за локоть так же цепко, как держалась за локоть академика женщина, - пойдемте.
Он вывел их, рассеянных, и плотно прикрыл дверь в палату. Они пошли в ординаторскую и по пути всем показалось, что из палаты сквозь дверь просочился тихий, но внятный хрип.
День был субботний, не операбельный (вахту несла четвертая травматология, располагавшаяся в соседнем корпусе), на этаже кроме них почти никого и не было - так - скучающий дежурный, скучающая сестра, санитаров было не видать. Никому дела не было до результатов работы консилиума, никто не подстрекал заведующего отделением и его учеников к немедленному установлению жизнеспособности лоботомированного трупа двухлетней выдержки, который уже начал разлагаться, но, заметим: все еще дышал.
Конечно, бывали случаи, когда покойники вели себя просто кое-как, - утешительно рассказывал академик за чаем в ординаторской. Мумия Рамсеса XIV, когда ее из интереса распеленали (дело было в любознательном восемнадцатом веке), непринужденно села на столе и подняла руку, словно для приветствия, чем повергла испытателей в объяснимую оторопь. Говорят, что мумия жреца эпохи птолемеев делала по вдоху в час и прекратила смущать христиан только после изгнания из нее беса братьями доминиканцами - мумию погрузили в святую воду на трое суток, неустанно читая над ней проклятие из Второзакония, что имело положительный (в бесогонном смысле) результат. Артист МХТ Хмелев умер на сцене на четыре минуты раньше своего героя: пока актер пребывал в состоянии клинической смерти, созданный им образ продолжал нести заученную околесицу, но потом все-таки умер. Старая любовница художника Мунка решила подновить его угасающие чувства и сказалась мертвой. Когда он оросил слезами раскаянья ее гроб, «покойница» умиленно раскрыла ему объятия, чем обрекла его на пожизненную импотенцию. Академик невозмутимо балагурил, шутил и с успехом пользовался результатами своего же юмора, обозначая конец анекдота отчетливым громким смехом. Милая добросовестно составила акт на языке медицинских клише, не делая попытки найти новые признаки смерти. Но признаки жизни…
- Может быть, так: «визуально были зафиксированы спорадические сокращения конвульсивного характера косых мышц живота и мышц груди - восемь в течение получаса… Кажется, было восемь… вздохов?..
- Восемь? - изогнулся бровью Вампуко, - мне запомнилось не больше четырех… По затухающей амплитуде… Впрочем, не настаиваю.
- Я насчитал четырнадцать, - осторожно вставил Голубчик.
- Ах, боже мой! - комикуя, вскинул руки академик, - да мы можем писать что угодно. Напишите, что он пророчествовал о конце времен и завещал похоронить себя в гробу из эбенового дерева с перламутровой инкрустацией - за счет клиники, разумеется. Все равно этот акт никто читать не будет. Пойдемте.
Он резво встал и направился к палате вечного морибундуса.
- Ну вот, наконец-то. Не дышит. Видите все? Не дышит.
Реаниматологи неотрывно смотрели на слегка вздувшееся желто-серое чрево мертвеца.
Этим июлем в городе стояли ужасные жары. За четыре часа чаепития с нескончаемы потоком анекдотов из посмертной жизни шевелящихся трупов морибундус утратил последние притязания на одушевленность: запястья и голеностопы оцепенели, кожа лица усохла, так что двухнедельная щетина казалась теперь более редко посаженной и в то же время словно как сильно отросла. Из ноздрей к верхней губе потекла коричневая слизь, рот был открыт словно для произнесения удивленного О. Запавшие глаза со слипшимися веками были скрыты полотенцем, но глаза сейчас были не важны, ведь глаза - зеркало души, а душа уже давно покинула это обветшавшее, непригодное для жилья вместилище. Врачи умиротворенно созерцали растянувшийся по вспученному животу пуп, уже не таящий в себе сенсации.
- А знаете что? - с лукавой хитрецой в голосе начал Вампуко, - давайте-ка не будем ждать понедельника и сейчас же проведем вскрытие? Интересно же все-таки разобраться, как и, главное, зачем он нас морочил столько времени?
Милая улыбнулась голосу учителя, Голубчик порывисто сказал «да».
- Сенсация сенсации рознь, милые вы мои. Есть существенное отличие в словах: «Консилиум специалистов высшей квалификации потерпел полное фиаско, столкнувшись с необъяснимым явлением природы…», или другое, например: «Лаборатория академика Вампуко очередной раз ошеломила мировую общственность открытием и объяснением редкого феномена…» Вы слышите разницу, голубчики вы мои? Это…
- Он дышит! - пронзительно закричала Милая, вновь вонзая пальцы в локоть академика.
Труп, уже окоченевший, продолжал упрямые попытки глотнуть воздуха. Видно было, как двигался родничок в эпигастре, как натянулась на проступившие ребра кожа. Теряя эластичность тканей, мертвец уже не мог вдохнуть полной грудью, но, раб привычки, отчаянно пытался дышать.
- Прекратить!! - рявкнул академик столь страшно, что Милая сочла за благо отпустить его локоть и пришвартоваться к Голубчику. Вампуко бросился на грудь покойника как барс.
- Прекрати это… это… хулиганство! - он стукнул кулаком по мертвой груди, замершей от удара, - пошел вон отсюда! - он сорвал полотенце с мертвого лица и заорал склонившись, прямо в него, - убирайся! Пошел вон, я сказал!
Человеку суеверному, буде он входил в состав консилиума, могло бы показаться, что он присутствует при экзорцизме, и академик, словно шаман или епископ, пытается изгнать из трупа засевшего в нем дьявола. Однако, судя по бытовому характеру брани старика, можно было скорее заключить, что он обращается непосредственно к прежнему обитателю тела, духу умершего, непростительно долго засидевшемуся в прежнем своем доме - уже остывшем и негодным для жизни.
Голубчик, оплетенный Милой, как лозой, стоял потрясенный, наблюдая это - то ли святотатство, то ли священнодействие. Еще студентом он слышал немало ночных рассказов о причудах профессора Вампуко. Говорили, что временами он словно как впадал в состояние транса и разговаривал с только что отлетевшей душой пациента, всеми средствами стараясь ее урезонить. Уверяли, будто он умел уговорить душу вернуться, напоминая, сколько земных дел она бросает неоконченными на плечи осиротевших детей и старых родителей. Бывало, говорят, что он строго бранил душу, уже сделавшую первые шаги к тому свету, издевательски распекая, дескать, жизнь вечную надо заслужить, а не пролезать в загробный предел зайцем при первой же удачной возможности. Такие разговоры были редкостью, отнюдь не с каждым он позволял себе подобный шантаж. Обычно он засовывал обратно в тело только души многодетных матерей и кормильцев семьи. С людьми одинокими, меланхолического нрава он, как правило не был настойчив, видимо полагая, что общественно независимое лицо само в праве выбирать между жизнью и смертью. Ни Милая, ни Голубчик никогда не были свидетелями подобного и сейчас испытывали потрясение различных чувств, среди которых, как ни покажется странным, точно не было одного - удивления. Вампуко настолько естественно разговаривал с духом, притаившимся внутри мертвого тела, что молодые врачи незаметно для себя уже начинали соображать, каким способом можно было бы добиться от духа действия, к которому академик пока что понуждал бранью и угрозами.
- Ты уж два года как помер! - ревел академик в лицо трупу, сохраняющему обычное для трупов выражение глупой надменности, - ты думаешь, это твой труп? - ядовито адресовался он к духу, - Дудки! Это тело откармливали, надышивали людям для пользы, а ты тут притаился и жировал два года на всем готовом! Хитрец! Что, стыдно, поди, на тот свет было идти? А? Не слышу!..
Труп безучастно смердел, словно для него слова Вампуко были звук пустой.
- И что ты цепляешься за эту рухлядь? - переменил тактику академик, - ты безобразен… Ты же разлагаешься, весь в пятнах уже, фу-у… И как тебе не стыдно? Лежишь голый, вздулся, раскис… Тут женщина молодая, вон, стоит, на тебя смотрит… Тебе самому-то не стыдно?
По внешнему виду трупа нельзя было понять, пронимают ли слова академика притаившийся дух. Вампуко продолжал в рассудительном тоне:
- Фу, гадость какая… Ты бы себя видел со стороны… А? Что, не веришь мне? А ну-ка, ты давай, посмотри на себя, это ж отвратительно… Ну? Взгляни на себя разок и подумай, это тебе нужно? А?
Вампуко замолчал с хитростью во всех морщинах старческого лица. Милая и Голубчик затаив дыхание напряженно ждали, поддастся ли неугомонный дух на хитрость академика - ведь для того чтобы взглянуть на тело со стороны, духу необходимо было выбраться оттуда. Ожидание тянулось недолго. Вместо ответа труп пошевелил эпигастром.
- Ах ты, наглец! - взбеленился Вампуко, - я тебя выколочу оттуда, ты меня еще не знаешь! Я тебя лично распилю сейчас! Полетят клочки по закоулочкам! Не боишься? Ты же трус! Где ты спрятался? В пятки, поди, ушел? Вот первыми и отпилю пятки. Бензопилой! Иди отсюда, пока добром прошу!
- Профессор, - подал вдруг голос Голубчик, - простите, что я… позволяю себе… советовать, но, быть может… - он стеснялся и путался в словах, что было для него обычно, но сейчас оказалось так некстати! В ярости Вампуко не различал чужих и своих и бывал слишком поспешен в словах и поступках. И все же Лев Семенович продолжил:
- Профессор, люди… я говорю о живых, конечно, так как с мертвыми я не общался… как с живыми… - Голубчик покрылся крупными каплями пота, чувствуя, что слишком долго говорит, - люди очень не любят, когда у них что-нибудь отнимают, все равно, что, даже ненужное, и любят, когда им что-то предлагают, даже если это… ненужное или невозможное. Ну, как Чичиков…
- Чичиков, - якобы машинально повторил Вампуко, на самом же деле готовый уничтожить все сущее залпом сарказма.
- Да! Если Чичиков будет говорить: «Отдай мертвые души, а я заплачу тебе», эффект будет хуже, если чем он скажет: «На тебе деньги, бери, это за мертвые души». Это не совсем как у Гоголя, я просто для примера… - вконец стушевался молодой доктор.
- Ну, с Чичиковым понятно. А как же вы, Лев Семенович, примените вашу доктрину в настоящем случае? А? Не слышу!..
- Может и не получится, но я бы попробовал не гнать его из прежней жизни, а позвать в новую. В вечную. Я не знаю, как там, естественно, но уж, по-любому, лучше ему там будет, чем сейчас здесь…
И он кивнул на серо-синий труп, равнодушно подтвердивший сказанное.
- Ах, так вы, Лев Семеныч, полагаете, что я сейчас… Что я, кардио-хирург высшей квалификации, реаниматолог…Что я произнесу это?
Голубчик понял, что погубил себя, хотя и не понял чем именно.
- Вы от меня требуете, Лев Семеныч, слов для врача нашей профессии невозможных. Ни один реаниматолог - ни-о-дин - повторю вам печатными буквами, не скажет таких слов даже в шутку. Смеху ради! В самодеятельности домашней! Ни-ко-гда!
Труп исподтишка попытался вздохнуть, что сошло незамеченным.
- Ни один реаниматолог, - в запале вопиял Вампуко, - не позовет пациента на тот свет. Эти слова запрещены! Если хотите, это суеверие… Я (вы знаете и помните) - материалист, да… Но эта традиция священна! А эту шушеру… - он потыкал указательным пальцем в резиновой перчатке на содержимое койки, - просто гнать надо взашей! Вон! Приживал! Втируша!
- Да какая ж разница? - вдруг звонко воскликнула Милая, - На тот свет вежливо пригласить не велит мистическая этика, а из собственного тела выгнать можно? С оскорблениями, с агрессией… с такой… С грубостью…
- Да вы что, сговорились, что ли? А?.. - Вампуко сканировал взглядом Милую, Голубчика и труп. Все промолчали.
Никогда прежде Милая не прекословила своему учителю. В юности она взяла себе в правило заучивать с его языка то, что не могла понять душой, и верила, что когда-нибудь дорастет до сакрального смысла слов. Кажется, сейчас она впервые говорила наставнику «нет», но на это никто не обратил внимания. Академик йорнически продолжал надгробную речь.
- Эта жалкая плоть - собственность клиники, а не этого жалкого духа. Даже родные от него отказались! Да! - рявкнул он в сторону койки, - Да! - рявкнул он на учеников, - удрали не заплатив, словно тут… ресторан!.. бордель! А нам подкинули эти презренные останки. Этот мертвец - бомж. Да! Бомж! - захохотал злобно академик, - и что удивительного, что и душа-то в нем бомжа. Бомжа! Застряла душа бомжа!
- Профессор, я вас прошу… Это человек…
- Человек? - холодно удивился старик, - Человек… Не-ет, милочка. Человек мертв уже два года.
И Вампуко с новой яростью заорал, обращаясь и к разлагающейся белковой массе и к сокрытой в ней незримой сущности:
- Вы, оба, вы - не человек! И ты… - академик, видимо, обращался к душе, - напрасно за это… - академик, видимо, подразумевал тело, - …цепляешься!
И, наконец, суммируя обвинения и к телу, и к душе, он гласом велием возопи:
- Вы просто труп и привидение в одной куче, поняли?
Родничок в эпигастре покойника слегка дрогнул - видимо, в последний раз, но Милая, приведенная красноречием академика в состояние, роственное мистическому экстазу, воскликнула:
- Он живой! Не кричите на него!
- Живо-о-ой?! А ну-ка, смотри!..
Вампуко раздвинул пальцами обеих рук плотно сомкнутые вежды и вцепился в глазные яблоки, словно собирался выдавить их из черепа. Милая в четыре прыжка оказалась рядом.
- Живой?! - с издевкой повторил старик, - он «живой»! Слышишь, ты, - вновь крикнул он в глаза, сдавленные резиновыми пальцами, - ты, труположец, пошел вон! Уходи отсюда.
Милая настроилась говорить ровно и приветливо, чтобы дух не подумал, будто она перечит начальнику из примитивной дерзости, а не в заботе о дýховых интересах, протянула руку к груди покойника, задумавшись, очертила в воздухе что-то вроде восьмерки, потом собралась и отчетливо позвала:
- Иди сюда…
И посмотрела в его глаза.
Два кошачьих зрачка цинично, глумливо, бездушно соприкоснулись с ее добрым, живым взглядом. Ноги ее подкосились, ей показалось, что под ними разверзлась преисподняя. Она страшно закричала и упала без памяти.
В реанимации никогда не кричат. Ни доктора, ни пациенты. На крик сбежались дежурные из соседних отделений. Несмотря на то, что потерпевшая находилась в реанимации и была окружена специалистами, привести ее в чувство удалось не сразу и не до конца. Хотя некоторая часть сознания вернулась к ней, явно молодая женщина была не в себе. Хватаясь за руки знакомых врачей, она голосила, что в нее забралась тень здесь же лежащего покойника и умоляла скорее удалить означенную тень из ее организма. Потом, внезапно утихнув, не обращая ни на кого внимания, она начинала с пристальным интересом изучать свои руки, словно пораженная их видом - от ногтя до запястья, затем, осторожно прикоснувшись к груди, вновь стала орать благим матом, будто обнаружила на себе что-то страшное или, во всяком случае, необычное. После, вернувшись к слезам и жалобам, она пыталась рассказывать про шевелящегося мертвеца, как он дышал в ее присутствии и между делом выдохнул в нее свою душу. К небольшой удаче Голубчика и Вампуко никому в голову не пришло поинтересоваться, каким образом в реанимации с ее жесткими санитарными требованиями почти до вечера разлагался труп, лишивший Милую рассудка. Ответ на этот вопрос был не готов ни у академика, ни у ординатора, но, как мы видим, не был готов и сам вопрос. Суматоха стояла необычайная, под ее покровом мертвец был спешно вывезен из палаты и сброшен в ванну с формальдегидом до понедельника. Тело больше не шевелилось и стало рядовым постояльцем морга в Институте Склифосовского.
Психиатры скорой помощи после краткой беседы с больной (а также очевидцами происшествия) ознакомились и с рукописным свидетельством назревающего в пациентке безумия. В черновике акта о передаче тела в танатологическое отделение несчастная женщина указывала, что покойник вздыхал в ее присутствии от четырех до четырнадцати раз, а на полях оставила глоссу: «…ему нужен гроб из эбенового дерева с перламутровой инкрустацией. Записываю, потому что профессор забудет». Рядом была нарисована улыбающаяся рожица. Это было не что иное, как классический продром - предвестник пароксизма. Больная была в срочном порядке госпитализирована и только авторитет и связи академика Вампуко противостояли назначению ей жесткого медикаментозного лечения, обычного для буйно помешанных.
Читать второй тотальный финал повести "Всё"