к сегодняшней дате
Отгремел салют.
Как у собаки Павлова у меня с детства выработался инстинкт: о блокаде не говорят.
Наверное, во всех наших семьях бабушки молчали. Все они собирали крошки со стола точечными движениями слегка смоченных слюной пальцев. Редкие дедушки, наверное, что-то рассказывали, но не о блокаде, а о фронте или эвакуации.
В школах показывали фотографии пустынного города, женщин с кастрюльками у Невы.
Мы выучили фразу про "артобстрел", но стеснялись спросить, почему опасна именно эта сторона улицы.
Что-то удалось узнать из книг, из кинохроники, из мемуаров.
Моя блокадная семейная история сохранилась в письмах и похоронках.
Я впервые читала их уже после смерти бабушки и сопоставляла с ее редкими рассказами. Я пыталась ответить себе на два вопроса: как она могла так аккуратно, грамотно, красиво и четко писать, сохраняя на месте все знаки препинания, описывая с равным спокойствием и процедуру похорон отца и первые весенние лучи солнца в марте 42, а потом - второй и главный вопрос - как она и все другие выжившие смогли жить - потом, после?
Когда началась война, в их семье были мать, отец и пятеро взрослых детей, некоторые уже со своими семьями и детьми.
Двое сыновей ушли на фронт. Один на Пулковских высотах, второй под Курском.
Одна сестра как жена кадрового военного была эвакуирована с детьми в Арзамас. Она выживет, я хорошо ее помню.
Другая сестра в 35 лет умрет в Ленинграде.
Отец и мать умрут в Ленинграде.
Моя бабушка выжила.
Ей было 34 года, когда началась война, и у нее уже не было семьи. Первого мужа, скорее всего, посадили или расстреляли, а их общий ребенок умер в младенчестве.
Мой будущий дед был тогда всего лишь коллегой по работе, эвакуированным в Куйбышев. Машина, на которой они ехали по Дороге Жизни попала под обстрел, затонула, но дед выбрался и еще сумел спасти крайне важные для будущей радиостанции детали.
Всю блокаду она писала ему - предельно корректно, но с надрывом, который понятен сейчас: "Если только есть возможность, пришлите вызов! Оставаться здесь мне с больной мамой на руках крайне затруднительно". "Я хочу уехать из Ленинграда при первой возможности".
Возможности не было - она было всего лишь техником на заводе, а такой персонал не вывозили.
К началу 42 года в ее письмах появляется обреченность. Уже их осталось всего двое, но мечтам уехать с матерью "на Алтай, работать в совхозе" сбыться было не суждено . Оставить лежачую мать было немыслимо.
Потом, когда она осталась одна, ей стало, видимо, уже все равно.
Она прожила всю войну на Васильевском острове, во дворе Библиотеки Академии Наук - в дворницкой. Завод находился где-то в районе Финляндского вокзала - это километров 7 в одну сторону. Она никогда не ночевала на заводе, а всегда ходила домой. Считала, что это ее спасло - несколько подружек-товарок, ночевавших в цеху, погибли при обстрелах.
Никаких особых ужасов с ней не произошло. Всего лишь пять смертей - но это совсем не рекорд по тем временам.
Очень даже, в целом, счастливая история: когда в июне 44 года из эвакуации приедет коллега, с которым все три года переписки они были на "Вы", начнется новая жизнь - длиной в 54 года. И я появлюсь в какой-то момент.
Но вот когда я пытаюсь представить себе ее мысли на протяжении трех лет и 15 километров в день, тогда мне становится страшно.
Никого не осталось. Ее никто не ждал. Она никому не нужна. Холодно. Голодно. Страшно. 34, 35, 36, 37. Все близкие - там, за кольцом блокады. Они ничего не понимают. У них своя жизнь.
Коллега писал - "с продовольствием у нас, наверное, сейчас так же плохо, как у вас в Ленинграде".
Поклонник писал - "как хотел бы я снова в Вашей комнате на том диване перелистывать книги вместе с Вами!"
Сестра писала о том, как приезжал на побывку с фронта муж, как болеют дети...
А она все шла, и шла - по набережной, через мост, на Петроградку, потом еще мост, еще набережная...
Шаг первый, шаг второй, удары сердца как метроном, мыслей нет и не нужно мыслей, если буду думать - не дойду...
Как у собаки Павлова у меня с детства выработался инстинкт: о блокаде не говорят.
Наверное, во всех наших семьях бабушки молчали. Все они собирали крошки со стола точечными движениями слегка смоченных слюной пальцев. Редкие дедушки, наверное, что-то рассказывали, но не о блокаде, а о фронте или эвакуации.
В школах показывали фотографии пустынного города, женщин с кастрюльками у Невы.
Мы выучили фразу про "артобстрел", но стеснялись спросить, почему опасна именно эта сторона улицы.
Что-то удалось узнать из книг, из кинохроники, из мемуаров.
Моя блокадная семейная история сохранилась в письмах и похоронках.
Я впервые читала их уже после смерти бабушки и сопоставляла с ее редкими рассказами. Я пыталась ответить себе на два вопроса: как она могла так аккуратно, грамотно, красиво и четко писать, сохраняя на месте все знаки препинания, описывая с равным спокойствием и процедуру похорон отца и первые весенние лучи солнца в марте 42, а потом - второй и главный вопрос - как она и все другие выжившие смогли жить - потом, после?
Когда началась война, в их семье были мать, отец и пятеро взрослых детей, некоторые уже со своими семьями и детьми.
Двое сыновей ушли на фронт. Один на Пулковских высотах, второй под Курском.
Одна сестра как жена кадрового военного была эвакуирована с детьми в Арзамас. Она выживет, я хорошо ее помню.
Другая сестра в 35 лет умрет в Ленинграде.
Отец и мать умрут в Ленинграде.
Моя бабушка выжила.
Ей было 34 года, когда началась война, и у нее уже не было семьи. Первого мужа, скорее всего, посадили или расстреляли, а их общий ребенок умер в младенчестве.
Мой будущий дед был тогда всего лишь коллегой по работе, эвакуированным в Куйбышев. Машина, на которой они ехали по Дороге Жизни попала под обстрел, затонула, но дед выбрался и еще сумел спасти крайне важные для будущей радиостанции детали.
Всю блокаду она писала ему - предельно корректно, но с надрывом, который понятен сейчас: "Если только есть возможность, пришлите вызов! Оставаться здесь мне с больной мамой на руках крайне затруднительно". "Я хочу уехать из Ленинграда при первой возможности".
Возможности не было - она было всего лишь техником на заводе, а такой персонал не вывозили.
К началу 42 года в ее письмах появляется обреченность. Уже их осталось всего двое, но мечтам уехать с матерью "на Алтай, работать в совхозе" сбыться было не суждено . Оставить лежачую мать было немыслимо.
Потом, когда она осталась одна, ей стало, видимо, уже все равно.
Она прожила всю войну на Васильевском острове, во дворе Библиотеки Академии Наук - в дворницкой. Завод находился где-то в районе Финляндского вокзала - это километров 7 в одну сторону. Она никогда не ночевала на заводе, а всегда ходила домой. Считала, что это ее спасло - несколько подружек-товарок, ночевавших в цеху, погибли при обстрелах.
Никаких особых ужасов с ней не произошло. Всего лишь пять смертей - но это совсем не рекорд по тем временам.
Очень даже, в целом, счастливая история: когда в июне 44 года из эвакуации приедет коллега, с которым все три года переписки они были на "Вы", начнется новая жизнь - длиной в 54 года. И я появлюсь в какой-то момент.
Но вот когда я пытаюсь представить себе ее мысли на протяжении трех лет и 15 километров в день, тогда мне становится страшно.
Никого не осталось. Ее никто не ждал. Она никому не нужна. Холодно. Голодно. Страшно. 34, 35, 36, 37. Все близкие - там, за кольцом блокады. Они ничего не понимают. У них своя жизнь.
Коллега писал - "с продовольствием у нас, наверное, сейчас так же плохо, как у вас в Ленинграде".
Поклонник писал - "как хотел бы я снова в Вашей комнате на том диване перелистывать книги вместе с Вами!"
Сестра писала о том, как приезжал на побывку с фронта муж, как болеют дети...
А она все шла, и шла - по набережной, через мост, на Петроградку, потом еще мост, еще набережная...
Шаг первый, шаг второй, удары сердца как метроном, мыслей нет и не нужно мыслей, если буду думать - не дойду...