Путешествие в усадьбу Бобровка вместе с Ольгердом Ентысом. Часть 2.
Продолжение. Начало здесь.
Глубоко запали в мою память фигуры некоторых наших соседей. Помню патриархальную семью староверов Кудряшовых с хутора Сербино. Во главе её стоял Захар, статный старец с длинной бородой, который твёрдой рукой руководил двумя женатыми сыновьями и взрослой дочерью, а также занимался лечением местных лошадей и коров. Все они (за исключением одного из сыновей) были убиты нацистскими полицаями из Ильи в 1943 году. Приятельские отношения связывали нас с тремя семьями из Погребища - Гайло, Варавко и Москалевичами. Их также не пощадила война. Трагически погибли двое братьев Гайло Павел и Николай, очень хорошие и порядочные люди. Убита семья Москалевичей, от расправы удалось спастись лишь одному их сыну Янушу. До сих пор с большим умилением вспоминаю всегда улыбающегося хромого Павла Владыко и его жену Ольгу с хутора Брицкие. Оба дожили до преклонных лет и могли гордиться замечательными детьми и внуками, с которыми теперь мне удалось наладить прочные контакты. Добрососедские отношения также соединяли моих родителей с офицерами стражницы Корпуса охраны пограничья Брицкие, которая находилась неподалёку. Её последний комендант капитан Маньчинский покоится в катынской могиле под Смоленском, убитый НКВД вместе с другими офицерами весной 1940 года.
Приятельские отношения поддерживали мои родители и с владельцами некоторых близлежащих имений. В течение нескольких поколений моя семья дружила с владельцами усадьбы Хотенчицы Высоцкими. С ними дружили мои деды, родители, а теперь и я, хотя уже совершенно в других местах и обстоятельствах. В хотенчицкой усадьбе функционировала в межвоенное время славная своими изделиями на всю округу коптильня. Её заложила и поддерживала Люция Высоцкая, а после её смерти дочь Елена Войткевич, хорошая подруга моей мамы. Изделия этой коптильни заказывали лучшие магазины Вильни и Варшавы. Близкие отношения мы поддерживали с Леоном и Марией Боровскими, владельцами соседних с Бобровкой лесов. Жили они в Щёковщине в небольшом скромном домике, который когда-то был домом лесника, и назывался «Двориком». Леон Боровский незадолго до войны занимал выборную должность войта в гмине Хотенчицы. Его жена Мария была женщиной, исполненной большой доброты и благородства. Она делала многое для улучшения положения малоимущих и была известна проведением благотворительных кампаний. Леон Боровский был арестован НКВД и выслан вглубь России, а Мария Боровская с сыном Александром были убиты полицаями в Раёвке, где остановились на ночлег по дороге в Вильно, в 1943 году (на самом деле в 1942 г.).
Близкие отношения мы поддерживали с семьёй Родзевич, которым принадлежала усадьба Казимирово неподалёку от Ильи. Помню их красивый старый дом. Они были уже старыми людьми и умерли перед войной. У них было три дочери и сын. Старшая Станислава вышла замуж за Витольда Васневского из фольварка Поляны, средняя Мария вышла замуж за владельца водяной мельницы в Илье Генриха Лампрехта, а младшая Ядвига была учительницей в соседней деревне Малевичи. Когда в мае 1943 года при очень опасных обстоятельствах мы были вынуждены бежать из Бобровки, а в хозяйстве не было ни коня, ни повозки, именно Ядвига Родзевич, несмотря на большую угрозу для себя, перевезла нас на своём экипаже в Илию. Затем вместе с ней и её сестрой с сыновьями, моими ровесниками, мы смогли добраться до Вильни. Всякий раз, когда я возвращаюсь в те времена, передо мной тут же встаёт фигура этой отважной женщины, которая для спасения друзей не побоялась рисковать жизнью. И хотя её уже давно нет на этом свете, я всегда вспоминаю о ней с благодарностью и восхищением.
Вспоминаю, как однажды мы с родителями были в гостях в Скоберце, усадьбе, лежащей в нескольких километрах на западе от Бобровки, которая также принадлежала Родзевичам, родственникам Родзевичей из Казимирово. Этой усадьбой владела уже довольно пожилая тогда Иза Родзевич, вид которой произвёл на меня в своё время большое впечатление. Она была высокая, костлявая и имела острые черты лица. Её движения и стать демонстрировали властный характер. Больше всего привлекал внимание её взгляд, в котором была какая-то магнетическая сила. Все вокруг знали, что таким взглядом она сможет успокоить даже самых опасных нападающих собак, которые сразу же убегали, поджимая хвосты.
На востоке от Бобровки находилась пожалуй самая большая в округе усадьба - Луковец . Она принадлежала Яну Боровскому, брату упомянутого Леона. Он находился у самой государственной границы. Сама резиденция была великолепной - парк и большой каменный дом, а также стильный амбар, окружала высокая ограда из красного кирпича. Руины этой усадьбы сохранились до сих пор. Ещё стоят фрагменты ограды и амбара и обширных подземелий усадебного дома. Родители не поддерживали близких отношений с владельцем луковецкой резиденции, однако всегда когда мы проезжали мимо, эта усадьба будоражила мой взгляд. И ещё одно имение сохранилось в моей памяти. Называлась она очень странно - Червяки, и также находилась недалеко от границы, немного севернее Луковца. Там был рыбный став и водяная мельница. Усадьба принадлежала третьему брату из именитой семьи Боровских - Игнатию. Я был там только один раз и то во время войны. Я запомнил плотные стены тёмного высокого леса, которым был окружён ряд рыбных ставов. После войны название этой местности было изменено на «Соколовка», вероятно, чтобы услаждать слух русскоязычным.
Почти все вышеупомянутые имения были уничтожены и после войны не были восстановлены. Их владельцы либо погибли, либо разъехались по миру. И уже мало кто помнит, какую важную роль они сыграли в хозяйственном, цивилизационном и культурном развитии этого края. Стоило бы во имя истины восстановить память о них.
Фундаменты усадебного дома в Бобровке.
Трудно представить, какая трагическая судьба постигла наших не так далеко лежащих соседей - жителей деревень Любча, Борки, Бригидово, Старинки. Большинство из них были сожжены живьём в своих домах в первых числах мая 1943 года во время карательной экспедиции гитлеровцев. Я никогда не забуду черные столбы дыма, поднимающиеся вверх на фоне голубого майского неба. Названия этих деревень выбиты на табличках известного мемориального комплекса Хатынь недалеко от Логойска, памятном мартирологе белорусской деревни во время войны.
Когда я возвращаюсь в воспоминаниях во времена предвоенного детства, перед глазами встаёт интерьер нашего дома. Большой вестибюль - прихожая с развешанными на стенах охотничьими трофеями, чучелом ястреба и совы, а также рогами зверей, которых я уже и не помню. Из вестибюля можно было попасть в т.н. буфетную и салон. Буфетная имела несколько функций. Здесь готовились и заправлялись лёгкие блюда, грелись на примусах кофе и чай, хранились столовые приборы, скатерти, подносы. Здесь же стояли шкафчики с различными приправами. В этой комнате стояли и два больших самовара, которые нагревались углём. Здесь же гладили бельё и здесь же после забоя свиней готовились колбасы, ветчина и другие продукты, которые затем отправляли в коптильню или мариновали.
Печная заслонка из усадебного дома в Бобровке.
В салоне находился сделанный моими родителями камин с большим очагом. Перед этим камином любили лежать две наших собаки - ирландские сеттеры - чёрный Лу и бронзово-рыжая Ли. На стене висел представительных размеров портрет моей мамы кисти известного виленского художника Мариана Кулеши. Были там также два фортепиано. Одно было орехового цвета, и оно было непригодно к игре по причине старости (оно было сделано в первой половине 19 века), но стояло на почётном месте, так как именно на нём играла пани Чехович, подавая сигнал повстанцам в 1863 году. Уже не припоминаю его марки. Второе, чёрного цвета, было современным. На нём иногда играла мама.
Из салона можно было пройти в комнату, называемую столовой. В нём доминировал массивный и в случае необходимости раздвигаемый, прямоугольный стол из дуба. За ним могло разместиться множество людей. Этот стол происходил из дома Пилсудских, и кажется, был куплен прямо у них. На стенах висело двое часов. Одни очень старые с латинским циферблатом в застеклённом инкрустированном шкафчике чёрного цвета с тяжёлыми гирями и длинным маятником. Эти часы также показывали месяцы и фазы луны и звучным тоном отбивали время. Они часто ломались, что, вероятно, было связано с их возрастом и отсутствием профессионального обслуживания. Вторые часы были поменьше и имели менее громкий голос. Зато они были точные и никогда не ломались. На почётном месте между окнами стоял радиоприёмник. С тех пор, как я себя помню, он всегда был там, хотя известно, что родители установили радио где-то только после 1930 года. Нужно отметить, что в то время это был очень редкий и дорогой предмет. Но индустрия радиовещания быстро развивалась, поэтому мой отец, большой поклонник современности, успел сменить до войны три приёмника. Я точно не помню, каким был первый. Кажется, что это был низкий продолговатый ящик с черной бакелитовой доской с рядом ручек с белыми цифрами и надписями и отдельно подключенным громкоговорителем. Следующими двумя были аппараты вильнюсской компании "Электрит", которая славилась высоким качеством своей продукции в Польше и за рубежом. Это были большие и эстетичные приёмники с шестью лампами, сначала «Presto», а затем «Fidelio». Поскольку электричества не было, приёмники питались от сухих анодных батарей, заменяемых по мере использования, и от кислотных батарей, которые привозились для зарядки в Раёвку, в 15 км, где находилась картонная фабрика с собственным электричеством. Также были необходимы антенна и заземление. Для этого в парке стояли две высокие мачты, между которыми был натянут провод. Радио в то время в страдающей от кризиса деревне играло важную роль, являясь носителем прогресса и культуры. Помню, что для прослушивания интересных программ или важной информации в эту комнату приходили в условленное время трудившиеся у нас работники, для которых это было большое развлечение. Из этого приемника на рассвете 1 сентября 1939 года поступили зловещие известия о начале второй мировой войны.
Как уже упоминалось, электричества в деревне не было. Многие люди - что трудно представить современным поколениям - никогда не видели лампочку. В повсеместном употреблении было керосиновое освещение и связанный с этим способом тип ламп. В бобровенском доме хозяйственные помещения и небольшие комнаты освещались простыми переносными лампами разных размеров. Только в салоне было две или три богато украшенные настенные лампы, которые назывались кинкетами. В столовой прямо над столом висела большая золотистого цвета лампа на длинных декорированных подвесах. У неё был стеклянный молочного цвета абажур. Нужно заметить, что содержание этих ламп в надлежащей исправности требовало определённых умений и усилий. В то время, наверное, не только нам, детям, казалось, что они светятся ярко и красиво. Сегодня они являются реликтом чего-то, что ушло навсегда, и только иногда, когда нам удается встретиться с ними где-то, они будят внутри ноту сентиментальности.
Фигурный облицовочный кирпич из руин усадебного дома в Бобровке.
Ещё одна комната нашего дома сильно запала мне в память. Он принадлежал моей бабушке Катерине Чеховской, которую мы очень любили и называли «бабуня». Он соседствовал с комнатой дедушки, который был уже тяжело болен. Бабушка была родовитой россиянкой, личностью мудрой, интеллигентной и благородной. Она происходила из обедневшей дворянской семьи из окрестностей Петербурга. Она отличалась добротой, отзывчивостью и терпимостью в отношении близких. На всех, кто её встречал, она производила неизгладимое впечатление, была многими любима и уважаема. Её называли «старшая пани» или, как в России, «Екатерина Александровна». Она была набожной личностью, и хотя исповедовала православную веру, в которой она воспитывалась, для нее была характерна открытость католицизму, который с годами стал ее второй религией.
Именно в комнате бабушки каждый год проводились майские богослужения. В то время эта комната была превращена в своеобразную часовню. Стол был накрыт скатертью, на нём стояло распятие и свечи, а также большая икона Божией Матери. Все это было утоплено в букетах полевых цветов. Каждый день в майские вечера члены двух католических семей, живущих в Бобровке, собирались на молитву рядом с соседями по дому. Громко произносилась лития, пелись майские марийные песни. В детстве эти богослужения производили на меня большое впечатление, и я охотно в них участвовал. Я был очарован настроением подлинной и бесхитростной веры, а также хоровым пением, которое разносилось на улицу через широко открытые окна.
Старое дерево на усадебном дворе Бобровки.
Все поколения владельцев Бобровки были католиками. Приходской костёл находился в Батурино в 6 километрах на восток, также при границе с СССР. Это был небольшой деревянный храм, очень старый и заброшенный. Не знаю ничего о его истории. Он полностью сгорел во время партизанских боев (3). Я помню, что когда мы ходили туда на воскресные службы, я с интересом смотрел на четко видимую противоположную сторону границы, словно на край другого таинственного мира, который вызвал интерес, но и беспокойство. Было видно, как на высоком песчаном холме вдали маячили постройки деревни Кременец, а ещё ближе справа заросли окружали большую деревню Мышицы. Оттуда постоянно доносилось гудение тракторных двигателей. Очевидно, это делалось намеренно по пропагандистским причинам, чтобы продемонстрировать жителям польской стороны высокую степень механизации колхозной деревни, в отличие от отсталости, преобладающей в "буржуазной Польше".
Предвоенным настоятелем в Батурино был ксёндз Валюкевич (4), который благодаря имевшемуся мотоциклу утром 17 сентября смог благополучно убежать. В 1941 году этот приход принял молодой ксёндз из ордена иезуитов в Вильне - отец Вацлав Сенк. Он был послан туда главным образом для того, чтобы охватить душепастырской опекой окрестное католическое население с восточной стороны несуществующей уже границы, которое 20 лет пребывало под атеистической советской властью. С этим ксендзом я познакомился в Вильне, где он готовил меня к первому причастию, и я очень обрадовался, узнав, что он будет нашим настоятелем. По приезде в Батурино о. Вацлав Сенк энергично взялся за работу и свои главные усилия сконцентрировал на служении людям на восток от старой границы в окрестностях Гайны и Домашей на Логойщине. К сожалению, по мере развития событий его положение становилось все более сложным. Он был вынужден оставить Батурино и скрываться в лесу среди партизан. Тяжело раненый, он выбрался из горящего здания и чудом избежал смерти. По личным причинам в 1946 году он уехал в Польшу, умер в Гдыне в 1998 году в возрасте 86 лет. Вацлав Сенк оставил после себя необычайно интересные воспоминания о тех годах в книге под названием «Миссия».
В Батурине была крещена моя сестра Рената, а меня, неизвестно по какой причине, окрестили в Илье, где кроме церкви был также построенный из каменных блоков новый костёл. Иногда мы ездили в этот храм. Немного дальше по левой стороне дороги из Ильи в Остюковичи (собственность знатного рода Тукаллов) было небольшое кладбище, на котором был похоронен мой дед Пётр Чехович и его незамужняя сестра София. Последний ильянский настоятель, ксёндз Ясецкий, вместе с группой местной польской интеллигенции (директором школы, начальником почты, известной в Илье жительницей Катериной Островской, судьёй Даниелем Войткевичем и другими) был убит гестаповцами в вилейской тюрьме в 1942 году.
В костёле при советской власти был молочный завод, а затем его довели до состояния жалких руин. В последние годы, благодаря усилиям местных католиков, он был старательно отстроен и красиво обставлен, что я с удовольствием отметил, когда был в Илье в августе 2002 года.
Солнечный и жаркий август 1939 года был последним месяцем моего счастливого детства. В том году отец использовал тяжёлый импортный грузовик для сбора зерна с полей. Будучи восьмилетним мальчиком, увлеченным всем, что имело мотор, я не пропускал ни одного рейса на поле, сидя то в пустом кузове, то в кабине. 24 августа утром обещал быть еще один жаркий день. Я вышел с отцом на крыльцо. Я помню, что он сказал мне: «Что думаешь, старина, что мы будем перевозить сегодня?» .
Я ещё не решил, что ответить, когда на въездной аллее показалась фигура на велосипеде. Это был солдат из стражницы КОП в Брицких, у него был застёгнутый под подбородком ремешок от каски. Он соскочил с велосипеда и быстрым шагом подошёл к отцу, отдал честь и вручил ему вчетверо сложенный лист бумаги. Мой отец прочитал это, посмотрел на меня и сказал: «Мы больше ничего не перевезём. Я уезжаю в Гродно через час, я мобилизован». С этими словами мое беззаботное детство закончилось раз и навсегда. Через несколько дней началась война, которая положила конец нашему миру. Отец, несмотря на то, что пережил войну, так и не вернулся в родной край.
Бобровка. Здесь был главный вход в усадебный дом.
Потом ранним воскресным утром 17 сентября было драматическое бегство сначала до Вилейки, а затем в Вильню. И ещё возвращение в сентябре 1941 в уже опустошённую и разграбленную Бобровку в надежде, что в деревне будет легче пережить войну. Но спокойствие не продержалось долго. Уже в 1942 году леса заполнились партизанами и другими вооружёнными людьми, которые выдавали себя за партизан. Хватало также и бандитов, которые не столько воевали с оккупантом, сколько грабили людей. Начались нападения и убийства. Немцы с каждым месяцем ужесточали репрессии. Особой жестокостью отличалась полиция, размещавшаяся и Илье и состоявшая из местных коллаборантов. Человеческая жизнь утратила всякую ценность. Никто не был уверен в своей безопасности ни днём, ни ночью. В 1943 году начались крупномасштабные карательные операции, в которых участвовали части СС и Вермахта. Первая в начале мая привела к уничтожению четырех деревень, упомянутых выше, и гибели почти всех их жителей. Оставаться на месте дальше было очень большим риском. Чтобы спасти жизнь, нужно было бежать.
На фоне длинной галереи очень разных вооруженных фигур, проходящих через Бобровку днём и ночью, исключением была фигура Николая Васильевича Смолина. Мы познакомились с ним осенью 1941 года. Он был пленным, которого немцы привлекли к работе на поле. Он жил и работал в Погребище у семьи Варавко. Его отличали красота, стройная спортивная фигура, ум и хорошие манеры. Он происходил из юго-восточной России. Можно было предположить, что он был кадровым офицером, хотя он никогда этого о себе не говорил. Он часто приходил в Бобровку помогать в каких-либо работах, и всегда был хорошо принимаем и накормлен. Через полгода оказалось, что он ушёл в лес и стал командиром отряда, в котором, в отличие от других, была образцовая дисциплина. Иногда он навещал своих былых хозяев. Он уважал мою маму и понимал, в отличие от остальных, наше тяжёлое положение. Осенью 1942 года он спас нас, прогнав агрессивных партизан, которые неизвестно за что угрожали смертью. В начале мая 1943 г. во время упомянутой карательной операции Смолин укрывался со своим штабом в болотах на востоке от Бобровки. В то время мама делилась с ними едой, за которой в сумерках приходил связной, хотя мы уже сами были на грани голода. По просьбе мамы, он согласился на наш побег, согласившись с тем, что рано или поздно нам угрожает смерть, если мы останемся на месте. Другие партизаны с примитивным и узким умом побег из этого района считали изменой и наказывали смертью.
Я слышал, что сразу после войны Смолин ещё пребывал на территории Вилейского района. Потом уехал и никто не мог подсказать его адрес. Всегда хотел поблагодарить его за то, что он сделал для нас в то страшное время. Пусть это моё упоминание будет выражением моей признательности этому благородному человеку.
Следы пожара на месте усадебного дома в Бобровке.
В первой половине мая 1943 года наступило время нашего последнего прощания с родным домом. В огромном напряжении мы пребывали на дороге до Ильи, где за каждым поворотом могла скрываться смерть. Через месяц мы добрались до Красного над Ушей, а в августе в Вильню. Сразу же после нашего отъезда был сожжён дом и амбар. Остальные постройки были уничтожены во время боёв между партизанами и полицией весной 1944 года. В её результате последние остававшиеся там люди ушли оттуда и уже никогда не вернулись. А затем природа взяла своё, и Бобровка осталась только на пожелтевших бумажных карточках, старых фотографиях и в памяти всё уменьшающегося количества людей. Стоит сохранить память о ней в сборниках материалов и хроник вилейского края - нашей общей «маленькой родины».
Примечания:
1. - Винсент Хрщанович - минский врач, брат минского губернского архитектора Казимира Хрщановича
2. - Род Ентысов происходил из Люблинского воеводства, однако несколько из его ветвей с конца 18 столетия проживали на Литве. Отец Збигнева Адам Ентыс работал в Минске присяжным поверенным в суде. Он был социалистом и был убит во время известного Курловского расстрела 18 октября 1905 года. На его похоронах присутствовало более 1000 человек и распространялись листовки РСДРП. Мать Збигнева Амелия происходила из древнего литвинского рода Пересвет-Солтанов. К счастью, сын Збигнев не пошёл по стопам отца, он учился в гимназии в Могилёве и Минске, во время революции воевал в корпусе Юзефа Довбор-Мусницкого, а затем служил в штабе литовско-белорусского фронта. После окончания польско-советской войны стал работать служащим в Виленском земельном банке .
3. - на самом деле - во время той же немецкой операции, во время которой сожгли все окрестные деревни и саму Бобровку.
4. - правильно Войткевич.
Глубоко запали в мою память фигуры некоторых наших соседей. Помню патриархальную семью староверов Кудряшовых с хутора Сербино. Во главе её стоял Захар, статный старец с длинной бородой, который твёрдой рукой руководил двумя женатыми сыновьями и взрослой дочерью, а также занимался лечением местных лошадей и коров. Все они (за исключением одного из сыновей) были убиты нацистскими полицаями из Ильи в 1943 году. Приятельские отношения связывали нас с тремя семьями из Погребища - Гайло, Варавко и Москалевичами. Их также не пощадила война. Трагически погибли двое братьев Гайло Павел и Николай, очень хорошие и порядочные люди. Убита семья Москалевичей, от расправы удалось спастись лишь одному их сыну Янушу. До сих пор с большим умилением вспоминаю всегда улыбающегося хромого Павла Владыко и его жену Ольгу с хутора Брицкие. Оба дожили до преклонных лет и могли гордиться замечательными детьми и внуками, с которыми теперь мне удалось наладить прочные контакты. Добрососедские отношения также соединяли моих родителей с офицерами стражницы Корпуса охраны пограничья Брицкие, которая находилась неподалёку. Её последний комендант капитан Маньчинский покоится в катынской могиле под Смоленском, убитый НКВД вместе с другими офицерами весной 1940 года.
Приятельские отношения поддерживали мои родители и с владельцами некоторых близлежащих имений. В течение нескольких поколений моя семья дружила с владельцами усадьбы Хотенчицы Высоцкими. С ними дружили мои деды, родители, а теперь и я, хотя уже совершенно в других местах и обстоятельствах. В хотенчицкой усадьбе функционировала в межвоенное время славная своими изделиями на всю округу коптильня. Её заложила и поддерживала Люция Высоцкая, а после её смерти дочь Елена Войткевич, хорошая подруга моей мамы. Изделия этой коптильни заказывали лучшие магазины Вильни и Варшавы. Близкие отношения мы поддерживали с Леоном и Марией Боровскими, владельцами соседних с Бобровкой лесов. Жили они в Щёковщине в небольшом скромном домике, который когда-то был домом лесника, и назывался «Двориком». Леон Боровский незадолго до войны занимал выборную должность войта в гмине Хотенчицы. Его жена Мария была женщиной, исполненной большой доброты и благородства. Она делала многое для улучшения положения малоимущих и была известна проведением благотворительных кампаний. Леон Боровский был арестован НКВД и выслан вглубь России, а Мария Боровская с сыном Александром были убиты полицаями в Раёвке, где остановились на ночлег по дороге в Вильно, в 1943 году (на самом деле в 1942 г.).
Близкие отношения мы поддерживали с семьёй Родзевич, которым принадлежала усадьба Казимирово неподалёку от Ильи. Помню их красивый старый дом. Они были уже старыми людьми и умерли перед войной. У них было три дочери и сын. Старшая Станислава вышла замуж за Витольда Васневского из фольварка Поляны, средняя Мария вышла замуж за владельца водяной мельницы в Илье Генриха Лампрехта, а младшая Ядвига была учительницей в соседней деревне Малевичи. Когда в мае 1943 года при очень опасных обстоятельствах мы были вынуждены бежать из Бобровки, а в хозяйстве не было ни коня, ни повозки, именно Ядвига Родзевич, несмотря на большую угрозу для себя, перевезла нас на своём экипаже в Илию. Затем вместе с ней и её сестрой с сыновьями, моими ровесниками, мы смогли добраться до Вильни. Всякий раз, когда я возвращаюсь в те времена, передо мной тут же встаёт фигура этой отважной женщины, которая для спасения друзей не побоялась рисковать жизнью. И хотя её уже давно нет на этом свете, я всегда вспоминаю о ней с благодарностью и восхищением.
Вспоминаю, как однажды мы с родителями были в гостях в Скоберце, усадьбе, лежащей в нескольких километрах на западе от Бобровки, которая также принадлежала Родзевичам, родственникам Родзевичей из Казимирово. Этой усадьбой владела уже довольно пожилая тогда Иза Родзевич, вид которой произвёл на меня в своё время большое впечатление. Она была высокая, костлявая и имела острые черты лица. Её движения и стать демонстрировали властный характер. Больше всего привлекал внимание её взгляд, в котором была какая-то магнетическая сила. Все вокруг знали, что таким взглядом она сможет успокоить даже самых опасных нападающих собак, которые сразу же убегали, поджимая хвосты.
На востоке от Бобровки находилась пожалуй самая большая в округе усадьба - Луковец . Она принадлежала Яну Боровскому, брату упомянутого Леона. Он находился у самой государственной границы. Сама резиденция была великолепной - парк и большой каменный дом, а также стильный амбар, окружала высокая ограда из красного кирпича. Руины этой усадьбы сохранились до сих пор. Ещё стоят фрагменты ограды и амбара и обширных подземелий усадебного дома. Родители не поддерживали близких отношений с владельцем луковецкой резиденции, однако всегда когда мы проезжали мимо, эта усадьба будоражила мой взгляд. И ещё одно имение сохранилось в моей памяти. Называлась она очень странно - Червяки, и также находилась недалеко от границы, немного севернее Луковца. Там был рыбный став и водяная мельница. Усадьба принадлежала третьему брату из именитой семьи Боровских - Игнатию. Я был там только один раз и то во время войны. Я запомнил плотные стены тёмного высокого леса, которым был окружён ряд рыбных ставов. После войны название этой местности было изменено на «Соколовка», вероятно, чтобы услаждать слух русскоязычным.
Почти все вышеупомянутые имения были уничтожены и после войны не были восстановлены. Их владельцы либо погибли, либо разъехались по миру. И уже мало кто помнит, какую важную роль они сыграли в хозяйственном, цивилизационном и культурном развитии этого края. Стоило бы во имя истины восстановить память о них.
Фундаменты усадебного дома в Бобровке.
Трудно представить, какая трагическая судьба постигла наших не так далеко лежащих соседей - жителей деревень Любча, Борки, Бригидово, Старинки. Большинство из них были сожжены живьём в своих домах в первых числах мая 1943 года во время карательной экспедиции гитлеровцев. Я никогда не забуду черные столбы дыма, поднимающиеся вверх на фоне голубого майского неба. Названия этих деревень выбиты на табличках известного мемориального комплекса Хатынь недалеко от Логойска, памятном мартирологе белорусской деревни во время войны.
Когда я возвращаюсь в воспоминаниях во времена предвоенного детства, перед глазами встаёт интерьер нашего дома. Большой вестибюль - прихожая с развешанными на стенах охотничьими трофеями, чучелом ястреба и совы, а также рогами зверей, которых я уже и не помню. Из вестибюля можно было попасть в т.н. буфетную и салон. Буфетная имела несколько функций. Здесь готовились и заправлялись лёгкие блюда, грелись на примусах кофе и чай, хранились столовые приборы, скатерти, подносы. Здесь же стояли шкафчики с различными приправами. В этой комнате стояли и два больших самовара, которые нагревались углём. Здесь же гладили бельё и здесь же после забоя свиней готовились колбасы, ветчина и другие продукты, которые затем отправляли в коптильню или мариновали.
Печная заслонка из усадебного дома в Бобровке.
В салоне находился сделанный моими родителями камин с большим очагом. Перед этим камином любили лежать две наших собаки - ирландские сеттеры - чёрный Лу и бронзово-рыжая Ли. На стене висел представительных размеров портрет моей мамы кисти известного виленского художника Мариана Кулеши. Были там также два фортепиано. Одно было орехового цвета, и оно было непригодно к игре по причине старости (оно было сделано в первой половине 19 века), но стояло на почётном месте, так как именно на нём играла пани Чехович, подавая сигнал повстанцам в 1863 году. Уже не припоминаю его марки. Второе, чёрного цвета, было современным. На нём иногда играла мама.
Из салона можно было пройти в комнату, называемую столовой. В нём доминировал массивный и в случае необходимости раздвигаемый, прямоугольный стол из дуба. За ним могло разместиться множество людей. Этот стол происходил из дома Пилсудских, и кажется, был куплен прямо у них. На стенах висело двое часов. Одни очень старые с латинским циферблатом в застеклённом инкрустированном шкафчике чёрного цвета с тяжёлыми гирями и длинным маятником. Эти часы также показывали месяцы и фазы луны и звучным тоном отбивали время. Они часто ломались, что, вероятно, было связано с их возрастом и отсутствием профессионального обслуживания. Вторые часы были поменьше и имели менее громкий голос. Зато они были точные и никогда не ломались. На почётном месте между окнами стоял радиоприёмник. С тех пор, как я себя помню, он всегда был там, хотя известно, что родители установили радио где-то только после 1930 года. Нужно отметить, что в то время это был очень редкий и дорогой предмет. Но индустрия радиовещания быстро развивалась, поэтому мой отец, большой поклонник современности, успел сменить до войны три приёмника. Я точно не помню, каким был первый. Кажется, что это был низкий продолговатый ящик с черной бакелитовой доской с рядом ручек с белыми цифрами и надписями и отдельно подключенным громкоговорителем. Следующими двумя были аппараты вильнюсской компании "Электрит", которая славилась высоким качеством своей продукции в Польше и за рубежом. Это были большие и эстетичные приёмники с шестью лампами, сначала «Presto», а затем «Fidelio». Поскольку электричества не было, приёмники питались от сухих анодных батарей, заменяемых по мере использования, и от кислотных батарей, которые привозились для зарядки в Раёвку, в 15 км, где находилась картонная фабрика с собственным электричеством. Также были необходимы антенна и заземление. Для этого в парке стояли две высокие мачты, между которыми был натянут провод. Радио в то время в страдающей от кризиса деревне играло важную роль, являясь носителем прогресса и культуры. Помню, что для прослушивания интересных программ или важной информации в эту комнату приходили в условленное время трудившиеся у нас работники, для которых это было большое развлечение. Из этого приемника на рассвете 1 сентября 1939 года поступили зловещие известия о начале второй мировой войны.
Как уже упоминалось, электричества в деревне не было. Многие люди - что трудно представить современным поколениям - никогда не видели лампочку. В повсеместном употреблении было керосиновое освещение и связанный с этим способом тип ламп. В бобровенском доме хозяйственные помещения и небольшие комнаты освещались простыми переносными лампами разных размеров. Только в салоне было две или три богато украшенные настенные лампы, которые назывались кинкетами. В столовой прямо над столом висела большая золотистого цвета лампа на длинных декорированных подвесах. У неё был стеклянный молочного цвета абажур. Нужно заметить, что содержание этих ламп в надлежащей исправности требовало определённых умений и усилий. В то время, наверное, не только нам, детям, казалось, что они светятся ярко и красиво. Сегодня они являются реликтом чего-то, что ушло навсегда, и только иногда, когда нам удается встретиться с ними где-то, они будят внутри ноту сентиментальности.
Фигурный облицовочный кирпич из руин усадебного дома в Бобровке.
Ещё одна комната нашего дома сильно запала мне в память. Он принадлежал моей бабушке Катерине Чеховской, которую мы очень любили и называли «бабуня». Он соседствовал с комнатой дедушки, который был уже тяжело болен. Бабушка была родовитой россиянкой, личностью мудрой, интеллигентной и благородной. Она происходила из обедневшей дворянской семьи из окрестностей Петербурга. Она отличалась добротой, отзывчивостью и терпимостью в отношении близких. На всех, кто её встречал, она производила неизгладимое впечатление, была многими любима и уважаема. Её называли «старшая пани» или, как в России, «Екатерина Александровна». Она была набожной личностью, и хотя исповедовала православную веру, в которой она воспитывалась, для нее была характерна открытость католицизму, который с годами стал ее второй религией.
Именно в комнате бабушки каждый год проводились майские богослужения. В то время эта комната была превращена в своеобразную часовню. Стол был накрыт скатертью, на нём стояло распятие и свечи, а также большая икона Божией Матери. Все это было утоплено в букетах полевых цветов. Каждый день в майские вечера члены двух католических семей, живущих в Бобровке, собирались на молитву рядом с соседями по дому. Громко произносилась лития, пелись майские марийные песни. В детстве эти богослужения производили на меня большое впечатление, и я охотно в них участвовал. Я был очарован настроением подлинной и бесхитростной веры, а также хоровым пением, которое разносилось на улицу через широко открытые окна.
Старое дерево на усадебном дворе Бобровки.
Все поколения владельцев Бобровки были католиками. Приходской костёл находился в Батурино в 6 километрах на восток, также при границе с СССР. Это был небольшой деревянный храм, очень старый и заброшенный. Не знаю ничего о его истории. Он полностью сгорел во время партизанских боев (3). Я помню, что когда мы ходили туда на воскресные службы, я с интересом смотрел на четко видимую противоположную сторону границы, словно на край другого таинственного мира, который вызвал интерес, но и беспокойство. Было видно, как на высоком песчаном холме вдали маячили постройки деревни Кременец, а ещё ближе справа заросли окружали большую деревню Мышицы. Оттуда постоянно доносилось гудение тракторных двигателей. Очевидно, это делалось намеренно по пропагандистским причинам, чтобы продемонстрировать жителям польской стороны высокую степень механизации колхозной деревни, в отличие от отсталости, преобладающей в "буржуазной Польше".
Предвоенным настоятелем в Батурино был ксёндз Валюкевич (4), который благодаря имевшемуся мотоциклу утром 17 сентября смог благополучно убежать. В 1941 году этот приход принял молодой ксёндз из ордена иезуитов в Вильне - отец Вацлав Сенк. Он был послан туда главным образом для того, чтобы охватить душепастырской опекой окрестное католическое население с восточной стороны несуществующей уже границы, которое 20 лет пребывало под атеистической советской властью. С этим ксендзом я познакомился в Вильне, где он готовил меня к первому причастию, и я очень обрадовался, узнав, что он будет нашим настоятелем. По приезде в Батурино о. Вацлав Сенк энергично взялся за работу и свои главные усилия сконцентрировал на служении людям на восток от старой границы в окрестностях Гайны и Домашей на Логойщине. К сожалению, по мере развития событий его положение становилось все более сложным. Он был вынужден оставить Батурино и скрываться в лесу среди партизан. Тяжело раненый, он выбрался из горящего здания и чудом избежал смерти. По личным причинам в 1946 году он уехал в Польшу, умер в Гдыне в 1998 году в возрасте 86 лет. Вацлав Сенк оставил после себя необычайно интересные воспоминания о тех годах в книге под названием «Миссия».
В Батурине была крещена моя сестра Рената, а меня, неизвестно по какой причине, окрестили в Илье, где кроме церкви был также построенный из каменных блоков новый костёл. Иногда мы ездили в этот храм. Немного дальше по левой стороне дороги из Ильи в Остюковичи (собственность знатного рода Тукаллов) было небольшое кладбище, на котором был похоронен мой дед Пётр Чехович и его незамужняя сестра София. Последний ильянский настоятель, ксёндз Ясецкий, вместе с группой местной польской интеллигенции (директором школы, начальником почты, известной в Илье жительницей Катериной Островской, судьёй Даниелем Войткевичем и другими) был убит гестаповцами в вилейской тюрьме в 1942 году.
В костёле при советской власти был молочный завод, а затем его довели до состояния жалких руин. В последние годы, благодаря усилиям местных католиков, он был старательно отстроен и красиво обставлен, что я с удовольствием отметил, когда был в Илье в августе 2002 года.
Солнечный и жаркий август 1939 года был последним месяцем моего счастливого детства. В том году отец использовал тяжёлый импортный грузовик для сбора зерна с полей. Будучи восьмилетним мальчиком, увлеченным всем, что имело мотор, я не пропускал ни одного рейса на поле, сидя то в пустом кузове, то в кабине. 24 августа утром обещал быть еще один жаркий день. Я вышел с отцом на крыльцо. Я помню, что он сказал мне: «Что думаешь, старина, что мы будем перевозить сегодня?» .
Я ещё не решил, что ответить, когда на въездной аллее показалась фигура на велосипеде. Это был солдат из стражницы КОП в Брицких, у него был застёгнутый под подбородком ремешок от каски. Он соскочил с велосипеда и быстрым шагом подошёл к отцу, отдал честь и вручил ему вчетверо сложенный лист бумаги. Мой отец прочитал это, посмотрел на меня и сказал: «Мы больше ничего не перевезём. Я уезжаю в Гродно через час, я мобилизован». С этими словами мое беззаботное детство закончилось раз и навсегда. Через несколько дней началась война, которая положила конец нашему миру. Отец, несмотря на то, что пережил войну, так и не вернулся в родной край.
Бобровка. Здесь был главный вход в усадебный дом.
Потом ранним воскресным утром 17 сентября было драматическое бегство сначала до Вилейки, а затем в Вильню. И ещё возвращение в сентябре 1941 в уже опустошённую и разграбленную Бобровку в надежде, что в деревне будет легче пережить войну. Но спокойствие не продержалось долго. Уже в 1942 году леса заполнились партизанами и другими вооружёнными людьми, которые выдавали себя за партизан. Хватало также и бандитов, которые не столько воевали с оккупантом, сколько грабили людей. Начались нападения и убийства. Немцы с каждым месяцем ужесточали репрессии. Особой жестокостью отличалась полиция, размещавшаяся и Илье и состоявшая из местных коллаборантов. Человеческая жизнь утратила всякую ценность. Никто не был уверен в своей безопасности ни днём, ни ночью. В 1943 году начались крупномасштабные карательные операции, в которых участвовали части СС и Вермахта. Первая в начале мая привела к уничтожению четырех деревень, упомянутых выше, и гибели почти всех их жителей. Оставаться на месте дальше было очень большим риском. Чтобы спасти жизнь, нужно было бежать.
На фоне длинной галереи очень разных вооруженных фигур, проходящих через Бобровку днём и ночью, исключением была фигура Николая Васильевича Смолина. Мы познакомились с ним осенью 1941 года. Он был пленным, которого немцы привлекли к работе на поле. Он жил и работал в Погребище у семьи Варавко. Его отличали красота, стройная спортивная фигура, ум и хорошие манеры. Он происходил из юго-восточной России. Можно было предположить, что он был кадровым офицером, хотя он никогда этого о себе не говорил. Он часто приходил в Бобровку помогать в каких-либо работах, и всегда был хорошо принимаем и накормлен. Через полгода оказалось, что он ушёл в лес и стал командиром отряда, в котором, в отличие от других, была образцовая дисциплина. Иногда он навещал своих былых хозяев. Он уважал мою маму и понимал, в отличие от остальных, наше тяжёлое положение. Осенью 1942 года он спас нас, прогнав агрессивных партизан, которые неизвестно за что угрожали смертью. В начале мая 1943 г. во время упомянутой карательной операции Смолин укрывался со своим штабом в болотах на востоке от Бобровки. В то время мама делилась с ними едой, за которой в сумерках приходил связной, хотя мы уже сами были на грани голода. По просьбе мамы, он согласился на наш побег, согласившись с тем, что рано или поздно нам угрожает смерть, если мы останемся на месте. Другие партизаны с примитивным и узким умом побег из этого района считали изменой и наказывали смертью.
Я слышал, что сразу после войны Смолин ещё пребывал на территории Вилейского района. Потом уехал и никто не мог подсказать его адрес. Всегда хотел поблагодарить его за то, что он сделал для нас в то страшное время. Пусть это моё упоминание будет выражением моей признательности этому благородному человеку.
Следы пожара на месте усадебного дома в Бобровке.
В первой половине мая 1943 года наступило время нашего последнего прощания с родным домом. В огромном напряжении мы пребывали на дороге до Ильи, где за каждым поворотом могла скрываться смерть. Через месяц мы добрались до Красного над Ушей, а в августе в Вильню. Сразу же после нашего отъезда был сожжён дом и амбар. Остальные постройки были уничтожены во время боёв между партизанами и полицией весной 1944 года. В её результате последние остававшиеся там люди ушли оттуда и уже никогда не вернулись. А затем природа взяла своё, и Бобровка осталась только на пожелтевших бумажных карточках, старых фотографиях и в памяти всё уменьшающегося количества людей. Стоит сохранить память о ней в сборниках материалов и хроник вилейского края - нашей общей «маленькой родины».
Примечания:
1. - Винсент Хрщанович - минский врач, брат минского губернского архитектора Казимира Хрщановича
2. - Род Ентысов происходил из Люблинского воеводства, однако несколько из его ветвей с конца 18 столетия проживали на Литве. Отец Збигнева Адам Ентыс работал в Минске присяжным поверенным в суде. Он был социалистом и был убит во время известного Курловского расстрела 18 октября 1905 года. На его похоронах присутствовало более 1000 человек и распространялись листовки РСДРП. Мать Збигнева Амелия происходила из древнего литвинского рода Пересвет-Солтанов. К счастью, сын Збигнев не пошёл по стопам отца, он учился в гимназии в Могилёве и Минске, во время революции воевал в корпусе Юзефа Довбор-Мусницкого, а затем служил в штабе литовско-белорусского фронта. После окончания польско-советской войны стал работать служащим в Виленском земельном банке .
3. - на самом деле - во время той же немецкой операции, во время которой сожгли все окрестные деревни и саму Бобровку.
4. - правильно Войткевич.