Кагебешники среди нас: паранойя и здравый смысл
Прекрасный колумнист Александр Баунов, тексты которого я тут не раз цитировал за последние 8 лет, похоже, утомился объяснять своим рукопожатным критикам, что он - не агент КГБ/ФСБ/ЦРУ. И написал довольно пространную объяснительную записку, в которой разложил на пальцах все «компрометирующие» факты своей биографии за предшествующие 45 лет: «номенклатурного» отца, учёбу на филфаке МГУ и службу в российском посольстве в Греции. Объяснение вполне внятное, доходчивое, но есть одна беда: никакого конспиролога доводы разума не убедят, на то он и конспиролог, а люди разумные и психически здоровые и так в курсе, что собственный взгляд на мировую политику бывает не только у завербованных спецслужбами пропагандонов. Иногда человек выражает свои собственные взгляды, даже если они не совпадают с нашими. Пост, впрочем, не о нынешней нашей интернетовской полемике. А о фобии на тему агентов КГБ, которую я застал в довольно раннем возрасте.
Мне, читая оправдания Баунова, вспомнились благословенные 1970-е годы, и тогдашние настроения в интеллигентских и эмигрантских кругах. Люди, имевшие весьма слабое и в целом теоретическое представление о том, как устроена и действует Контора глубокого бурения, склонны были подозревать в сотрудничестве с андроповским ведомством самый широкий круг лиц, по весьма вздорным, как я теперь понимаю, поводам. Совершенно точными признаками завербованности в ту пору считались:
- свободное общение с иностранцами
- регулярные выезды за рубеж
- участие в не санкционированных властями акциях, без серьёзных последствий для карьеры
- наличие легковой машины марки «Волга», особенно - чёрного цвета
- учёба в Институте международных отношений
- наличие родственников в дипломатическом корпусе.
Картина мира могла претерпеть некоторые метаморфозы, когда сам интеллигент, привыкший подозревать ближнего в сотрудничестве с органами, внезапно удостаивался какой-нибудь из тех самых привиллегий, которые он всю жизнь полагал безусловным признаком работы на Контору. Например, невыездной писатель, много лет считавший своих выездных собратьев по перу исполнителями секретных заданий Лубянки, случайно вдруг получал в месткоме ЦДЛ путёвку и характеристику «треугольника» для выезда в тот самый Париж, Рим и Лондон, куда, по его мнению, без погон из СССР не выпускали. Или художнику-нонконформисту, 20 лет тайком переправлявшему свои картины на Запад по дипломатическим каналам, вдруг сообщали, что его работы, отобранные иностранными кураторами, по линии Минкульта отправляются на выставку в какое-нибудь немыслимое Кунстхалле. Музыканту вдруг разрешали выехать на гастроли в Америку в составе струнного квартета, хотя до этого ему даже в отпуск на Золотые Пески с трудом удавалось оформиться... И никакой товарищ майор при этом не пытался воспользоваться ситуацией, чтобы этого писателя-художника-музыканта тут же завербовать в тайные осведомители.
За первым когнитивным диссонансом вскоре следовал второй, такой же сокрушительный и неизбежный. Писатель, обнаруживший, что его не только спокойно выпускают в капстраны, но даже не пытаются особо ипать за отклонение от указанного в выездной визе маршрута, шёл в Париже, Риме и Лондоне встречаться с русскими эмигрантами, друзьями своей молодости. И вскоре замечал, что некоторые из них как-то странно на него смотрят. Потому что в среде парижских, мюнхенских и лондонских эмигрантов абсолютно любой волны в 1970-е годы человек, выпущенный Софьей Власьевной из-за железного занавеса, однозначно воспринимался как засланный казачок. И тот факт, что он не боится встречаться за рубежом с известными антисоветчиками, носителями запрещённых или усердно шельмуемых в СССР фамилий, сотрудниками Радио «Свобода» или издательства «Поссев Ферлаг», воспринимался как лишнее доказательство того, что эти контакты осуществляются по прямому заданию Комитета. Одни эмигранты, придя к такому умозаключению, старались просто избежать общения со «шпионом, пришедшим с холода», другие принимались играть в кошки-мышки с Лубянкой в его лице, третьи и вовсе уведомляли спецслужбы страны пребывания о прибытии «советского шпиона». Все эти реакции вызывали у приезжего оторопь, особенно когда он вспоминал, что совсем ещё недавно сам разделял такие подозрения в отношении коллег.
А самое смешное случалось в третьем действии этой дивной пьесы. Когда писатель-художник-музыкант, неожиданно для себя ставший в зрелом возрасте выездным из СССР, повидав заграничную жизнь, принимал закономерное решение о переезде на Запад. Кто-то использовал жёсткий вариант процедуры, с уплатой 500 рублей и выходом из советского гражданства; другой щедрой рукой стелил соломку, оформляясь на ПМЖ по семейным обстоятельствам; третий просто overstayed свою выездную визу, оставляя за Москвой свободу выбора: предать анафеме, судить по 64-й статье, или просто не заметить нарушение паспортно-визового режима... Какой из этих патентов лучше работал - тема для отдельного разговора. Но очень забавно, как после отъезда у всех этих явных и скрытых эмигрантов снова переворачивалась оптика.
Ещё за год до эмиграции, находясь в Европе или Америке по выездной советской визе, они считали себя живым примером того, что можно попасть на Запад и без задания от товарища майора. Но стоило им самим сжечь мосты, и начать считать себя частью того самого Запада - фобия тут же возвращалась, with a vengeance. Они снова начинали видеть в каждом «выездном» явного агента Лубянки. Который, конечно же, никак не мог бы доехать до свободного мира, кроме как по заданию пославших его органов. У кого-то это представление сохранилось до середины девяностых, когда сами они съездили в ельцинскую Россию и убедились, что ей реально похуй на пересекающих границу в любом направлении, и нет там ни спецслужб, ни денег, ни мотива, чтобы за каждым выезжающим и въезжающим следить. Но особо стойкие оловянные солдатики по сей день верят, что любой оказавшийся на Западе россиянин с обратным билетом - непременно агент КГБ. Даже если в своё время безосновательность таких оснований они осознали на своём собственном опыте.
Мне, читая оправдания Баунова, вспомнились благословенные 1970-е годы, и тогдашние настроения в интеллигентских и эмигрантских кругах. Люди, имевшие весьма слабое и в целом теоретическое представление о том, как устроена и действует Контора глубокого бурения, склонны были подозревать в сотрудничестве с андроповским ведомством самый широкий круг лиц, по весьма вздорным, как я теперь понимаю, поводам. Совершенно точными признаками завербованности в ту пору считались:
- свободное общение с иностранцами
- регулярные выезды за рубеж
- участие в не санкционированных властями акциях, без серьёзных последствий для карьеры
- наличие легковой машины марки «Волга», особенно - чёрного цвета
- учёба в Институте международных отношений
- наличие родственников в дипломатическом корпусе.
Картина мира могла претерпеть некоторые метаморфозы, когда сам интеллигент, привыкший подозревать ближнего в сотрудничестве с органами, внезапно удостаивался какой-нибудь из тех самых привиллегий, которые он всю жизнь полагал безусловным признаком работы на Контору. Например, невыездной писатель, много лет считавший своих выездных собратьев по перу исполнителями секретных заданий Лубянки, случайно вдруг получал в месткоме ЦДЛ путёвку и характеристику «треугольника» для выезда в тот самый Париж, Рим и Лондон, куда, по его мнению, без погон из СССР не выпускали. Или художнику-нонконформисту, 20 лет тайком переправлявшему свои картины на Запад по дипломатическим каналам, вдруг сообщали, что его работы, отобранные иностранными кураторами, по линии Минкульта отправляются на выставку в какое-нибудь немыслимое Кунстхалле. Музыканту вдруг разрешали выехать на гастроли в Америку в составе струнного квартета, хотя до этого ему даже в отпуск на Золотые Пески с трудом удавалось оформиться... И никакой товарищ майор при этом не пытался воспользоваться ситуацией, чтобы этого писателя-художника-музыканта тут же завербовать в тайные осведомители.
За первым когнитивным диссонансом вскоре следовал второй, такой же сокрушительный и неизбежный. Писатель, обнаруживший, что его не только спокойно выпускают в капстраны, но даже не пытаются особо ипать за отклонение от указанного в выездной визе маршрута, шёл в Париже, Риме и Лондоне встречаться с русскими эмигрантами, друзьями своей молодости. И вскоре замечал, что некоторые из них как-то странно на него смотрят. Потому что в среде парижских, мюнхенских и лондонских эмигрантов абсолютно любой волны в 1970-е годы человек, выпущенный Софьей Власьевной из-за железного занавеса, однозначно воспринимался как засланный казачок. И тот факт, что он не боится встречаться за рубежом с известными антисоветчиками, носителями запрещённых или усердно шельмуемых в СССР фамилий, сотрудниками Радио «Свобода» или издательства «Поссев Ферлаг», воспринимался как лишнее доказательство того, что эти контакты осуществляются по прямому заданию Комитета. Одни эмигранты, придя к такому умозаключению, старались просто избежать общения со «шпионом, пришедшим с холода», другие принимались играть в кошки-мышки с Лубянкой в его лице, третьи и вовсе уведомляли спецслужбы страны пребывания о прибытии «советского шпиона». Все эти реакции вызывали у приезжего оторопь, особенно когда он вспоминал, что совсем ещё недавно сам разделял такие подозрения в отношении коллег.
А самое смешное случалось в третьем действии этой дивной пьесы. Когда писатель-художник-музыкант, неожиданно для себя ставший в зрелом возрасте выездным из СССР, повидав заграничную жизнь, принимал закономерное решение о переезде на Запад. Кто-то использовал жёсткий вариант процедуры, с уплатой 500 рублей и выходом из советского гражданства; другой щедрой рукой стелил соломку, оформляясь на ПМЖ по семейным обстоятельствам; третий просто overstayed свою выездную визу, оставляя за Москвой свободу выбора: предать анафеме, судить по 64-й статье, или просто не заметить нарушение паспортно-визового режима... Какой из этих патентов лучше работал - тема для отдельного разговора. Но очень забавно, как после отъезда у всех этих явных и скрытых эмигрантов снова переворачивалась оптика.
Ещё за год до эмиграции, находясь в Европе или Америке по выездной советской визе, они считали себя живым примером того, что можно попасть на Запад и без задания от товарища майора. Но стоило им самим сжечь мосты, и начать считать себя частью того самого Запада - фобия тут же возвращалась, with a vengeance. Они снова начинали видеть в каждом «выездном» явного агента Лубянки. Который, конечно же, никак не мог бы доехать до свободного мира, кроме как по заданию пославших его органов. У кого-то это представление сохранилось до середины девяностых, когда сами они съездили в ельцинскую Россию и убедились, что ей реально похуй на пересекающих границу в любом направлении, и нет там ни спецслужб, ни денег, ни мотива, чтобы за каждым выезжающим и въезжающим следить. Но особо стойкие оловянные солдатики по сей день верят, что любой оказавшийся на Западе россиянин с обратным билетом - непременно агент КГБ. Даже если в своё время безосновательность таких оснований они осознали на своём собственном опыте.