Н. Свенцицкая. Отец Валентин (1)
Вчера админ сообщества "Церковный устав во всей его полноте" сообщил мне "радостную" новость:
По решению совета модераторов, Ваш бан_сет переквалифицирован в постоянный.
Таков оказался итог моей дискуссии насчёт "иосифлянства", когда я пытался выяснить, раскол это или нет. Сперва меня забанили на неделю, а затем и вовсе лишили слова, непонятно почему... Что ж, Бог им судья.
Зато я выяснил, что, к сожалению, для нынешних канонистов церковные правила что дышло, которыми, вкупе с фактами из церковной истории, можно (и, судя по-всему, даже нужно!) жонглировать на манер тал-мудистов. Однако, как верно заметил псалмопевец, "всяк человек ложь" (Пс.115:2), и верен только Господь, который один ведает Истину и даёт знать её Своим рабам.
В связи с этим я бы хотел опубликовать один текст, который тесно связан с данной темой. Это -- воспоминания о свщмч.Валентине Свенцицком его племянницы.
Н. Свенцицкая
ОТЕЦ ВАЛЕНТИН
Источник: Надежда. 1984. Вып. 10. С. 183-220 (Примечание источника: найдено в Самиздате. По всей вероятности рукопись написана в 1973 г.)
Младший брат отца, Валентин Павлович Свенцицкий - дядя Валя, отец Валентин. Года три назад в одном доме я встретила молодого священника, отца Владимира. Узнав, что я племянница отца Валентина и Свенцицкая, он сказал следующее: - "У Вас такая фамилия, что за одну эту фамилию Вам можно поклониться в ноги".
Отцу Владимиру не больше 36-37 лет. Он знаком с дядиными произведениями, знает кое-что о нем, но не мог знать его лично. А я знала его, и это уже счастье. Когда я его увидела впервые, мне было десять лет, потом наступил перерыв в два-три года из-за первой ссыпки отца Валентина. Дальше до восемнадцати лет я была в постоянном общении с ним, а с восемнадцати до двадцати одного года у нас велась переписка, которая не прекращалась до самой его смерти. Я любила его больше родного отца. Он был для меня и отец, и дядя, и духовный пастырь-наставник. И он меня любил, и я всю жизнь горжусь этим. Я горжусь, что человек такого масштаба не раз говорил мне, что любит меня, как свою дочь, а перед смертью из ссылки писал: "Наше общение не прекращается. Если Бог приведет мне еще пожить, мы будем с тобой большими, большими друзьями".
На всю мою последующую жизнь наложило отпечаток общение с ним, его взгляды, его заветы. Я всегда хотела хотя бы немного поступать согласно им и постоянно думала, как бы он отнесся к тому или иному поступку. Все большое, хорошее в моей жизни - от него. Часто приходя на его могилу, я мысленно рассказывала ему о своих горестях и радостях. Привела на его могилу своего мужа, еще задолго до нашего брака, и внушала ему глубокое уважение к дяде, которого он не знал.
Особенно большое счастье, что мое общение с отцом Валентином началось именно в том возрасте, когда формируется личность и в человеке закладывается все главное. Никогда ни с кем впоследствии я не могла так говорить, как с ним, раскрываться всей до конца. В молодости я была очень скрытная, застенчивая и самолюбивая, поэтому один неверный шаг - и я бы не могла так приходить больше к нему. В этом возрасте особенно отпугивает, когда так называемые мудрые взрослые в чем-то посмеются над тобой, в чем-то недооценят, как это важно для тебя, насколько серьезно, отмахнутся, отнесутся как к пустяку. И все - юная душа замкнется. А отец Валентин разговаривал со мной как с равной. Не было для него пустяков, глупостей; для него - такого умного, такого большого; но в этом-то и проявлялся его ум, его умение подойти к душе, особенно к душе подростка и юной девушки. Может быть, иной раз это и были пустяки, но он-то принимал их так, в таком значении, в каком они были для меня, и давал советы и говорил: "Давай обсудим и решим, как лучше". И мне казалось - так легко жить, когда есть он; что бы ни случилось - пойду к нему, он мне поможет, ну хотя бы облегчит, разъяснит. Когда он умер, я была уверена, что в моей жизни уже не будет ничего хорошего. Может быть в известном смысле это и действительно так. Большое, духовное, хорошее, как при нем, вряд ли было после. Я очень тосковала тогда, много плакала, никуда не ходила, только вся ушла в работу. Но он всегда оставался живым для меня, существующим. Душа его истинно в горнем царстве. Да будет благословенна память о тебе!
Теперь я хочу перейти к биографии этого поистине могучего духом человека, знавшего высочайший духовный подъем и глубокие темные бездны, прожившего такую разнообразную, яркую и бурную жизнь и умершего почти святым.
Он на три года моложе моего отца, следовательно, 1881-1882 года рождения. Он родился семимесячным и первое время выращивался в ватке, но скоро выровнялся и стал вполне здоровым ребенком. Последыш, но, очевидно, остатки всех талантов семьи сконцентрировались в нем. В детстве, в семье ему дали прозвище "Ярышка". Отец, даря свой портрет, как и папе, написал на обороте для младшего сына:
Младшему сынишке
По прозвищу "Ярышке"
Отец дарит сей портрет
Для сравнения с собой на старости
лет.
Это прозвище возникло потому, что в то время он был чуть-чуть рыжеватый, худенький, невысокий, а главное, начал писать с раннего детства. Папа рассказывал, что у Валентина был даже сундучок, где хранились его произведения, и о некоторых из них знали в семье. В этих произведениях затрагивались не какие-нибудь пустяки, а разрабатывались, например, такие темы как история и разбор раскола христианской религии у нас на Руси и т. п.
Однако, по форме эти произведения, очевидно, не были еще достаточно совершенными, так как отец на какой-то книге (или портрете), посвященной сыну, написал: "Будущему графу Толстому, но пока весьма плохому".
Филипп Иванович Вотчал, дед недавно умершего знаменитого врача, дал дяде другое прозвище "Чижик". Филипп Иванович часто посещал бабушку, и между ними была большая дружба. Его хутор "Гремячики" на берегу Волги находился по соседству с хутором "Надежда" нашего деда.
Семья дяди была не религиозная, - вернее, нецерковная, к тому же православно-католическая.
Отец - католик, мать и дети - православные. Папа рассказывал, что по обычаю в праздники дома принимали и православного священника, и ксендза.
Маленький Валентин никогда не был равнодушен к вопросам религии, к вопросу о Боге, о вере. Он начал искать очень рано и верил. Когда он был в третьем или четвертом классе Казанской гимназии, у них сменился законоучитель. Прежний священник Молчанов (у него же ряд лет учился и мой отец), был, по рассказам, выдающимся человеком, обладающим прекрасными ораторскими способностями, большой эрудицией и незаурядным образованием.
Впоследствии он стал экзархом Грузии. Его занятия в классах проходили нетрафаретно, интересно, живо и не уводили учеников от веры, как случалось у других законоучителей довольно часто. На его место пришел очень заурядный, может быть, и не плохой батюшка, но контраст был слишком разителен, и у Валентина сейчас же вышел с ним конфликт, да еще какой конфликт! По его мнению, однажды, батюшка поступил весьма неправильно и несправедливо. На уроке дядя вступил в спор с законоучителем, запальчиво приводил ему тексты из Священного Писания и кончил тем, что бросил ему обвинение в том, что он поступает совсем не по-христиански. В результате директор вызвал мать и патетически поднимая глаза и руки к потолку, заявил дрожащим голосом: "Это же скандал, нашего батюшку (он делал акцент на слове "нашего"), вдруг оскорбил мальчишка. Нет, этого так оставить нельзя!" В результате Валентина исключили из казенной гимназии, а это дело было очень серьезное - перелом всей жизни.
Исключение совпало с переездом семьи в Москву. Мальчик этот был необычный. В Москве он поступает в частную гимназию и, перескакивая через классы, кончает ее. Он пишет в это время такие сочинения, так выступает, показывая необыкновенную эрудицию и красноречие по истории и литературе, что ему прощают некоторые пробелы по кое-каким другим предметам. Почерк и орфография, по рассказам самого дяди, у него всегда хромали. У меня тоже исключительно плохой почерк, и он, бывало, смеялся, говоря: "У многих гениальных людей был плохой почерк, а орфография - не главное в жизни".
В это время, он практически уходит из семьи и начинает жить самостоятельно, независимо. Уроки, статьи, а затем литературные произведения дают ему средства к существованию. Он поступает в Университет, входит в различные философские кружки, - главным образом, имеющие религиозный уклон. В то время его увлекает христианский социализм. Он и его товарищ Эрн организуют "христианское братство борьбы". Они отрицают собственность и даже выпускают прокламации. Очень рано он начинает выступать с публичными докладами и лекциями, - в Университете и Политехническом Музее - на темы такого порядка: "Террор и бессмертие", "Христианство и насилие", "Атеизм и любовь" и т. п. В интеллигентской Москве его уже знают, о нем говорят. Выступления его собирают большое количество слушателей, он становится настоящим писателем, его рассказы, повести, драмы печатаются в различных журналах того времени и выходят отдельными книгами.
Драму "Пастор Реллинг" ставил и играл в ней главную роль очень известный артист, гастролер Орленев. Валентин выступает и в Петербурге, а также участвует в издании журнала "Новая земля". Он учился на юридическом, естественно-историческом, как тогда называли, и филологическом факультетах. Не знаю, кончил ли он официально все три факультета, а если кончил один из них, то какой не помню.
В Туле, у его брата, дяди Вячеслава, я видела десятки детских фотографий Валентина, - веселый, смеющийся мальчик (к сожалению, все фотографии пропали). У нас есть маленькое фото, где они с папой, уже взрослые гимназисты, выглядывают из окна. Папа перед этим болел тяжелым брюшным тифом - на фото написано: "Искушение яблоком!" Дядя Валя в форменной фуражке, скорчил гримасу и уплетает яблоко перед папиным носом. Очевидно, папе после болезни яблоки были запрещены, и он отворачивается. У меня есть две фотографии молодого взрослого Валентина. На первой он студент лет 22-23-х, на другой уже писатель лет за тридцать. Студент сидит нахмуренный, в форменной куртке, у него небольшая бородка клинышком и усы. Писатель - в блузе, лицо интересное, красивый лоб, красивая пышная шевелюра, бородка.
Валентин был среднего роста и имел сходство с братом Вячеславом, такое же очертание лица, такая же бородка, русский несколько мясистый нос, одинаковый рост. На родителей они оба не походили. Да и сходство с Вячеславом было больше так, на первый взгляд, а вглядишься и видишь, что все разное.
Дядя Валентин совсем не был красив, но у него были красивые каштановые волосы, мохнатые брови, большой, прекрасно очерченный лоб, а главное, удивительные серо-темнозеленые глаза, какие-то глубокие-глубокие и проницательные. Я увидела его уже с проседью и потемневшим. Он, как и папа, немного грассировал, а когда выступал, то его обычно в общежитии тихий голос, становился могучим и наполнял, гремя под сводами, громадные храмы. В это время глаза его зажигались необыкновенным светом...
Он необыкновенно влиял на толпу, вел ее за собой, убеждал, покорял. Он был трибун, настоящий большой оратор. Необыкновенно влиял он и на отдельных людей в частной беседе. В молодости, очевидно, было тоже самое.
Одно время вместе с Эрном он играл большую роль в религиозно-философском обществе "Памяти Владимира Соловьева". Знал всех наших философов того времени - Трубецкого, Булгакова, Бердяева и др., кое с кем из них полемизировал. Сам он проповедовал аскетизм, ездил и ходил по пустынникам Кавказских гор и написал о них прекрасную книгу "Граждане неба".
Он сам рассказывал, что в детстве верил в Бога, а потом был период, когда лет в 16-17 дошел до полного отрицания и отчаянья. Но и в этот период вопрос о вере не оставлял его. Его мучили страшные представления, создавая невыносимое душевное состояние. Переживания его были ужасны. Об этом периоде он упоминал впоследствии в своих произведениях и проповедях. Он стал видеть в то время всех людей и, особенно, дорогих ему людей, как трупы, скелеты, как разлагающуюся материю, как могилы, полные червей. Он почти сходил с ума. И вот он отправляется в Оптину пустынь, монастырь в Калужской губернии, который славился своими необыкновенными старцами святой жизни, такими, как старец Амвросий и многие другие. Он направляется к некоему старцу Анатолию, о котором впоследствии тоже говорил, что это был исключительно замечательный человек. Старец оказал глубочайшее влияние на юношу, на его смущенную душу, заставил его вернуться к вере, более глубокой и серьезной, чем она была раньше.
Молодой Валентин воюет против официальной церкви и особенно против ее верхушки, которая, по его мнению, далеко отошла от всякого христианства. После декабрьского восстания 1905 года он пишет в журнале "Полярная звезда" открытое обращение верующего православной церкви, где требует от церковных иерархов объявления всенародного поста в знак покаяния за расстрел московских рабочих.
Дальше он пишет книгу "Второе распятие Христа". В этой книге рисуется, как Христос приходит в современный город под Пасху и попадает в церковь во время Заутрени. Он видит, что в церкви никто о Нем не думает, все заняты своими мирскими заботами и мыслями, а по городу там кого-то ведут в эту ночь на казнь. В конце концов, собрание высших духовных представителей арестовывает Христа, - они Его не узнали и не признали. Его судят и изгоняют.
Я читала эту книгу. Она была напечатана, но с пропусками и множеством многоточий, а потом ее и совсем изъяли, а автор был приговорен к нескольким годам заточения в крепости.
В это же время выходит и другая его книга "Антихрист" или "Записки странного человека". В этой книге в образе двух женщин изображены две силы в человеке, - ложь и чувственность и правда и чистота, - и борьба между ними в душе. В этой книге он выворачивал и свою душу, ее темные стороны; ту ложь, которая таится во многих людях, но о которой молчат, он исповедует перед всеми. Я этой книги не читала, я узнала дядю в другое время, когда он очень далеко отошел от настроений и убеждений своей молодости, и мне даже не хотелось делать экскурс в тот период тяжелых надломов его души, которые ничего не могли дать в настоящем, а были только историческим и биографическим прошлым.
В связи с этой книгой его исключают из религиозно-философского общества. В результате всех этих событий, он уезжает во Францию, ему помогают бежать за границу под чужим паспортом. По-видимому или перед самой революцией, или сразу после нее Валентин возвращается в Россию. Он попадает на Кавказ и там встречается с семьей своей будущей жены, Евгении Сергеевны Красновой. Отец ее был священником и служил как будто в Туапсе. Дядя попал к ним случайно, - бродя по лесам и горам, вышел к дому, его увидела младшая сестренка будущей жены, тогда совсем еще девочка. Он зашел отдохнуть и таким образом познакомился.
За это время в нем произошли громадные перемены в мировоззрении во всем. Он решил стать священником в послереволюционной, открытой для нравственного обновления Церкви.
Семья его будущей жены была революционная. Брат дружил с Молотовым и вместе с ним отбывал царскую каторгу (На самом деле ссылку в Вологодской губернии. - Ред.). До Туапсе они жили, кажется, в Царицыне (теперь Волгограде). Мать их, хотя и попадья, но ездила на каторгу навещать сына и другим возила какие-то передачи. Потом он был расстрелян белыми. Впоследствии она, еще при Сталине, получила пенсию, и ее перед этим приглашали в Кремль.
Дядя женится и едет в Ленинград, где принимает сан (посвящение происходило в Ивановом монастыре, где был погребен приснопамятный отец Иоанн Кронштадтский). После этого он возвращается на Кавказ, но через некоторое время все они, то есть он, жена и ее сестра, появляются в Москве. Тут и произошла моя первая встреча с ним.
С детства я слышала иногда, что у меня, кроме известных мне дядей, есть еще где-то какой-то дядя Валентин. Однажды он был у нас в Ряжске и видел моего старшего брата Валю. Я, очевидно, еще не родилась. Мама отзывалась о нем не совсем одобрительно ("какой-то непутевый этот братец у отца"). Однажды, осенью 1920 года я бегала с девочками во дворе. В то время мы жили на бывшей Владимировке, потом переименованной в шоссе Энтузиастов, за Лефортовским полем, где когда-то была Аненгофская роща, на квартире при больших медицинских складах, где работал папа. Склады занимали обширную территорию, там размещались и жилые дома, и зеленые площадки с клумбами, и аллеи из тополей. Тут мы играли в "чижика", в крокет, городки, в индейцев или в бумажные куклы из модных журналов и, наконец, строили из фанеры, рогожи и материи театр под открытым небом. Мы сами писали декорации, и я даже инсценировала сказку "Гензель и Гретель" и тургеневский "Бежин луг".
И вот, я подхожу к выходным воротам. Мне десять лет. У ворот стоит, оглядываясь, что-то ищет какой-то гражданин или, как тогда называли, господин. Гражданин - в куртке, у него небольшая бородка, он спрашивает меня: "Не знаете ли, где здесь живет Борис Павлович Свенцицкий?" Мы стоим друг против друга. Хотя в то время я уже давно, в основном, воспитывалась двором, но все же не совсем растеряла кое-какие привычки воспитанной девочки. Отвечаю: "Конечно, знаю, давайте я вас провожу". И побежала вперед. Он зашагал за мной. Так мы пересекли дорожку, обогнули дом и поднялись по лестнице на третий этаж. Тогда все мы больше ходили по черной лестнице через кухню. Когда мы шли по лестнице, мой спутник пристально на меня смотрел и вдруг спросил: "А не дочь ли Вы Бориса Павловича?" Я отвечаю: "Да, дочь". И бегу через кухню и коридор в комнаты, навстречу мне выходит мама был ли папа при этом, не помню, - кажется, не был.) Гражданин остался стоять в кухне. Пока мы шли, я тоже его разглядывала, и мне показалось, что он очень похож на нашего дядю Виню. Я и говорю маме: "Там я привела гражданина, он папу спрашивает и он очень похож на дядю Виню". Мама махнула на меня рукой: "Какой там дядя Виня! Придумает еще! Где ты там его одного оставила? Привела, наверное, какого-нибудь жулика". С этими словами она вошла в кухню. Потом я услыхала, как она воскликнула: "Боже мой! Валентин!" И тут все разъяснилось. Больше я никогда уже не видела его в гражданском платье. Потом всегда или в рясе, или в полукафтане, с крестом, с волосами ниже плеч. Дома или на даче он часто заплетал волосы в несколько косичек. На улице - на голове скуфейка или шапка, на ногах сапоги.
До первой ссылки в Пенджикент в Средней Азии он не имел прихода, - да, в сущности, даже определенной церкви, а выступал как проповедник по разным храмам Москвы, часто со служа в торжественных богослужениях с различными архиереями и Святейшим Патриархом Тихоном. Мы с родителями начали все чаще посещать эти богослужения. Необходимо отметить, что мое соприкосновение с церковью до этого времени было весьма минимальным. От родителей я ничего не слышала о Боге, о церкви, но в раннем детстве моя воспитательница, так называемая русская бонна Мария Дмитриевна, моя любимая Маруся выучила меня молитвам "Отче наш" и "Богородица". У нас в детской в Ряжске висел образ Спасителя, по вечерам перед ним она часто зажигала лампаду. Крестильные кресты висели у нас на кровати. Маруся научила меня читать эти молитвы на ночь, и кроме того, молиться о здоровье мамы, папы и всех моих родных и о моем здоровье. Но в церкви в Ряжске я не была. Маруся ходила с Валей на Страстные службы, на Вербное Воскресенье, на Пасху, но меня не брали. Мне говорили, что я мала, а там много народу. Валя очень любил ходить на эти службы, мне также очень хотелось посмотреть, но меня не брали. Что делать?
Один раз меня маленькую причащали у бабушки, маминой матери, а в восемь лет эта же бабушка свела меня исповедоваться. Я уговорила пойти с нами сынишку бабушкиных жильцов Кольку, с которым очень дружила или это был один из моих первых поклонников (он катал меня на санках, во всем слушался и хотя был порядочным хулиганом, ко мне очень привязался). Бабушка нам ничего как следует не объяснила, даже пугала священником, но заявила, что в нашем возрасте необходимо пойти исповедоваться. Дальше в Москве я была у Заутрени, стояли мы где-то на паперти совсем немного в церкви Большое Вознесение на Большой Никитской (теперь ул. Герцена), а потом на следующий год в церкви Иоанна Богослова. Мы даже вошли внутрь этого старинного храма, залитого праздничными огнями, расположенного в Богословском переулке на Тверском бульваре. Когда мы жили на складах, там была походная церковь для рабочих. Она напоминала длинный барак из фанерных щитов и стояла в нашей тополиной аллее. Церковь функционировала, и я с подружкой Катей иногда с любопытством заглядывала туда. На Пасху внутрь церкви меня не пустили родители. С крестным ходом шло много народа, пускали ракеты, жгли бенгальские огни, тополиная аллея была украшена разноцветными фонариками. Валя, кажется, в этом участвовал, а я смотрела только издали.
Отец Валентин начал совершать в своих родных семьях и в нашей семье требы. Отпевал и хоронил своего брата Анатолия в апреле или мае 1921 года и крестил моего брата, тоже Анатолия, и в начале августа отпевал моего брата Валю - своего тезку. В 1927 году он отпевал свою мать. Мне он говорил, что меня будет венчать.
Мой брат Валя утонул под Москвой, тело его нашли только через два дня и хоронили в заколоченном гробу. Мы его не видели, клал в гроб и все делал отец Валентин. Гроб утопал в цветах и березках, отпевание происходило в деревянной церкви на станции Ильинка Казанской железной дороги, потом эта церковь сгорела. Помню, как аккорд, несколько раз повторяющуюся фразу из проповеди, с вдохновением произнесенной отцом Валентином: "Это Господь стучится в Ваше сердце". Фраза была направлена особенно к моим родителям.
Отец Валентин видел нашего Валю всего два-три раза, более длительно у себя на дому, когда они приходили с папой. После о.Валентин говорил мне, что весь внешний облик этого подростка, почти юноши, был необыкновенно привлекателен, да и внутренне он произвел на него большое впечатление. Мальчик ищущий, горячий, правдивый, тянется к добру, к познанию, к красоте, но, как видно, до настоящего времени никто не мог и не сумел им заняться по-настоящему, найти правду, веру и цель жизни, помочь разобраться во всем этом и утвердить в душе. Время было смутное, но этот юноша во что поверил бы, тому отдался бы всей душой, до конца. И дядя хотел заняться им, решил это, но не успел.
А Валя, действительно, так нуждался в подобном человеке, и он говорил тогда, что дядя ему очень понравился.
Отец Валентин рассказывал, что перед тем, как погиб мой брат, он должен был ехать по делу в Ленинград и уже по дороге на вокзал вдруг почувствовал, как кто-то взял его за плечо и повернул назад, остановил. Он понял, что ехать ему не нужно, и быстро вернулся домой. Домашние были удивлены его возвращением, и тут пришло сообщение о гибели Вали.
Папа чуть не сошел с ума после гибели сына. Брат не отпускал его от себя день и ночь, пока искали тело, а после похорон забрал его к себе на неделю. После этого отец Валентин вел нескончаемые беседы с моими родителями.
Под его влиянием они часто стали посещать церковь, слушать его проповеди и все больше приближались к церкви, к религии, к вере. Папу это просто спасло. Но вскоре о.Валентин был отправлен в первую ссылку. В церковной жизни, как известно, началось так называемое обновленчество, а прежде еще Антониновщина. Отец Валентин, ратуя за чистоту православия, выступил с проповедью против Антонина, а также слегка задел и прочих обновленцев (Красницкого и других). Почти на другой же день он был арестован, позднее отправлен в ссылку. Он был отправлен на вольное поселение, но везли туда по этапу. Это были милостивые ссылки. Папе и маме удалось его проводить, каким-то образом отыскали вагон на путях и подбежали к вагону. Меня, конечно, на эти проводы не брали.
Здесь мне хочется привести слова одного человека, которого я не знаю. Я читала случайно его записки, сделанные в наши дни о событиях 1922 года, когда ему был 21 год. В это время он сидел в Бутырках в одной камере с о.Валентином, перед его первой ссылкой. Эти заметки интересны тем, что раскрывают впечатление, произведенное о.Валентином на человека, прежде его никогда не встречавшего...
"В камере о.Валентин больше молчал. Хотя он и не монах, но всегда был с четками. В нем чувствовалась мощь духовного борца, находящегося в смертельной схватке, невидимой брани и еще не достигшего покоя. Мира душевного, как трофея победы, в нем еще не чувствовалось, но сама борьба его была настолько реальна, что как бы уже видима и была сама по себе поучительна и заразительна для других".
(окончание следует)
По решению совета модераторов, Ваш бан_сет переквалифицирован в постоянный.
Таков оказался итог моей дискуссии насчёт "иосифлянства", когда я пытался выяснить, раскол это или нет. Сперва меня забанили на неделю, а затем и вовсе лишили слова, непонятно почему... Что ж, Бог им судья.
Зато я выяснил, что, к сожалению, для нынешних канонистов церковные правила что дышло, которыми, вкупе с фактами из церковной истории, можно (и, судя по-всему, даже нужно!) жонглировать на манер тал-мудистов. Однако, как верно заметил псалмопевец, "всяк человек ложь" (Пс.115:2), и верен только Господь, который один ведает Истину и даёт знать её Своим рабам.
В связи с этим я бы хотел опубликовать один текст, который тесно связан с данной темой. Это -- воспоминания о свщмч.Валентине Свенцицком его племянницы.
Н. Свенцицкая
ОТЕЦ ВАЛЕНТИН
Источник: Надежда. 1984. Вып. 10. С. 183-220 (Примечание источника: найдено в Самиздате. По всей вероятности рукопись написана в 1973 г.)
Младший брат отца, Валентин Павлович Свенцицкий - дядя Валя, отец Валентин. Года три назад в одном доме я встретила молодого священника, отца Владимира. Узнав, что я племянница отца Валентина и Свенцицкая, он сказал следующее: - "У Вас такая фамилия, что за одну эту фамилию Вам можно поклониться в ноги".
Отцу Владимиру не больше 36-37 лет. Он знаком с дядиными произведениями, знает кое-что о нем, но не мог знать его лично. А я знала его, и это уже счастье. Когда я его увидела впервые, мне было десять лет, потом наступил перерыв в два-три года из-за первой ссыпки отца Валентина. Дальше до восемнадцати лет я была в постоянном общении с ним, а с восемнадцати до двадцати одного года у нас велась переписка, которая не прекращалась до самой его смерти. Я любила его больше родного отца. Он был для меня и отец, и дядя, и духовный пастырь-наставник. И он меня любил, и я всю жизнь горжусь этим. Я горжусь, что человек такого масштаба не раз говорил мне, что любит меня, как свою дочь, а перед смертью из ссылки писал: "Наше общение не прекращается. Если Бог приведет мне еще пожить, мы будем с тобой большими, большими друзьями".
На всю мою последующую жизнь наложило отпечаток общение с ним, его взгляды, его заветы. Я всегда хотела хотя бы немного поступать согласно им и постоянно думала, как бы он отнесся к тому или иному поступку. Все большое, хорошее в моей жизни - от него. Часто приходя на его могилу, я мысленно рассказывала ему о своих горестях и радостях. Привела на его могилу своего мужа, еще задолго до нашего брака, и внушала ему глубокое уважение к дяде, которого он не знал.
Особенно большое счастье, что мое общение с отцом Валентином началось именно в том возрасте, когда формируется личность и в человеке закладывается все главное. Никогда ни с кем впоследствии я не могла так говорить, как с ним, раскрываться всей до конца. В молодости я была очень скрытная, застенчивая и самолюбивая, поэтому один неверный шаг - и я бы не могла так приходить больше к нему. В этом возрасте особенно отпугивает, когда так называемые мудрые взрослые в чем-то посмеются над тобой, в чем-то недооценят, как это важно для тебя, насколько серьезно, отмахнутся, отнесутся как к пустяку. И все - юная душа замкнется. А отец Валентин разговаривал со мной как с равной. Не было для него пустяков, глупостей; для него - такого умного, такого большого; но в этом-то и проявлялся его ум, его умение подойти к душе, особенно к душе подростка и юной девушки. Может быть, иной раз это и были пустяки, но он-то принимал их так, в таком значении, в каком они были для меня, и давал советы и говорил: "Давай обсудим и решим, как лучше". И мне казалось - так легко жить, когда есть он; что бы ни случилось - пойду к нему, он мне поможет, ну хотя бы облегчит, разъяснит. Когда он умер, я была уверена, что в моей жизни уже не будет ничего хорошего. Может быть в известном смысле это и действительно так. Большое, духовное, хорошее, как при нем, вряд ли было после. Я очень тосковала тогда, много плакала, никуда не ходила, только вся ушла в работу. Но он всегда оставался живым для меня, существующим. Душа его истинно в горнем царстве. Да будет благословенна память о тебе!
Теперь я хочу перейти к биографии этого поистине могучего духом человека, знавшего высочайший духовный подъем и глубокие темные бездны, прожившего такую разнообразную, яркую и бурную жизнь и умершего почти святым.
Он на три года моложе моего отца, следовательно, 1881-1882 года рождения. Он родился семимесячным и первое время выращивался в ватке, но скоро выровнялся и стал вполне здоровым ребенком. Последыш, но, очевидно, остатки всех талантов семьи сконцентрировались в нем. В детстве, в семье ему дали прозвище "Ярышка". Отец, даря свой портрет, как и папе, написал на обороте для младшего сына:
Младшему сынишке
По прозвищу "Ярышке"
Отец дарит сей портрет
Для сравнения с собой на старости
лет.
Это прозвище возникло потому, что в то время он был чуть-чуть рыжеватый, худенький, невысокий, а главное, начал писать с раннего детства. Папа рассказывал, что у Валентина был даже сундучок, где хранились его произведения, и о некоторых из них знали в семье. В этих произведениях затрагивались не какие-нибудь пустяки, а разрабатывались, например, такие темы как история и разбор раскола христианской религии у нас на Руси и т. п.
Однако, по форме эти произведения, очевидно, не были еще достаточно совершенными, так как отец на какой-то книге (или портрете), посвященной сыну, написал: "Будущему графу Толстому, но пока весьма плохому".
Филипп Иванович Вотчал, дед недавно умершего знаменитого врача, дал дяде другое прозвище "Чижик". Филипп Иванович часто посещал бабушку, и между ними была большая дружба. Его хутор "Гремячики" на берегу Волги находился по соседству с хутором "Надежда" нашего деда.
Семья дяди была не религиозная, - вернее, нецерковная, к тому же православно-католическая.
Отец - католик, мать и дети - православные. Папа рассказывал, что по обычаю в праздники дома принимали и православного священника, и ксендза.
Маленький Валентин никогда не был равнодушен к вопросам религии, к вопросу о Боге, о вере. Он начал искать очень рано и верил. Когда он был в третьем или четвертом классе Казанской гимназии, у них сменился законоучитель. Прежний священник Молчанов (у него же ряд лет учился и мой отец), был, по рассказам, выдающимся человеком, обладающим прекрасными ораторскими способностями, большой эрудицией и незаурядным образованием.
Впоследствии он стал экзархом Грузии. Его занятия в классах проходили нетрафаретно, интересно, живо и не уводили учеников от веры, как случалось у других законоучителей довольно часто. На его место пришел очень заурядный, может быть, и не плохой батюшка, но контраст был слишком разителен, и у Валентина сейчас же вышел с ним конфликт, да еще какой конфликт! По его мнению, однажды, батюшка поступил весьма неправильно и несправедливо. На уроке дядя вступил в спор с законоучителем, запальчиво приводил ему тексты из Священного Писания и кончил тем, что бросил ему обвинение в том, что он поступает совсем не по-христиански. В результате директор вызвал мать и патетически поднимая глаза и руки к потолку, заявил дрожащим голосом: "Это же скандал, нашего батюшку (он делал акцент на слове "нашего"), вдруг оскорбил мальчишка. Нет, этого так оставить нельзя!" В результате Валентина исключили из казенной гимназии, а это дело было очень серьезное - перелом всей жизни.
Исключение совпало с переездом семьи в Москву. Мальчик этот был необычный. В Москве он поступает в частную гимназию и, перескакивая через классы, кончает ее. Он пишет в это время такие сочинения, так выступает, показывая необыкновенную эрудицию и красноречие по истории и литературе, что ему прощают некоторые пробелы по кое-каким другим предметам. Почерк и орфография, по рассказам самого дяди, у него всегда хромали. У меня тоже исключительно плохой почерк, и он, бывало, смеялся, говоря: "У многих гениальных людей был плохой почерк, а орфография - не главное в жизни".
В это время, он практически уходит из семьи и начинает жить самостоятельно, независимо. Уроки, статьи, а затем литературные произведения дают ему средства к существованию. Он поступает в Университет, входит в различные философские кружки, - главным образом, имеющие религиозный уклон. В то время его увлекает христианский социализм. Он и его товарищ Эрн организуют "христианское братство борьбы". Они отрицают собственность и даже выпускают прокламации. Очень рано он начинает выступать с публичными докладами и лекциями, - в Университете и Политехническом Музее - на темы такого порядка: "Террор и бессмертие", "Христианство и насилие", "Атеизм и любовь" и т. п. В интеллигентской Москве его уже знают, о нем говорят. Выступления его собирают большое количество слушателей, он становится настоящим писателем, его рассказы, повести, драмы печатаются в различных журналах того времени и выходят отдельными книгами.
Драму "Пастор Реллинг" ставил и играл в ней главную роль очень известный артист, гастролер Орленев. Валентин выступает и в Петербурге, а также участвует в издании журнала "Новая земля". Он учился на юридическом, естественно-историческом, как тогда называли, и филологическом факультетах. Не знаю, кончил ли он официально все три факультета, а если кончил один из них, то какой не помню.
В Туле, у его брата, дяди Вячеслава, я видела десятки детских фотографий Валентина, - веселый, смеющийся мальчик (к сожалению, все фотографии пропали). У нас есть маленькое фото, где они с папой, уже взрослые гимназисты, выглядывают из окна. Папа перед этим болел тяжелым брюшным тифом - на фото написано: "Искушение яблоком!" Дядя Валя в форменной фуражке, скорчил гримасу и уплетает яблоко перед папиным носом. Очевидно, папе после болезни яблоки были запрещены, и он отворачивается. У меня есть две фотографии молодого взрослого Валентина. На первой он студент лет 22-23-х, на другой уже писатель лет за тридцать. Студент сидит нахмуренный, в форменной куртке, у него небольшая бородка клинышком и усы. Писатель - в блузе, лицо интересное, красивый лоб, красивая пышная шевелюра, бородка.
Валентин был среднего роста и имел сходство с братом Вячеславом, такое же очертание лица, такая же бородка, русский несколько мясистый нос, одинаковый рост. На родителей они оба не походили. Да и сходство с Вячеславом было больше так, на первый взгляд, а вглядишься и видишь, что все разное.
Дядя Валентин совсем не был красив, но у него были красивые каштановые волосы, мохнатые брови, большой, прекрасно очерченный лоб, а главное, удивительные серо-темнозеленые глаза, какие-то глубокие-глубокие и проницательные. Я увидела его уже с проседью и потемневшим. Он, как и папа, немного грассировал, а когда выступал, то его обычно в общежитии тихий голос, становился могучим и наполнял, гремя под сводами, громадные храмы. В это время глаза его зажигались необыкновенным светом...
Он необыкновенно влиял на толпу, вел ее за собой, убеждал, покорял. Он был трибун, настоящий большой оратор. Необыкновенно влиял он и на отдельных людей в частной беседе. В молодости, очевидно, было тоже самое.
Одно время вместе с Эрном он играл большую роль в религиозно-философском обществе "Памяти Владимира Соловьева". Знал всех наших философов того времени - Трубецкого, Булгакова, Бердяева и др., кое с кем из них полемизировал. Сам он проповедовал аскетизм, ездил и ходил по пустынникам Кавказских гор и написал о них прекрасную книгу "Граждане неба".
Он сам рассказывал, что в детстве верил в Бога, а потом был период, когда лет в 16-17 дошел до полного отрицания и отчаянья. Но и в этот период вопрос о вере не оставлял его. Его мучили страшные представления, создавая невыносимое душевное состояние. Переживания его были ужасны. Об этом периоде он упоминал впоследствии в своих произведениях и проповедях. Он стал видеть в то время всех людей и, особенно, дорогих ему людей, как трупы, скелеты, как разлагающуюся материю, как могилы, полные червей. Он почти сходил с ума. И вот он отправляется в Оптину пустынь, монастырь в Калужской губернии, который славился своими необыкновенными старцами святой жизни, такими, как старец Амвросий и многие другие. Он направляется к некоему старцу Анатолию, о котором впоследствии тоже говорил, что это был исключительно замечательный человек. Старец оказал глубочайшее влияние на юношу, на его смущенную душу, заставил его вернуться к вере, более глубокой и серьезной, чем она была раньше.
Молодой Валентин воюет против официальной церкви и особенно против ее верхушки, которая, по его мнению, далеко отошла от всякого христианства. После декабрьского восстания 1905 года он пишет в журнале "Полярная звезда" открытое обращение верующего православной церкви, где требует от церковных иерархов объявления всенародного поста в знак покаяния за расстрел московских рабочих.
Дальше он пишет книгу "Второе распятие Христа". В этой книге рисуется, как Христос приходит в современный город под Пасху и попадает в церковь во время Заутрени. Он видит, что в церкви никто о Нем не думает, все заняты своими мирскими заботами и мыслями, а по городу там кого-то ведут в эту ночь на казнь. В конце концов, собрание высших духовных представителей арестовывает Христа, - они Его не узнали и не признали. Его судят и изгоняют.
Я читала эту книгу. Она была напечатана, но с пропусками и множеством многоточий, а потом ее и совсем изъяли, а автор был приговорен к нескольким годам заточения в крепости.
В это же время выходит и другая его книга "Антихрист" или "Записки странного человека". В этой книге в образе двух женщин изображены две силы в человеке, - ложь и чувственность и правда и чистота, - и борьба между ними в душе. В этой книге он выворачивал и свою душу, ее темные стороны; ту ложь, которая таится во многих людях, но о которой молчат, он исповедует перед всеми. Я этой книги не читала, я узнала дядю в другое время, когда он очень далеко отошел от настроений и убеждений своей молодости, и мне даже не хотелось делать экскурс в тот период тяжелых надломов его души, которые ничего не могли дать в настоящем, а были только историческим и биографическим прошлым.
В связи с этой книгой его исключают из религиозно-философского общества. В результате всех этих событий, он уезжает во Францию, ему помогают бежать за границу под чужим паспортом. По-видимому или перед самой революцией, или сразу после нее Валентин возвращается в Россию. Он попадает на Кавказ и там встречается с семьей своей будущей жены, Евгении Сергеевны Красновой. Отец ее был священником и служил как будто в Туапсе. Дядя попал к ним случайно, - бродя по лесам и горам, вышел к дому, его увидела младшая сестренка будущей жены, тогда совсем еще девочка. Он зашел отдохнуть и таким образом познакомился.
За это время в нем произошли громадные перемены в мировоззрении во всем. Он решил стать священником в послереволюционной, открытой для нравственного обновления Церкви.
Семья его будущей жены была революционная. Брат дружил с Молотовым и вместе с ним отбывал царскую каторгу (На самом деле ссылку в Вологодской губернии. - Ред.). До Туапсе они жили, кажется, в Царицыне (теперь Волгограде). Мать их, хотя и попадья, но ездила на каторгу навещать сына и другим возила какие-то передачи. Потом он был расстрелян белыми. Впоследствии она, еще при Сталине, получила пенсию, и ее перед этим приглашали в Кремль.
Дядя женится и едет в Ленинград, где принимает сан (посвящение происходило в Ивановом монастыре, где был погребен приснопамятный отец Иоанн Кронштадтский). После этого он возвращается на Кавказ, но через некоторое время все они, то есть он, жена и ее сестра, появляются в Москве. Тут и произошла моя первая встреча с ним.
С детства я слышала иногда, что у меня, кроме известных мне дядей, есть еще где-то какой-то дядя Валентин. Однажды он был у нас в Ряжске и видел моего старшего брата Валю. Я, очевидно, еще не родилась. Мама отзывалась о нем не совсем одобрительно ("какой-то непутевый этот братец у отца"). Однажды, осенью 1920 года я бегала с девочками во дворе. В то время мы жили на бывшей Владимировке, потом переименованной в шоссе Энтузиастов, за Лефортовским полем, где когда-то была Аненгофская роща, на квартире при больших медицинских складах, где работал папа. Склады занимали обширную территорию, там размещались и жилые дома, и зеленые площадки с клумбами, и аллеи из тополей. Тут мы играли в "чижика", в крокет, городки, в индейцев или в бумажные куклы из модных журналов и, наконец, строили из фанеры, рогожи и материи театр под открытым небом. Мы сами писали декорации, и я даже инсценировала сказку "Гензель и Гретель" и тургеневский "Бежин луг".
И вот, я подхожу к выходным воротам. Мне десять лет. У ворот стоит, оглядываясь, что-то ищет какой-то гражданин или, как тогда называли, господин. Гражданин - в куртке, у него небольшая бородка, он спрашивает меня: "Не знаете ли, где здесь живет Борис Павлович Свенцицкий?" Мы стоим друг против друга. Хотя в то время я уже давно, в основном, воспитывалась двором, но все же не совсем растеряла кое-какие привычки воспитанной девочки. Отвечаю: "Конечно, знаю, давайте я вас провожу". И побежала вперед. Он зашагал за мной. Так мы пересекли дорожку, обогнули дом и поднялись по лестнице на третий этаж. Тогда все мы больше ходили по черной лестнице через кухню. Когда мы шли по лестнице, мой спутник пристально на меня смотрел и вдруг спросил: "А не дочь ли Вы Бориса Павловича?" Я отвечаю: "Да, дочь". И бегу через кухню и коридор в комнаты, навстречу мне выходит мама был ли папа при этом, не помню, - кажется, не был.) Гражданин остался стоять в кухне. Пока мы шли, я тоже его разглядывала, и мне показалось, что он очень похож на нашего дядю Виню. Я и говорю маме: "Там я привела гражданина, он папу спрашивает и он очень похож на дядю Виню". Мама махнула на меня рукой: "Какой там дядя Виня! Придумает еще! Где ты там его одного оставила? Привела, наверное, какого-нибудь жулика". С этими словами она вошла в кухню. Потом я услыхала, как она воскликнула: "Боже мой! Валентин!" И тут все разъяснилось. Больше я никогда уже не видела его в гражданском платье. Потом всегда или в рясе, или в полукафтане, с крестом, с волосами ниже плеч. Дома или на даче он часто заплетал волосы в несколько косичек. На улице - на голове скуфейка или шапка, на ногах сапоги.
До первой ссылки в Пенджикент в Средней Азии он не имел прихода, - да, в сущности, даже определенной церкви, а выступал как проповедник по разным храмам Москвы, часто со служа в торжественных богослужениях с различными архиереями и Святейшим Патриархом Тихоном. Мы с родителями начали все чаще посещать эти богослужения. Необходимо отметить, что мое соприкосновение с церковью до этого времени было весьма минимальным. От родителей я ничего не слышала о Боге, о церкви, но в раннем детстве моя воспитательница, так называемая русская бонна Мария Дмитриевна, моя любимая Маруся выучила меня молитвам "Отче наш" и "Богородица". У нас в детской в Ряжске висел образ Спасителя, по вечерам перед ним она часто зажигала лампаду. Крестильные кресты висели у нас на кровати. Маруся научила меня читать эти молитвы на ночь, и кроме того, молиться о здоровье мамы, папы и всех моих родных и о моем здоровье. Но в церкви в Ряжске я не была. Маруся ходила с Валей на Страстные службы, на Вербное Воскресенье, на Пасху, но меня не брали. Мне говорили, что я мала, а там много народу. Валя очень любил ходить на эти службы, мне также очень хотелось посмотреть, но меня не брали. Что делать?
Один раз меня маленькую причащали у бабушки, маминой матери, а в восемь лет эта же бабушка свела меня исповедоваться. Я уговорила пойти с нами сынишку бабушкиных жильцов Кольку, с которым очень дружила или это был один из моих первых поклонников (он катал меня на санках, во всем слушался и хотя был порядочным хулиганом, ко мне очень привязался). Бабушка нам ничего как следует не объяснила, даже пугала священником, но заявила, что в нашем возрасте необходимо пойти исповедоваться. Дальше в Москве я была у Заутрени, стояли мы где-то на паперти совсем немного в церкви Большое Вознесение на Большой Никитской (теперь ул. Герцена), а потом на следующий год в церкви Иоанна Богослова. Мы даже вошли внутрь этого старинного храма, залитого праздничными огнями, расположенного в Богословском переулке на Тверском бульваре. Когда мы жили на складах, там была походная церковь для рабочих. Она напоминала длинный барак из фанерных щитов и стояла в нашей тополиной аллее. Церковь функционировала, и я с подружкой Катей иногда с любопытством заглядывала туда. На Пасху внутрь церкви меня не пустили родители. С крестным ходом шло много народа, пускали ракеты, жгли бенгальские огни, тополиная аллея была украшена разноцветными фонариками. Валя, кажется, в этом участвовал, а я смотрела только издали.
Отец Валентин начал совершать в своих родных семьях и в нашей семье требы. Отпевал и хоронил своего брата Анатолия в апреле или мае 1921 года и крестил моего брата, тоже Анатолия, и в начале августа отпевал моего брата Валю - своего тезку. В 1927 году он отпевал свою мать. Мне он говорил, что меня будет венчать.
Мой брат Валя утонул под Москвой, тело его нашли только через два дня и хоронили в заколоченном гробу. Мы его не видели, клал в гроб и все делал отец Валентин. Гроб утопал в цветах и березках, отпевание происходило в деревянной церкви на станции Ильинка Казанской железной дороги, потом эта церковь сгорела. Помню, как аккорд, несколько раз повторяющуюся фразу из проповеди, с вдохновением произнесенной отцом Валентином: "Это Господь стучится в Ваше сердце". Фраза была направлена особенно к моим родителям.
Отец Валентин видел нашего Валю всего два-три раза, более длительно у себя на дому, когда они приходили с папой. После о.Валентин говорил мне, что весь внешний облик этого подростка, почти юноши, был необыкновенно привлекателен, да и внутренне он произвел на него большое впечатление. Мальчик ищущий, горячий, правдивый, тянется к добру, к познанию, к красоте, но, как видно, до настоящего времени никто не мог и не сумел им заняться по-настоящему, найти правду, веру и цель жизни, помочь разобраться во всем этом и утвердить в душе. Время было смутное, но этот юноша во что поверил бы, тому отдался бы всей душой, до конца. И дядя хотел заняться им, решил это, но не успел.
А Валя, действительно, так нуждался в подобном человеке, и он говорил тогда, что дядя ему очень понравился.
Отец Валентин рассказывал, что перед тем, как погиб мой брат, он должен был ехать по делу в Ленинград и уже по дороге на вокзал вдруг почувствовал, как кто-то взял его за плечо и повернул назад, остановил. Он понял, что ехать ему не нужно, и быстро вернулся домой. Домашние были удивлены его возвращением, и тут пришло сообщение о гибели Вали.
Папа чуть не сошел с ума после гибели сына. Брат не отпускал его от себя день и ночь, пока искали тело, а после похорон забрал его к себе на неделю. После этого отец Валентин вел нескончаемые беседы с моими родителями.
Под его влиянием они часто стали посещать церковь, слушать его проповеди и все больше приближались к церкви, к религии, к вере. Папу это просто спасло. Но вскоре о.Валентин был отправлен в первую ссылку. В церковной жизни, как известно, началось так называемое обновленчество, а прежде еще Антониновщина. Отец Валентин, ратуя за чистоту православия, выступил с проповедью против Антонина, а также слегка задел и прочих обновленцев (Красницкого и других). Почти на другой же день он был арестован, позднее отправлен в ссылку. Он был отправлен на вольное поселение, но везли туда по этапу. Это были милостивые ссылки. Папе и маме удалось его проводить, каким-то образом отыскали вагон на путях и подбежали к вагону. Меня, конечно, на эти проводы не брали.
Здесь мне хочется привести слова одного человека, которого я не знаю. Я читала случайно его записки, сделанные в наши дни о событиях 1922 года, когда ему был 21 год. В это время он сидел в Бутырках в одной камере с о.Валентином, перед его первой ссылкой. Эти заметки интересны тем, что раскрывают впечатление, произведенное о.Валентином на человека, прежде его никогда не встречавшего...
"В камере о.Валентин больше молчал. Хотя он и не монах, но всегда был с четками. В нем чувствовалась мощь духовного борца, находящегося в смертельной схватке, невидимой брани и еще не достигшего покоя. Мира душевного, как трофея победы, в нем еще не чувствовалось, но сама борьба его была настолько реальна, что как бы уже видима и была сама по себе поучительна и заразительна для других".
(окончание следует)