(окончание) Вернулся о.Валентин из ссылки незадолго до кончины Патриарха Тихона. Отец Валентин очень любил и уважал Святейшего Патриарха Тихона. Он говорил, что беседы с ним оставляют глубокое впечатление. Он нередко посещал Святейшего и считал, что тот необыкновенно верно и правильно ведет церковный корабль в сложнейших и труднейших условиях окружающей жизни того времени. Пока он существует, за церковь, до известной степени, можно быть спокойным. "Может быть, были и есть иерархи эрудированней и внешне как бы талантливей Святейшего Патриарха, но он какой-то благодатный, тихий и очень мудрый", - говорил о.Валентин.
Дядя был на похоронах Святейшего Патриарха в числе бесконечного духовенства, участвовавшего в отпевании. Я тоже с родителями была среди толпы народа на похоронах. Я висела на внутреннем дощатом заборчике сада и все очень хорошо видела. По возвращении из ссылки о.Валентин служил уже штатным священником в церкви святого мученика Панкратия в переулке на Сретенке. Наряду с этим он часто выступал с проповедями, сослужа в различных храмах Москвы и Подмосковья. В церкви святого Панкратия он не только говорил проповеди в субботу, воскресенье и праздники, но проводил целые циклы различных бесед, например, по средам были беседы о преподобном Серафиме. Помню его замечательное выступление в день митрополита Филиппа на торжественном богослужении в церкви Большой Спас, близ колхозной площади, на Спасской улице.
Были архиереи, может быть, даже митрополит и много духовенства. Он замечательно говорил об этом святителе, смело идущем против Иоанна Грозного, открыто обличающем его жестокость и темные дела и принявшем мученическую смерть за свою правду.
У каждого человека, выступающего перед народом, бывают особенно подъемные, вдохновенные выступления. Так случалось и у о.Валентина. В эти моменты его проповеди особенно захватывали слушателей. Одну из таких проповедей в храме св. мученика Панкратия я очень хорошо запомнила. Может быть, она принадлежала к циклу бесед или возникла просто по какому-нибудь отдельному случаю, но тема была очень острая - о конце мира. Так ярко он рисовал его приближение, а дальше последние часы перед Страшным Судом, так образно и потрясающе. Дрожь охватывала, я думаю, не только меня, девчонку, а и людей более старшего возраста, взрослых людей. Было и страшно, и как-то величественно. Эта мировая катастрофа раскрывалась во всей жуткой и прекрасной полноте, возникала тут вот, совсем перед нами.
Я подрастала, часто ходила слушать проповеди дяди. Много бывали мы у них дома или провожали его пешком из церкви. Летом 1925 года наши семьи поселились в одной и той же даче. Дача была двухэтажная, они жили наверху. Это было в поселке Никольское по Горьковской железной дороге. Нередко забегала я к нему наверх и сидела на маленьком балкончике. В этих беседах на балкончике он, во-первых, все настаивал, чтобы я показала ему свои произведения, а во-вторых, чтобы шла к нему исповедоваться, но я так и не показала ему свои произведения, а исповедоваться начала только во время поездки в Саровскую пустынь.
Я очень рано начала писать романы и повести, и в юности писала очень много. Я жила среди своих героев, они заменяли мне многое в жизни. Я очень хорошо писала школьные сочинения и собиралась поступать на литературный факультет. Мои сочинения всегда получали блестящую оценку и выставлялись на школьных выставках. Даже на конкурсном экзамене в Университет экзаменатор сказал мне, что ему очень понравилось мое сочинение на тему "Чеховские герои драматических произведений". Но это форма, а содержание? Типы? Конечно, как я думаю теперь, у меня не было тогда ничего своего, так как не было опыта, жизненных наблюдений, личных переживаний, все это было подражание то одному, то другому писателю, много любви, но, наверное, мало правды жизни. Я стеснялась показать эти произведения дяде. Может быть, здесь играло роль и то, что я боялась потерять вкус к писанию, разочароваться после его разбора, а в то время я очень любила это творчество, оно наполняло мою жизнь и без него мне было бы пусто и горько. Отец Валентин говорил следующее: "В юности многие пишут, а вот если не бросают позже, то из таких людей могут получиться настоящие писатели". Идти к нему исповедоваться мне также мешала застенчивость, а главное, в то время я еще не могла принять его полностью, как пастыря, потому что много видела в домашней обстановке как дядю, и это тогда еще не слилось воедино и мешало.
На даче он часто гулял в лесу один, готовился к проповедям, был наедине с Богом. Лето выдалось дождливое, под осень появились миллионы опят, и он ходил за грибами. Так ясно вижу его выходящим из леса с большой корзиной, в подоткнутом полукафтане. Он говорил: "Как хорошо ходить за грибами, а то прежде я любил охоту, теперь это не для меня, рыбную ловлю я не люблю, а грибы немного как бы охота".
Он любил музыку, в юности, как и все братья, учился и, говорят, хорошо играл на скрипке. У него были музыкальные, длинные пальцы, нервные и подвижные. И от музыки он отказался. Он очень любил варенье и мог есть его банками, а в посты сильно ограничивал себя и в этом. Перед Пасхой он вообще почти ничего не ел и говорил, бывало: "Не есть мяса - это для меня безразлично, а вот варенья - это мой самый большой пост".
На даче иногда он брал меня с собой на прогулки в лес, или я провожала его на станцию в Москву и, конечно, всегда мы много беседовали. Наконец, наступило лето 1926 года. Мне было пятнадцать лет, скоро должно было исполниться шестнадцать. Отец Валентин со своими прихожанами - духовными детьми - собрался совершить паломничество в Саровский монастырь. Меня не пускали родители, но дядя решил, что я должна поехать, получить это впечатление на всю жизнь, и он сам уговорил папу отпустить меня. Поедет мальчик Женя Абарцумов восьми лет, сын его друга и почитателя (ныне умерший в Ленинграде в сане протоиерея), девочка Зина моих лет и две его свояченицы. С нами будут идти подводы на лошадях с вещами и для устающих, и когда пойдут из Арзамаса шестьдесят километров пешком, если я устану, то всегда могу присесть на подводу.
Незабвенный это был поход, но о нем надо писать отдельно. Я же здесь коснусь его лишь немного. Помню о.Валентина, служащего акафисты в пути, и общее пение в вагоне поезда, так называемого '"Максима", - со сплошными нарами вместо полок. В нем мы ехали от Москвы до Арзамаса. Дальше акафисты служили при входе в различные деревни, на пригорках среди полей. Кругом нашего паломничества собирались крестьяне, выносили хлеб, соль, встречали после акафиста, приглашали к себе, угощали молоком с деревенским черным хлебом.
Мы двигались обозом в шесть подвод и шестьдесят человек, стар и млад, простые люди и интеллигентные. Шла, например, так называемая Лиза-кроткая, простая старушка, про которую о.Валентин говорил, что она мудрая. Солнце палило, все обгорели, некоторые до пузырей, отец Валентин мерно шагал впереди. Наконец, вошли в Предсаровский вековой сосновый лес. Залитые багрянцем летнего заката сосны - и опять акафист. А там уже видна колокольня и белые стены Саровском обители.
В то время еще существовала монастырская гостиница, все разместились там. Уже заранее о.Валентин сказал мне: "Ну, наконец-то в Сарове все будут исповедоваться, и ты должна решиться и прийти ко мне на исповедь".
Как ясно помню я эту первую исповедь в номере гостиницы. А потом, когда он спросил меня в Москве: "Ну, теперь приходи здесь. Придешь конечно?" я уже без колебания, с огромным желанием этой задушевной, чудесной беседы, ответила: "Обязательно приду и, не откладывая, когда только будет можно". Исповедовалась я потом у него часто, да и так иногда приходила, несмотря на то, что он был очень, очень занят. После поездки в Саров он получил настоятельство в церкви Никола Большой Крест на Ильинке. Ее давно уже нет, на ее месте небольшой скверик. Я особенно любила левый придел этого старинного храма и обычно стояла там. В нем чаще всего происходила и исповедь. Левый придел - низенький, такой уютный, мерцают лампады, на душе становится хорошо, она горит и стремится к Богу.
Непосредственно с уличного тротуара поднималась высокая лестница с полукруглыми ступенями, ведущая в храм. Колокольня возвышалась над папертью. Главный придел был небольшой, но очень высокий. Царские врата из нашей церкви теперь, кажется, в Коломенском музее.
В церкви действительно находился большой, широкий крест, с мощами различных святых. На левой стене от главного алтаря располагался мой любимый образ преподобного Серафима во весь рост, в высоком киоте. Распятие с центрального иконостаса теперь в алтаре правого придела церкви Скорбящей Божией Матери на б. Ордынке.
Отец Валентин вводил свои порядки во вверенном ему храме. Он искоренил звон и счет денег во время богослужения. С тарелочкой не ходили, была только кружка для пожертвований, за всенощной бесплатно разносили свечи, и часть службы все стояли со свечами. Сам он получал зарплату, а за требу ничего не платили непосредственно священнику. Он призывал своих духовных детей к внутреннему обновлению; он считал, что церковь должна очищаться от всего лишнего и дурного, что пристало к ней за века, она должна ставить перед собой как идеал первые века христианства. Хоры и многое другое в церкви были из прихожан, из любителей и тоже безвозмездно.
После обедни части просфор, после вынутых из них частиц для Причастия, называемые Антидором, раздавались тем, кто не причащался в данный день. Так и звучит у меня его голос: "Кто не причащался, возьмите Антидор".
В своих литературных поучениях и проповедях он открывал своим духовным детям путь нравственного духовного совершенствования в условиях современной жизни. Он исходил, во-первых, из того, что в настоящих условиях существование монастырей, как они были до революции, невозможно; во-вторых, сами эти монастыри в том виде, как они существовали, в многочисленных случаях извратились и потеряли свое значение хранителей подвижнической жизни и путеводителей спасения. Нередко они являлись даже источником соблазна и различных греховных дел. Поэтому как путь духовного совершенствования он выдвинул особый путь, который назвал "монастырь в миру". Это не значило, что люди, вставшие на такой путь, делаются тайными монахами, принимают негласно какие-то обеты. Это значило лишь, что они внутренне воздвигают как бы монастырскую стену между своей душой и миром, во зле лежащем, не допускают его суете, его злу захлестнуть свою душу, засосать ее. Для этого они, конечно, отказываются от многого, чем может прельщать современная жизнь, - развращающая, проникнутая безбожием. Это - трудный путь; он, может быть, много труднее, чем тот, когда люди удалялись за видимые монастырские стены, уходили от близких и жили там, где все было направлено на соответствующее построение жизни: в какой-то узкой среде, в которой так жили все, где было пропитано молитвой, постом, послушанием, и, следовательно, до известной степени отгорожено от соблазнов. А тут - внешне жить как все; кипеть в котле работы, среди безбожия семьи, забот; и только собственное внутреннее решение - жить по-другому, не допускать в свою душу тлетворного духа мира, да помощь духовника; к тому же, все это никому не известно, только в душе. Вот тот трудный путь, который разработал о.Валентин и к которому он призывал своих духовных детей.
В церкви Никола Большой Крест о.Валентин проводил особые, старинные богослужения с проповедью, которые продолжались всю ночь.
Говорят, это было неповторимо, но меня на них, к сожалению, не пускали. Помимо этого, я довольно много посещала богослужения о.Валентина, кроме субботы, воскресенья и праздников. Я бывала на различных беседах, посещала циклы бесед по средам, вторникам и т. д. Здесь я хочу отметить, что по мере моего сближения с дядей, мои родители стали против этого возражать. Я думаю, что здесь была просто ревность. Они находили, что я чрезмерно отдаюсь церкви, религии, что я от этого очень устаю, что это мешает мне нормально жить. Часто меня не пускали в храм под разными предлогами (то, что я занята, а это далеко, утомительно и т. д.). Бывало, даже денег не давали на транспорт - так что приходилось занимать гривенники у друзей или делать огромные концы пешком. Сами они его любили и уважали, а тут ревность эта родительская отняла у меня не один драгоценный час общения с о.Валентином и лишила многих его поучений в храме. Как это ни нелепо, но, к сожалению, в жизни это нередко встречается, а в моей было постоянно. "А ты, не смотри ни на что, приезжай, если надо и нельзя никак иначе, даже придумай, что идешь куда-нибудь еще". Меня это смутило; как же, ложь? И я его спросила. Он ответил: "Бывает ложь во спасение. Ведь недолго, ох, недолго буду я с вами. А эти глупости мешают. Тебе надо ловить, впитывать все и, пока я здесь, с вами, бывать у меня как можно чаще. Повторяю, несмотря ни на что".
Это было очень незадолго до его ареста в 1928 году.
У о.Валентина была большая, хорошая духовная библиотека и он давал мне кое-что читать. Из светских писателей он очень любил Достоевского, любила всегда Достоевского и я. Помню маленькую комнату о.Валентина в Докучаевом переулке на бывшей Домниковке (теперь ул. Маши Порываевой), комнатку, как келью, большой образ Божией Матери в углу с лампадой, где тоже не раз происходили наши беседы с ним. Иногда, ввиду его крайней занятости, я, как и прежде, провожала его из церкви или из нашего дома, и мы беседовали на улице.
После воззвания митрополита Сергия, где он заявил на весь мир, что наша власть не преследует церковь, религию, верующих и духовенство, и постановления обязательного поминовения власти в специальной ектенье, о.Валентин отделился от церкви, возглавляемой митрополитом Сергием, ставшим впоследствии патриархом, и ушел в так называемый раскол. Это течение возглавлял Ленинградский митрополит Иосиф. В храме Никола Большой Крест не поминали ни власть, ни митрополита Сергия; таких церквей в Москве было только две: наша и на Воздвиженке (теперь проспект Калинина). Этот храм очень старинный, низенький и небольшой. До первой ссылки о.Валентин часто служил там еще с известным московским протопресвитером Любимовым и протодьяконом Розовым. Голос этого протодьякона сотрясал стены, но был очень красив. Сам он громадный, красивый человек и для храма на Воздвиженке как-то велик. В то же время псаломщиком там служил один любитель, по имени Володя, у него был замечательный голос, и его чтение звучачало как концерт. Храм располагался против Военторга. От этого храма теперь осталась только часть передней ограды. После отделения там был молодой священник о.Александр, очень похожий на Гаршина. Конечно, свои дни он закончил в ссылке.
Отец Валентин считал в период отделения, что их церковь истинная, и даже запрещал своим духовным детям посещать другие храмы, которые подчинялись митрополиту Сергию. Очень скоро (это было в 1928 году) отца Валентина сослали в Сибирь, в небольшую деревушку в 80 километрах от станции Тайшет.
Но все же это была ссылка на поселение, а не в лагеря. Везли их очень долго, по этапу. Недавно я узнала, что моей подруге Зине, с которой мы дружили с поездки в Саров, с ее сестрой и няней удалось видеть о.Валентина при отправке эшелона, через решетчатое окно вагона; это была последняя встреча. Зина рассказывала, что он увидел их, поднял глаза к небу и благословил. Они долго искали вагон на путях, конвойные грубо гнали их, но все же им удалось проститься, увидеть его. Через некоторое время я стала получать от него письма, через вторые руки. Наша переписка наладилась, я и сама начала ему писать.
Получила оттуда по частям и его замечательное последнее произведение "Диалоги". Мы с Зиной переписали его от руки для себя. Оно написано в виде диалога духовника и неверующего, но который честно хочет разъяснить себе ряд вопросов о Боге, о таинствах, об основных понятиях православной веры с философской точки зрения. "Диалоги" не устарели, и в настоящее время читаются, оставляя огромное впечатление. Те, переписанные от руки "Диалоги" у меня почти все пропали. Я дала их почитать одной знакомой, она в свою очередь передала их одному архиерею, а того арестовали. Через много лет мне удалось достать их и отдать перепечатать.
Во время дядиной ссылки я мечтала, что вот, будут у меня деньги, окончу институт или что-нибудь и смогу съездить повидать его в Сибирь. Увы, вышло совсем не так. Он заболел. Это было какое-то почечное нагноение, которое постепенно распространялось по всему телу, причиняя ужасные страдания, страшные боли. Гнойники прорывались наружу, образуя фистулы, - и все это в оторванном от мира невероятном захолустье, где больница и то очень далеко, и чтобы везти в нее, надо каждый раз просить разрешения у местных властей. Лечили его гомеопатией, ездил туда даже известный гомеопат Жадовский, почитатель отца Валентина. Лечили и аллопатическими средствами. Говорили, что если бы вначале сделали операцию, то все хорошо бы кончилось. Разрешение на проезд в Москву и на операцию почти что удалось получить. Время было еще не самое худшее - тридцатый год, да и многие из высших властей, как говорил пала, в молодости знали Валентина Свенцицкого и даже надеялись уговорить его одуматься и перейти к ним. Загубила все его свояченица Леля. Она была на приеме у Смидовича и держала на руках разрешение. Когда брала его, то возьми вдруг и скажи: "может быть, так он и совсем здесь останется". Тот тут же взял бумагу обратно со словами: "Ах так, вот о чем вы думаете!" и разорвал ее. Этим был решен вопрос жизни и смерти. Он болел больше года, много лежал; то лучше, то хуже, температура скакала - септическое заболевание, а сердце было хорошее. Но болезнь взяла свое.
Под конец болезни страдания были невыносимыми, они пересиливали даже его громадную волю; он крепился, но иногда стонал и даже кричал, но перед самым концом стал тих и ясен, - ни ропота, ни обиды, полное смирение. Умирал он в сознании, в этот день сказал жене и ее сестре, которые были там: "Я умираю", - и обо всем распорядился, говорил спокойно, ничего не забыл. Ему было сорок девять лет.
У меня есть фотография его во время болезни. Он лежит в постели, - исхудавший, глаза впали. Незадолго до кончины он написал покаянное письмо митрополиту Сергию: писал, что хочет умереть в лоне православной церкви, понял свою ошибку, - всякое отделение есть отделение от истинной церкви, раскол; понял свою ответственность перед духовными детьми, которых увлек за собой. Духовным детям он писал тоже. От митрополита Сергия успел получить прощение.
Хочу здесь привести письма о.Валентина к митрополиту Сергию и своим духовным детям, а также еще одно к более близким ему родным и вместе с тем духовным детям.
"Его Высокопреосвященству, Высокопреосвященнейшему местоблюстителю Сергию, Митрополиту Нижегородскому.
Ваше Высокопреосвященство, Всемилостивый архипастырь и отец, я умираю. Уже давно меня тревожит совесть, что я тяжко согрешил перед святой церковью, и перед лицом смерти мне стало это несомненно.
Я умоляю Вас простить мой грех и воссоединить меня со святой Православной церковью.
Я приношу покаяние, что возымел гордыню вопреки святым канонам не признать Вас законным первым епископом, поставя свой личный разум и личное чувство выше соборного разума церкви. Я дерзнул не подчиниться святым канонам.
Моя вина особенно страшна тем, что я вовлек в это заблуждение многие человеческие души.
Мне ничего не нужно, ни свободы, ни изменений внешних условий, ибо сейчас я жду своей кончины, но ради Христа примите мое покаяние и дайте умереть в единении со святой Православной церковью.
11. IX. 31 г.
Валентин Свенцицкий".
"Духовным детям моим.
Ваш духовный отец сделал страшную духовную ошибку и тяжко согрешил. Три года тому назад я отделился от Митрополита Сергия и увел свою паству из лона Православной церкви. Горе тому, через кого в мир приходит соблазн, а я соблазнил многих. Ошибка моя заключалась в том, что свое личное разумение и свое личное чувство я поставил выше соборного разума церкви, выразившегося в святых канонах. Я умираю и перед лицом смерти сознаю этот свой страшный грех перед святой церковью и перед Вами. Простите меня ради Христа и вернитесь вместе со мной в лоно Православной церкви, принося покаяние в отделении, в отпадении от Православия, в которое вовлек я вас.
Кто из вас не потеряет в меня веру как в духовного руководителя, несмотря на это страшное мое заблуждение, тот пусть останется со мной в единении.
11. IX. 31 г.
Валентин Свенцицкий".
"Милые деточки, сейчас получил от Вас письмо. Так много надо сказать и так мало сил это сделать. Спрашиваете, в чем я прошу прощения у вас. В страдании, как бы ни была на моей стороне истина, но своей ошибкой я вызываю эти страдания и не только у вас, у всех. Со всею скорбью, на какое способно мое сердце, прошу это прощенье. Но дальше Вы уже неправы, когда говорите, что Вам неясно происшедшее со мной. Оно может быть неясно в смысле переживаний, которые привели к этому, но то, к чему они привели - это ясно совершенно. Свой разум и свои чувства я поставил выше Соборного разума церкви. Мудрость человеческая заслонила вечное и премудрое.
Соборы провидели всю историю, знали какие ужасы будут творить сидящие на Патриарших престолах, сколько будет борьбы, жестокости, неправды, недопустимых компромиссов, граничащих с преступлением, и знали какой это будет соблазн для человеческих душ, подобный тому в который вовлек я вас, и все будет разорвано в клочья; они премудро оградили человеческие души от этих соблазнов строжайшими канонами, что не признавать можно только тогда, когда извращается догмат веры. Вы скажете, а раньше ты этого не знал? Знал, но в этом-то и ужас всех этих наваждении и опасности их. Разве вы не знаете, как иногда вдруг все станет иным, и то, что было справа, становится слева, и что было слева, становится справа? Около года по временам меня гложет этот червяк, но я гнал его как искушение, и он исчезал. Как случилось, что у меня открылась вполне истина - рассказать почти невозможно, но знайте, что это имеет прямое отношение к моему концу, и, может быть, Господь меня сохранил перед смертью и дал возможность принести покаяние. Не думайте, ради Христа, что я не понимаю всех страшных последствий моего покаяния для окружающих. Все понимаю, все пережил, до последней черты, но в этом вопросе нельзя ничем иным руководствоваться, кроме совести.
Это страшно - это непосильно человеку - совесть. Такая страшная вещь. Она возлагает такие ужасающие бремена, но без нее нельзя жить.
Поймите все это, не теряйтесь от внешних обстоятельств и поймите меня до конца, как всегда понимали раньше.
Писать не в силах больше. Господь с Вами".
Все это само по себе было необычайно и для всех нас неожиданно, и важно. Ведь уход тогда, я, например, сразу приняла и очень одобрила, но не все так... Да и у меня лично сколько было споров в семье с друзьями - и вдруг...! Давалось все это не просто, не легко. Но тут все заслонила его смерть, потеря его. Тогда меня спасла работа, я работала по десять-двенадцать часов.
Я узнала о кончине дяди в лаборатории, от сестры его жены, у которой тогда работала. А 21 октября 1931 года из Сибири пришла телеграмма о смерти отца Валентина, непосредственно в нашу семью. Вечером вся наша семья была в сборе. Известие не было внезапным, ошеломляющим. Он долго и тяжело болел, и мы понимали, что наступившая смерть - прежде всего, избавление от страданий. Да и семья наша, верующая, уповала на Господа и верила, что земные страдания его несомненно получат небесное вознаграждение. Но потеря его, конечно, была безумно тяжела, прежде всего для меня.
Было как-то очень тихо в квартире. Почти в этот вечер не разговаривали. Задумчиво сидел и младший десятилетний брат, и все же отец вдруг тихо заплакал. Мать со свойственной ей прямолинейностью также и в вопросах веры, сказала, что плакать не надо и даже грешно, так как дядя священник. В тот вечер никто, конечно, не предполагал, что тело дяди разрешат привезти в Москву и будет его торжественное погребение. На девятый день после панихиды (в храме Святой Троицы на Листах, на Сретенке) стало известно, что тело отца Валентина разрешено привезти в Москву. Это известие всех ошеломило. На панихиде было очень много народу. Возглавлял панихиду один из архимандритов бывшего Донского монастыря. Сослужили ему настоятель храма Большого Спаса протоиерей Александр Пятикрестовский и местное духовенство. Почему панихида и впоследствии отпевание происходили в церкви Троица на Листах?
Отец Валентин служил в церкви Большого Спаса, а впоследствии в храме св. мученика Панкратия и много проповедовал в окрестных храмах, а главное в храме Троица на Листах, куда после закрытия храма св. Панкратия в 1929 году, был переведен причт и приход церкви Святого Панкратия. В то время действовал еще храм Николы Большой Крест, где отца Валентина продолжали считать настоятелем.
Служащий там священник Николай Дулов (не из посвященных прихожан о.Валентина) отрицательно отнесся к его покаянию, заявив, что письмо митрополиту Сергию о.Валентин написал в состоянии душевного упадка и в умственном забытьи. Отец Николай не только не покаялся, а, наоборот, решил совершать заупокойные службы в храме Никола Большой Крест самочинно и совершил чин заочного отпевания.
Таким образом, отец Валентин в Москве был отпет дважды. К отцу Николаю Дулову присоединились некоторые прихожане и церковная двадцатка храма. Но они, конечно, были в меньшинстве. Поступок о.Николая мог повлиять на разрешение торжественного отпевания отца Валентина, так как, возможно, было некоторое желание противопоставить иосифлянам действия Сергиевской церкви, в те годы уже признанной официально.
Как же разрешили там, в Сибири, привезти его тело в Москву?
1931 год, ссыльный священник и вдруг такое разрешение? А дело было так. Его жена пошла к местному начальнику НКВД. Как она решилась на это, на что надеялась - даже трудно представить. Однако, начальник ответил кратко: "Ну что же, берите эту падаль, не все ли равно теперь, везите". Тогда срочно был сколочен дощатый гроб и еще просмоленный ящик, куда поставили гроб, - в товарный вагон. Этот вагон шел до Москвы почти три недели, его перецепляли к различным поездам, переводили с одного пути на другой. Говорили, что после отправки вагона НКВД спохватился и послал вдогонку распоряжение не допускать, задержать вагон, но его не нашли в бесконечных передвижках.
Умер отец Валентин 20 октября, а гроб с его телом прибыл в Москву 6 ноября, в день празднования иконы Богоматери Всех Скорбящих Радосте. 7 ноября к вечеру он был установлен в церкви Троица на Листах. Нести в церковь гроб помогали многие прихожане. Седьмого же служить панихиду приехал Владыка Варфоломей со своим иподьяконом Андреем. В церкви был полумрак, гроб находился в большом просмоленном ящике и возвышался на очень высоком постаменте. Восьмого в шесть часов вечера начался заупокойный парастас.
Странным казалось, неужели здесь, так близко лежит отец Валентин. Первое каждение производил протоиерей Александр Зверев - священник замечательной внешности. Тогда ему было лет около шестидесяти. Высокий, статный, с большой седой бородой, очень светлым, даже несколько румяным лицом, ясными добрыми серыми глазами, облаченный, как и положено, в серебристую фелонь, в высокой крупной митре, он, обладатель также красивого драматического тенора, производил очень сильное впечатление. Впоследствии я, по завету о.Валентина, ходила к нему на исповедь до самого его ареста. Он оказался чутким, внимательным и вообще прекрасным духовным руководителем. На парастасе в храме был полумрак, но сотни свечей у гроба, а также у образов иконостаса, создателем которого является гениальный архитектор Баженов. В настоящее время иконостас из церкви Троица на Листах находится в музее архитектуры в бывшем Донском монастыре.
Дьяконов возглавлял протодиакон Николай Орфенов, близкий друг дяди. Служба происходила при огромном стечении народа. Нескончаемо шли и прикладывались к огромному темному ящику, для чего надо было подняться на несколько ступеней. После парастаса духовенство, возглавляемое епископом Дмитровским Питиримом, управляющим делами местоблюстителя Сергия, открыли гроб покойного. Они хотели посмотреть, можно ли будет открыть его при отпевании.
Как и все мы, они боялись, что через такой срок после кончины и длительной перевозки это будет невозможно.
Все были потрясены. Отец Валентин лежал как живой, даже ногти на руках розовые.
Рано утром к восьми часам девятого мы всей семьей пришли в храм к заупокойной обедне и отпеванию. И как были все поражены известием о том, что гроб будет открыт и в каком состоянии тело покойного о.Валентина. Когда приоткрыли воздух, я тоже увидела спокойное, чистое, как бы просветленное лицо о.Валентина, совсем не похожее на лицо обычного покойника.
Я стояла все время у самого гроба, не могла оторваться от него и горько, горько плакала.
Возглавлял службу епископ Дмитровский Питирим, хотя ожидали самого митрополита Сергия. Сослужил ему епископ Варфоломей, в начале отпевания он сказал слово: "Мы прощаемся сегодня с замечательным и истинно христианским пастырем, который, пройдя трудный путь, прибыл сегодня к нам без признаков тления, дабы явить нам силу духа единения с православием во веки веков". В середине службы владыке Варфоломею сделалось дурно, иподьяконы под руки увели его в алтарь, и он должен был покинуть храм. Настолько сильно подействовал на владыку Варфоломея вид усопшего о.Валентина. За литургией, после чтения Евангелия, владыка Питирим произнес разрешительную проповедь:
"По поручению митрополита Сергия, - начал он, - прощаю и разрешаю всех духовных чад усопшего батюшки отца Валентина, все они отныне снова становятся членами единой русской православной церкви".
В своем слове дальше епископ Питирим говорил о большой ценности литературного наследия отца Валентина.
Отпевание, как и положено, было очень длительным. В отпевании участвовали: протоиерей Александр Зверев, Александр Пятикрестовский, Сергей Успенский, Владимир Абарцумов, местный причт, - всего четырнадцать священников и пять дьяконов, среди них протодиакон Георгий Хохлов и возглавляющий Николай Орфенов.
Протодьякон Николай Орфенов, так любивший отца Валентина, возгласил вечную память, рыдания заглушили его замечательный голос.
Нескончаемым потоком шел народ ко гробу и по благословению владыки Питирима свояченица о.Валентина для каждого поднимала воздух с лица, дабы прощающиеся могли лично убедиться, в каком состоянии тело.
Лицо о.Валентина забыть невозможно. Сейчас, когда прошло сорок два года, его помнишь. Оно было живым. Его фотографировали. У меня есть эта фотография. Он будто спит. Закрыты его глаза, необыкновенные глаза.
Я стояла у гроба и смотрела на его милые руки, так часто благословлявшие меня, которые я, приняв благословение, целовала.
Они и сейчас казались теплыми, эти близкие, знакомые до мельчайших подробностей руки. Вид о.Валентина в гробу - это явное свидетельство его спасения и пребывания в обителях Горних.
По окончании отпевания гроб трижды был обнесен с правой стороны храма, так как вокруг обнести из-за забора было невозможно. Возглавлял ход Александр Зверев.
"Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас!" - пел народ; многие из случайно проходивших, видя простой дощатый гроб, удивленно спрашивали: "Кого хоронят?" "Подвижника", - сказал один старик. Одинокая лошадь медленно везла катафалк на Пятницкое кладбище.
У дверей кладбища в полном облачении процессию встретил настоятель кладбищенской церкви, тогда еще не обновленческой. Он же совершил на могиле литию. Отец Валентин был похоронен совсем близко от храма. Но и на Пятницком кладбище он не нашел вечного упокоения. В 1940 году его останки были перенесены на кладбище Введенские горы, так как Пятницкое кладбище должны были сносить. Переносили в том самом просмоленном ящике, где стоял гроб и в котором он вместе с гробом был похоронен. Но Пятницкое кладбище не было снесено, так как началась война.
Кто-то из прихожан дяди задумчиво сказал тогда: "Уходит отец Валентин в нейтральные воды (на кладбище Введенские горы нет храма), не захотел лежать на земле обновленцев, против которых был так настроен при жизни". В сороковом году храм Пятницкого кладбища стал обновленческим.
Отец Валентин мог ошибаться, мог делать ошибки и в церковной жизни, - как он писал митрополиту Сергию, - свою личную волю поставил выше воли церковной. Но его смерть показала, что все это покрылось тем высоким, тем истинным и огромным, что стяжал этот человек для своей души и что он дал многим людям при жизни и продолжает давать до настоящего времени своими произведениями.
Мысли и чаяния его всегда будут живы и будут обновлять души верующих своей духовностью, глубочайшей философской одухотворенностью, останутся как пример делания спасения, как пример закалки духа в пустыне мира, как путеводный огонь. Я, как, наверное, и многие другие, когда умер отец Валентин думала, как рано он умер, почему? Он ведь так нужен был людям и мог служить им еще долгие, долгие годы, нести им неоценимые дары своего духа, своих знаний, своего влияния. Но Господь знает лучше нас, что для кого нужно. Не будь болезни, страданий и смерти, вряд ли бы о.Валентин в то время вернулся в лоно православной церкви, а куда бы он пошел в направлении раскола в дальнейшем - неизвестно. Кроме того, для собственной его души эти испытания, очевидно, дали огромные духовные плоды просветления, позволили ему умереть как умирает только истинный христианин, достигший очень большой духовной высоты. Это было подчеркнуто, раскрыто перед всеми, в том, что его удалось привезти в Москву и так хоронить.
+
+++
+
+