Краткое введение в историю цинизма
«Сквозь дыру твоего плаща проглядывает твое тщеславие». - Сократ своему другу, цинику Антисфену
Ниже вы найдете текст моей лекции для философского семинара «Зеленая Лампа», который собирается по вторникам и четвергам.
Как известно моим давним читателям, я редко делюсь лекциями в ЖЖ, поскольку с теми, кому они интересны в профессиональном плане, мы общаемся в другом формате. Когда я все же публикую что-то из нашего курса, то поступаю так по двум причинам. Из соображений рекламного характера - и нисколько это ж-ж-ж нам пока не помогло. Уж и не знаю, чем объяснить - но проку от блога становилось по мере его ведения все меньше, меньше, и теперь стало не более, чем от записной книжки, в отличие от ВК, ФБ или других открытых ресурсов.
Или же я считаю тему лекции общественно значимой. Сегодня как раз такой случай.
Дело в том, что:
Когда пользуются признанием религия, государственное устройство, законы народа, когда индивидуумы, являющиеся членами народа, находятся в единстве с последним, тогда не задают вопроса, что должен каждый человек делать для себя.
«При состоянии народа, в котором руководятся нравами или религией, индивидуум находит назначение человека предначертанным в наличном, и эти нравы, религия и законы наличны также в нем». - Г.В.Ф. Гегель.
Греки, пока они грабили богатые страны Востока или создавали колонии в Малой Азии и в Европе, то есть в до-философский период своей истории, совпадающий с временами «Илиады» и «Одиссеи», в отношении должного и не должного руководствовались тем, что «предначертано в наличном». В общественной плоскости предначертание совпадало с их национальной мифологией, а в индивидуальном плане, с судьбой, личным мифом каждого, включенным в мифологию народа.
Одним из первоначальных имен судьбы у греков был термин «мойра». Мойра - это старшая женщина в роду. Перед рождением ребенка самые старые женщины пряли, ткали и шили одежду для будущего нового члена рода. Это была первая доля, которую род выделял своему новому члену. Поэтому слово «мойра» стало означать также жребий, наследство, счастье, то, что положено по заслугам или земельный надел.
Считалось, что мойры постоянно прядут нить судьбы для каждого живого существа, включая людей и богов, и пока эта работа продолжается, у каждого есть какое-то место в жизни, но когда одна из мойр - Антропа решит, что пора обрезать спряденную нить, тогда и жизнь оборвется.
Что же делать, если человек недоволен своей долей?
Греки считали, что в этом случае следует снять одежду или надеть маску - притвориться кем-то другим, не тем, для кого судьба сплела эту маленькую долю - и попытаться получить долю большую, обыграть свою судьбу.
У Гомера Ахилл смеет оспаривать свою судьбу, а Гектор не смеет. Ахилл говорит, что ему все равно, закончили мойры работу или нет. Он намерен поступать по своей воле. Гектор говорит, что если его Судьба еще не полностью изготовлена, то его никто не убьет. Гектор - герой Трои. Троя стоит, есть, имеется, значит таково решение мойр. Троя соотносится с порядком Жизни. Поэтому Гектор и надеется на Судьбу. Ему нет нужды оспаривать этот порядок, поскольку он в его пользу, Троя - его надел, его доля, и это положение его полностью устраивает. Ахилл - захватчик, для него Троя возможный приз, потому он вступает в спор с Судьбой и в поединок с Гектором.
Подробнее об играх греков (и не только):
http://civil-disput.livejournal.com/114506.html
Когда философия заявила свои права на то, чтобы стать общественной мыслью греков, это было вторжением Ахилла в наивный иррациональный мир Гектора.
Собственно, вследствие внутренних войн в греческом мире, этот наивный мир рушился сам, а философия пришла на пепелище, особенно, в Афинах, проигравших войну и оказавшихся еще во времена Сократа и Аристиппа в состоянии глубокого общественного разлада.
Крушение прежнего мироустройства естественным образом провоцировало и попытки нового миропонимания.
Мысль Гегеля об историческом возникновении духовной потребности в философствовании как нельзя лучше характеризует настроения части афинских философов V в. до н. э. и, с еще большей достоверностью эту мысль можно отнести к периоду разложения Римской республики, когда цинизм становится господствующим направлением в философии.
«Можно сказать, что там, где народ выходит вообще из пределов своей конкретной жизни, где возникает разделение и различие сословий и народ идет навстречу своей гибели, там, где наступает разрыв между внутренним стремлением и внешней действительностью, где прежняя форма религии уже больше не удовлетворяет, где дух высказывает равнодушие ко всему живому существованию или пребывает в нем неудовлетворенным и нравственная жизнь разлагается, - лишь там философствуют».
В этой части своего знаменитого рассуждения Гегель делает акцент на отрицании достигнутого прежде синтеза общего и единичного, достигнутого у греков именно в форме мифа, и о рождении из такого отрицания другого мышления, философского.
Философия отвергла миф и судьбу, выдвинув принцип интеллектуальной игры и логического доказательства того, что есть доля человека.
Раз эта раздвоенность возникла, - пишет также Гегель конкретно о цинической школе, - индивидуум должен углубиться в себя и там искать своего предназначения.
Разумеется, не только циники отвергли мифологический синтез, но и все другие философские направления поступили так же. Для Сократа миф так же «ничто», как и для Аристиппа или Антисфена.
Но энтелехия (будем понимать ее здесь как намерение, имеющее магическую силу творить) философа состоит не в голом отвержении, подобно тому, как энтелехия ребенка не состоит только в том, чтобы появиться на свет. Творческая суть философского намерения состоит в том, чтобы через страдание анализа прийти к синтезу нового понятия единства конечной самости и бесконечного мира.
Философский анализ, конечно, представляет собой омертвление жизни; как анатомия - не то же, что жизнь, а критика спектакля - не то же самое, что сам спектакль, так и философ, препарирующий мышление на составные части, вынужденно устраняет себя из живого мышления и, следовательно, умирает.
То, что в аналитической философии остается на этой стадии живым, есть ее намерение синтеза другой мысли в форме понятия. Философ, перефразируя К. Кастанеду, должен полагать себя мертвым, но действовать так, будто он этого не знает.
Платон полностью проходит все круги страдательного аналитического мышления и достигает нового синтеза понятия единства человека и мира не как судьбы члена рода, а как души, включенной в движение мирового духа.
То, благодаря чему Платон остается в живых после анализа, представляет собой чрезвычайно сильное намерение синтеза, заставляющее мертвый (после казни Сократа) аналитический ум Платона действовать так, будто он этого не знает. Поэтому он и пишет свое духовное «Государство», точно не зная, что Сократ мертв, и что заговор образованного слоя мертв, он пишет обо всех заговорщиках так, как если бы они не сдались, не умерли, не разъехались по разным отдаленным местам, как если бы диалог еще продолжался в жизни, вот почему великое намерение Платона остается живым спустя и 2500 лет после его смерти.
Не интеллектуальные открытия, отраженные в тексте, обеспечили бессмертие Платона, а, напротив, сила его бессмертной энтелехии делает мертвые строки живыми.
Аристотель столь точно описавший, в уже известном нам трактате «О душе», процесс превращения Намерения в Сущность через страдание, однако, сам не обладал энтелехией такой же силы как у Платона. Поэтому он и держится всегда в рамках кабинетного анализа, и тем нам интересен, но Аристотель никогда бы не вышел на площадь как Творец.
Его философский проект останавливается на разделении чрезвычайно успешного теоретизирования и действительности, воспринимаемой как площадь за окном, которая столь же сама по себе, как и философ - сам по себе.
Маг в Аристотеле уже не может сам, но еще «знает как», вот почему он становится исследователем, критиком творчества, но не творцом, - это в известной степени компромисс.
Что касается Аристиппа, основателя киренской школы, превратившейся в дальнейшем в кинизм (цинизм - латинское название) и скептицизм, то его способ философской игры представляет собой действительную альтернативу Платону. В Аристиппе совсем нет мага, в нем есть одна голая аналитическая начитанность, преходящая в убеждение, что творчество в принципе невозможно.
Аналитические понятия, на которые распадается прежний синтез в ходе анализа, становятся у Аристиппа догмой, и тем же характерны другие школы, выросшие из киренской, поэтому Гегель называл все формы цинической философии догматизмом.
Можно, например, в целях анализа выделить такие понятия как «рынок» или «класс» и в дальнейшем пользоваться ими как инструментами ради последующего синтеза, сознавая, что это именно инструменты, но цель философа состоит в таком же их отрицании, как отрицаются молоток или кисть после того, как произведение искусства закончено. Их не выставляют в музеях как непременный атрибут зрелища.
Догматизм же хватается за свои инструменты, полагая их, а не то, что получается при их участии, своей целью, как если бы скульптор, разбивший свою статую, стал утверждать, что его молоток и есть его новое произведение.
Многие античные философы пытались искать возможность нового синтеза, анализируя феномены психической деятельности, однако догматики остановились на этих феноменах, утратив интерес к дальнейшему движению.
Аристипп был родом из африканского города Кирены, но посещал также Афины, где он общался с Сократом, и долго жил на Сицилии, где встречался с Платоном.
О взглядах Аристиппа известно немного, поскольку, как подобало главе античной школы (Пифагор и Сократ - не исключение), сам он ничего не написал, но из записей о нем известно именно то, что принципом своей философии он сделал получение мудрецом удовольствия от своего разума.
У Аристиппа главным образом имеет значение его личность, и то, что до нас дошло о нем, касается больше его образа жизни, чем его философских учений. Когда мы слышим, что такие-то философы делают принципом удовольствие, то сразу возникает представление, будто это что-то телесное или даже неприличное. Философы же!
Но мы должны знать, что таковым не было ни киренское, ни эпикурейское учение, которое выдвигало тот же принцип. Культура мысли виделась ими как главное условие получения удовольствия. А удовольствие понималось не как телесное, а как ментальное удовольствие, как ощущение ума. Ощущение вообще сиюминутно, конечно и потому не должно быть интересно философии, занятой понятиями в их бесконечном движении. Возведение ощущения в ранг философии неизбежно делает такой опыт итогом, не допускающим дальнейшего движения к синтезу.
Говоря об удовольствии, они (киренаики, эпикурейцы, киники и стоики, а также скептики) исходили из предпосылки, что то, что мы чувствуем как приятное, знаемо нами не непосредственно, а лишь посредством размышления.
Поскольку в принцип всегда у них возводится не удовольствие вообще людей, а собственное удовольствие конкретного «мудреца», в анекдотах, рассказываемых о философах этого круга, они выглядят не столько мудрецами, сколько снобами или циниками в распространенном ныне смысле, - но таковым и должен был стать практический выход учения, асоциального по своей природе.
Аристипп, пользовавшийся одно время покровительством сицилийского тирана Дионисия, вел при дворе бездеятельный образ жизни, которым он сознательно эпатировал окружающих. Диоген в этой связи придумал ему прозвище царской собаки. Позже прозвище киника («собачника») прилипло и к самому Диогену, а от него перешло на все это направление мысли. Римляне же переделали киников в «циников».
Об Аристиппе рассказывали, что, «когда Сократ спросил у него: откуда ты имеешь столько денег? - он ответил: откуда ты имеешь так мало денег? Когда одна гетера сказала ему, что родила от него ребенка, - он сказал: ты так же мало знаешь, чей это ребенок, как мало ты можешь сказать, гуляя по поляне, покрытой терновником, какой куст тебя уколол. Однажды, когда его раб, несший его деньги, сказал, что устал, Аристипп ответил: брось лишнее и неси сколько можешь». Во всех этих историях виден принцип отказа от общепризнанных ценностей того или иного рода - то есть, то отвержение прежней греческой целостной жизни, из которого рождается философский способ мысли, это работа скульптора - или хулигана, разбивающих статую, но как же синтез, отличающий скульптора от хулигана?
У киренаиков только мои ощущения могут быть познаны как истина. Истинное равно ощущаемому. Когда мы ощущаем некое белое и сладкое, то мы можем это наше состояние утверждать с полной достоверностью. Но мы не можем утверждать с достоверностью, что причина этих ощущений лежит во внешнем белом и сладком. Получается, что внутренний мир киренского философа обладает качеством абсолютной познаваемости и его то и следует познавать, тогда как в отношении внешнего мира признается его абсолютная же непознаваемость и несущественность.
Это - та же точка зрения, которая выступает у нас теперь в вопросах: что могу знать именно я? Во что я должен верить? Каково мое мнение? В чем мой интерес? Здесь не задаются вопросами: что такое истина, право или всеобщая цель мира? Синтеза попросту нет, и даже вопрос о нем не ставится.
Замечательно поэтому, что другой представитель киренской школы, Гегезий, обнаружил ее внутреннее противоречие: если один конкретный мудрец обладает в себе всей мудростью совершенной внутренней жизни, то как быть с другим таким же мудрецом, или с третьим?
Раз такое противоречие было обнаружено, логика требовала дальше идти одним из двух путей: объявить не истинно мудрым либо конкретного мудреца, но сохранить мудрость как общее понятие, либо объявить относительной саму мудрость, сказать, иными словами, что любое ощущение ума ущербно.
Первый путь вернул бы блудную киренскую школу в русло платонизма и разумности. И таким путем в аналогичной, во многом, общественной атмосфере пойдет Августин Блаженный, когда объявит, что самый верный христианин так же грешен перед Богом, как и тот, кто вообще не знает Христа - а мудрость есть только у Бога, она есть, но «песня эта не твоя и не моя». С этим тезисом будут спорить последователи Пелагия, духовные наследники Аристиппа (которым, впрочем, казалось, что они платоники, но они отстаивали лишь букву, а не смысл Платона).
Гегезий выбирает другой путь, а именно объявляет немудрой мудрость. В будущем по той же дорожке пойдет мысль К. Поппера.
«Нет полного счастья. Тело мучимо многообразными страданиями, и душа страдает вместе с ним; поэтому безразлично, выберем ли мы жизнь или смерть. Редкость, новизна или пресыщение удовольствием вызывает у одних удовольствие, а у других неудовольствие. Бедность и богатство не имеют никакого значения в отношении приятного, ибо мы видим, что богачи имеют не больше (интеллектуальных - так надо понимать) радостей, чем бедные. Лишь для глупцов поэтому может иметь значение жизнь; мудрецу же безразлично жить или не жить».
«В общем это и есть скептицизм», - выносит свой вердикт Гегель.
Гегезий жил в Александрии в птолемеевском Египте (около 320 до н. э. - около 280 до н. э.), причем ему было запрещено чтение лекций, так как он вызывал во многих своих слушателях такое равнодушие к жизни, что они кончали самоубийством.
О кинической школе нельзя сказать ничего такого примечательного, что не было уже сказано о киренаиках Аристиппе и Гегезии, кроме того, что они очень близко подошли к тому краю, за пределами которого начинается грубость, вульгарное поведение, бесстыдство, и что циники римского времени действительно перешагнут через этот край.
Идеалом цинизма становится жизнь с наименьшими усилиями, что сводится ими, поначалу, к ограничению физических потребностей (посох, плащ, который ночью служит и постелью, нищенская сума и чаша, чтобы зачерпнуть воду), а во вторую очередь, к отказу принимать на себя какие-либо ограничения нравственного или правового свойства.
Цинизм в наши дни стал наиболее популярной «философией» и, пожалуй, единственной «философией» поколения пабликов Вконтакте, публикующих бесчисленные текстовые клипы.
Дело не в том, и даже совсем не в том, что содержание этих клипов непременно цинично, а в том, что это содержание аналитическое, догматическое, не предполагающее движения к синтезу, и, следовательно, пустое.
Но таким же пустым и бессодержательным делом стало преподавание или изучение философского анализа в высшей школе, когда философию видят как точку входа в некое мудрое мнение, тогда как на самом деле она (там, где она есть) представляет собой точку выхода из аналитического мнения в синтез. Синтез, понятно, мнением быть никак не может.
Если же синтеза нет, тогда нет и философии, а вместо нее есть набор - более или менее широкий набор «начитанных» циником мнений.
Уместно привести в этой связи рассуждение из «Суммы стратегий» группы авторов, включая наиболее именитого С. Переслегина.
Сублимированное мышление
Формой квазимышления, характерной для современного общества, является сублимированное мышление. Этот термин не имеет отношения к Фрейду и его модели, а скорее связан с технологиями производства продуктов питания, где словом «сублимация» обозначают процедуру удаления влаги из свежих продуктов вакуумным способом.
Соответственно с мышлением происходит то же самое - из него удаляется вся «влага» и остается «сухой остаток», воспроизводящий ранее переваренные словесные «пакеты». Иными словами, сублимированное мышление не способно на то, чтобы производить новую информацию или организовывать новую деятельность - его функция состоит в обслуживании потребностей семантической среды. «Субли» мыслят словами, мыслят чужими теориями, усредненными суждениями, стереотипными конструктами, которые формулируют кастрированное подобие картины мира. Иное, тем паче, новое, в таком мышлении отсутствует.
Сублимированное мышление - это продукт цинизма. Не следует думать, что «субли» это только уличные гопники. Ведь мыслят они, по сути, лектонами. А лектон отечественные «невтоны» почитают за философию! Об этом в следующий раз, а пока ограничимся простой сермяжной правдой: таких гопников и сублей полно и в академической среде, не говоря уже о сферах искусства или политики, где они составляют подавляющее большинство.
Выход? Через страдание. Полагая себя мертвым в этом циничном мире, действовать так, будто ты этого не знаешь.