Дом-музей Бориса Пастернака в Переделкине
06.03.2022
В этом двухэтажном доме с мезонином и большим, выступающим вперед полукруглым эркером Борис Пастернак поселился весной 1939 года. В письме к отцу поэт признавался: «Но всерьез, без всяких преувеличений и натяжек: это именно то, о чем можно было мечтать всю жизнь».
Гости сравнивали дом и со средневековым замком, и с кораблем. Однако самому хозяину вся эта пышность едва ли была необходима - достаточно взглянуть на кабинет поэта. Что мы обязательно сделаем в ходе нашей мебельной экскурсии.
Столовая
Столовая, самая просторная комната первого этажа, во многом сохранила тот строгий облик, который имела при Пастернаке. У окна - раздвигающийся обеденный стол, окруженный венскими стульями с полукруглыми спинками. На своем месте, в углу на жардиньерке, одна из парных скульптур.
На стенах - работы Леонида Осиповича Пастернака. Рисунки, выполненные отцом поэта, академиком живописи, всегда украшали дачу в Переделкине, однако во время войны часть их была утрачена. Желая восстановить убранство стен, Борис Леонидович отобрал листы из отцовских альбомов (он называл альбомы записными книжками), сделал паспарту, под каждым рисунком поставил дату, многие подписал. Вставил в рамы и собственноручно развесил.
Именно на фоне иконостаса рисунков запечатлел поэта Корнелл Капа, младший брат знаменитого военного фотокорреспондента Роберта Капы. Снимок был сделан 24 октября 1958 года - в день именин Зинаиды Николаевны Нейгауз-Пастернак, супруги Бориса Леонидовича. Так вышло, что для Пастернака это был последний мирный день. Накануне стало известно, что Нобелевский комитет объявил о присуждении поэту премии по литературе.
Двадцать третьего октября к Пастернаку приходил Константин Федин, председатель правления Московского отделения Союза писателей СССР. Поднялись наверх, в кабинет. Федин передал, что от премии нужно отказаться, иначе последствия будут непредсказуемыми.
Полутора годами ранее, отдавая в Переделкине рукопись «Доктора Живаго» итальянскому журналисту Серджио Д’Анджело, Пастернак произнес пророческие слова: «Теперь вы приглашены на мою казнь». Еще более раннее пророчество прозвучало в само́м романе:
Гул затих. Я вышел на подмостки.
Прислонясь к дверному косяку,
Я ловлю в далеком отголоске,
Что случится на моем веку.
На меня наставлен сумрак ночи
Тысячью биноклей на оси.
Если только можно, Авва Отче,
Чашу эту мимо пронеси.
Я люблю твой замысел упрямый
И играть согласен эту роль.
Но сейчас идет другая драма,
И на этот раз меня уволь.
Но продуман распорядок действий,
И неотвратим конец пути.
Я один, все тонет в фарисействе.
Жизнь прожить - не поле перейти.
Стихотворение «Гамлет», написанное в 1946 году, открывало цикл стихов Юрия Живаго.
Но пока еще в доме праздник. Среди поздравивших Пастернака его сосед по даче Корней Чуковский. Из дневниковых записей Корнея Ивановича:
Пришла в 11 часов Клара Лозовская, моя секретарша, и, прыгая от восторга, сообщила мне, что Пастернаку присуждена премия. <…> Я с Люшей (внучкой Еленой. - А. М.) бросился к нему и поздравил его. Он был счастлив, опьянен своей победой и рассказывал, что ночью у него был Всеволод Иванов, тоже поздравляя его. Я обнял Б. Л. и расцеловал его от души. Оказалось, что сегодня день рождения (точнее, именины. - А. М.) его жены. Я поднял бокал за ее здоровье. Тут только я заметил, что рядом с русским фотографом есть еще два иностранных. Русский фотограф Александр Васильевич Морозов был от Министерства иностранных дел. Он сделал множество снимков.
На столе, покрытом скатертью, которую собственноручно вышила именинница, и в руках мужчин рёмеры - винные бокалы из цветного стекла.
Слева направо: Елена Чуковская, Корней Чуковский, Борис Пастернак и Зинаида Нейгауз-Пастернак. 24 октября 1958 года
Насыщенно-зеленые, сверху округлые, на широкой конусовидной ножке, обвитой стеклянной нитью, пастернаковские рёмеры хранятся в буфете.
Сам буфет трехстворчатый, с красивым диагональным рисунком брашированного шпона. Верхняя часть - надстройка - словно немного приподнята и установлена на невысокий утонченно-элегантный пьедестал.
В углу за распахнутой дверью прячется холодильник марки ЗиС. Аббревиатура расшифровывается как «Завод имени Сталина». То ли на контрасте с холодильником, то ли в гармонии с ним пребывает вторая из пары скульптур. Предположительно, обе они - работы Гудона, автора выставленного в Эрмитаже скульптурного портрета Вольтера, сидящего в кресле.
О скульптурах говорят и спрашивают все без исключения. Так, в нашей группе вопрос был задан на первой же минуте экскурсии. Как отвечал на него Пастернак, читаем в книге З. Масленниковой «Портрет Бориса Пастернака» (при этом заметим, что Зоя Афанасьевна тоже не смогла удержаться):
- А это что у вас за мраморы?
- О, они к нам попали случайно. Они принадлежат одному нашему знакомому промышленнику. После революции ему угрожала реквизиция, и он попросил нас их сохранить. Как будто бы Мария-Антуанетта работы Гудона. А потом он эмигрировал и никаких вестей о себе не подавал.
- Я так и подумала, что они у вас случайно, они как-то не идут к вашему дому.
- Ну что ж теперь с ними поделаешь? Выкинуть жалко - может быть, это и Гудон. Стоят и стоят.
Из воспоминаний Евгения Пастернака, старшего сына Бориса Леонидовича от первого брака:
Папу встревожило, что Петенька (внук Б. Л. Пастернака. - А. М.) может свалить на себя мраморные бюсты, стоявшие в столовой. По его просьбе сторож Гаврила Алексеевич Смирнов перенес их на террасу, куда Петя не ходил. Папа объяснил нам, хоть я эти портреты знал с детства, что один из них изображает Марию-Антуанетту, а другой мадам де Помпадур и это как будто «настоящий Гудон».
Как видно по фотографии, все предметы - и холодильник в углу, и «как будто “настоящий Гудон”» - на своих исторических местах.
Следующий угол занят мрачноватым - несмотря на застекленные дверцы - прилавком. Ситуацию несколько оживляет скатерть, вышитая, как и весь текстиль в доме, руками Зинаиды Николаевны.
В простенке - тумба, которую вполне можно назвать телевизионной. Предмет видавший виды и по-советски брутальный, но по-своему симпатичный: толстые боковины почти всегда смотрятся выигрышно.
Телевизор КВН-49. Пастернак никогда его не смотрел, как не слушал радио и не читал газет. Не хотел отвлекаться от работы, но своих домашних не ограничивал.
Люстра на фоне графичной розетки украсит собой семьдесят восьмую дюжину люстр и паникадил.
Комната Зинаиды Николаевны
Буквально половину комнаты занимает рояль фирмы Bechstein. Это семейный инструмент Нейгаузов - Генриха Густавовича, первого мужа Зинаиды Николаевны, и их сына Станислава. При жизни Пастернака в доме был другой рояль, кабинетный, принадлежавший матери поэта, Розалии Исидоровне, и стоял он в комнате, которую назвали музыкальной, или рояльной. После смерти отца Станислав привез фамильный инструмент в Переделкино, здесь на нем и занимался.
Пятерки как следы чьих-то занятий.
Фотография Станислава Нейгауза, висящая в изголовье тахты, всегда находилась в комнате Зинаиды Николаевны.
На столике с причудливо, в стиле орехового рококо, изогнутыми ножками - портрет Рахманинова, написанный Леонидом Осиповичем Пастернаком.
С ореховым рококо соседствует шкафчик в духе советского функционализма. Выложенный в так называемую крайцфугу, шпон мореного брашированного дуба смотрится строго и нарядно.
Люстра.
Кабинет
Кабинет занимает чуть ли не весь второй этаж и разделен выгородками на две зоны - рабочую и зону отдыха. Он впечатляет своими размерами, контрастирующими с лаконичностью обстановки. Чуковский вспоминал:
Комната очаровательна необычайной простотой, благородной безыскусственностью: сосновые полки с книгами на трех-четырех языках (книг немного, только те, что нужны для работы), простые сосновые столы и кровать - но насколько эта обстановка изящнее, артистичнее, художественнее, чем, напр., ориентальная обстановка в кабинете у Вс. Иванова - где будды, слоны, китайские шкатулки и т. д.
Всеволод Иванов, упомянутый Чуковским, как-то раз спросил у Пастернака, каким должен быть кабинет. Ответ мы находим в дневниковой записи Иванова от 17 февраля 1956 года:
Пастернак о моем кабинете: «Это - сочиненная комната. В комнате должна быть железная кровать, простой стол, стул, все остальное должно добавлять воображение. Тогда и можно писать».
Железная кровать, простой стол, стул - всё точно так же, как было при Пастернаке. За этим, лишенным какого бы то ни было декора письменным столом был создан «Доктор Живаго». Пастернак работал над романом в течение 10 лет, прерываясь на переводы «Фауста» Гёте.
Простой, без изысков стул. Легкие отзвуки модерна едва слышны в очертаниях спинки и в незатейливом, но милом рисунке плоской резьбы.
Сохранилась фотография, запечатлевшая поэта за работой. Настольная лампа с покосившимся абажуром переставлена с письменного стола на конторку.
С неприметной в общем и целом конторкой связано значительное количество воспоминаний. Для начала следует сказать, что появилась она в кабинете поэта по рекомендации врачей. Пастернака начали беспокоить сильные боли в правом колене - по этому поводу Зинаида Николаевна вспоминала:
Опять шли разговоры об операции, но в конце концов обошлось одним лечением. К моему удивлению, ему советовали больше ходить и даже писать стоя. С этой целью я купила ему конторку, перевезла в Переделкино, и он писал стоя.
Пастернак говорил, что за конторкой ощущает себя Гёте. Присутствие в кабинете конторки, пусть и полностью лишенной накладного металлического декора, наверняка напоминало Пастернаку обстановку рабочей комнаты переводимого им поэта. В 1922 году, находясь в Германии, Борис Леонидович посещал садовый домик Гёте в Веймаре.
Евгений Борисович припоминал, что в ящики конторки отец складывал письма, приходившие после публикации «Доктора Живаго».
Наконец, стоящая на конторке фотография Джевахарлала Неру, подписанная им и подаренная Пастернаку во время неутихавшей нобелевской травли, напоминает о том, что премьер-министр Индии лично звонил Хрущеву. После звонка было дано негласное указание публичную кампанию прекратить, создать режим максимальной изоляции, работы не давать.
Поначалу для всей дачной библиотеки Пастернаку хватало нескольких книжных полок. Среди книг были дореволюционные издания Гёте и Шекспира в оригинале, подаренные родителями томики Райнера Рильке, Библия, томики Блока и Диккенса, несколько книг, подаренных соседями по Переделкину. В письме к сыну Пастернак признавался: «Всю жизнь я вожу с собой умещающийся на одной полке отбор любимейших, без конца перечитываемых книг. Однако и среди этих немногих с годами оказываются лишние». Но когда со всего мира Пастернаку стали привозить издания его романа, переведенного на иностранные языки, поэт заказал местным мастерам книжный стеллаж.
С тех пор библиотека пополнилась многочисленными изданиями произведений Пастернака на иностранных языках, и сейчас стеллаж выглядит так.
Люстра.
В зоне отдыха, в углу за выгородкой, шифоньер красного дерева. Предполагают, что он принадлежал Б. А. Пильняку, находился на его даче и был взят Пастернаком на хранение, когда в 1937 году Бориса Андреевича арестовали. Впоследствии Зоя Масленникова, помогавшая Зинаиде Николаевне разбирать архив Пастернака, писала:
В рассохшемся шкафчике из красного дерева в нижнем ящике был сложен архив Леонида Осиповича - рисунки, акварели, пастели, масло, записки, письма... Под листом бумаги, устилавшим дно ящика, оказалась записная книжка Бориса Леонидовича с несколькими не очень связными и разборчивыми записями, относящимися, видимо, к поездке на фронт в 1943 году.
На импровизированном крючке, прикрепленном к боковине шифоньера, висят плащ и кепка, в которых Пастернак гулял по Переделкину. Вот каким поэта запомнил Андрей Вознесенский:
Одетый, как местный мастеровой или путевой обходчик, в серую кепку, темно-синий габардиновый прорезиненный плащ на изнанке в мелкую черно-белую клеточку, как тогда носили, а когда была грязь, заправив брюки в сапоги, он выходил из калитки и шел налево, мимо поля, вниз, к роднику, иногда переходя на тот берег.
Из воспоминаний Евгения Евтушенко:
А кепка - серенькая, с беленькими пупырышками, из грубоватого набивного букле, стоившая тридцатку и мелькавшая тогда на десятках тысяч голов в еще не успевшей приодеться после войны Москве. Но несмотря на полную, обескуражившую меня обыкновенность в одежде, которой я по неразумению не мог предположить у настоящего, живого гения, Пастернак был поистине необыкновенен в каждом своем движении, когда он, входя, грациозно целовал кому-то ручку, кланялся с какой-то, только ему принадлежащей, несколько игривой учтивостью.
Образ Пастернака дополняют его сапоги. Они всегда стояли у входа в кабинет. Каблук и подошва правого сапога на несколько сантиметров толще: сломанная в детстве нога стала чуть короче, отчего с возрастом появились сильные боли, и только благодаря утолщенной подошве, придуманной Зинаидой Николаевной, удалось обойтись без операции.
Сапоги с согнутыми пополам, видимо мягкими голенищами умещаются под скамеечку кустарной работы, и вся эта деревенская сценка соседствует со старинным двустворчатым книжным шкафом. Цоколь с ризалитами, филенки дверок с дополнительными фигурными накладками, с розетками по углам.
Верх шкафа украшен полукруглой короной, в разрыв которой помещен ребристый фиал. Два других, гладких, отличающихся по декору, поставлены по углам.
Книжный шкаф прежде принадлежал матери поэта. Зимой 1916 года Борис пишет родителям:
...пришлите... нот для чтения (очень прошу), Вагнера, если можно, Шуберта, Моцарта быть может (Дон Жуана или что-нибудь еще) - но только то, что у нас в черном шкафчике имеется.
Шкаф пережил многочисленные московские переезды и в итоге оказался в Переделкине. В родительском книжном шкафу Пастернак хранил родительские тома энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона и «Истории России с древнейших времен» Сергея Соловьева.
Тахта с асимметрично расположенным валиком появилась у Пастернака благодаря стараниям его шофера. Тот не мог видеть, как поэт спит на солдатской металлической кровати, и под Новый год без предупреждения привез тахту в Переделкино.
Та самая металлическая солдатская, или, точнее, санаторная, кровать. Со слов экскурсовода, кровать «раздвигается, удлиняется». Из воспоминаний Зинаиды Николаевны о Пастернаке:
По настоянию врачей он спал на деревянных досках на твердом матрасе. Он все это терпеливо выносил и никогда не жаловался. Меня удивляла его педантичность и дисциплинированность в выполнении всех этих предписаний. Иногда на его лице появлялась внезапная бледность, и я очень беспокоилась о его здоровье. Но он всячески отнекивался от врачей и однажды сказал, что предпочитает умереть за работой, чем бездельничая в больнице. Он терпеть не мог отдыха и придерживался очень строгого режима.
Люстра.
Музыкальная, или рояльная, комната
Расположенную на первом этаже комнату еще называли гостиной: переделанная из бывшей террасы, она примыкает к столовой. Сюда приходили, когда в столовой собиралось много народу и нужно было приватно поговорить. Именно здесь стоял кабинетный рояль Розалии Исидоровны. В конце апреля 1960 года, когда измученному травлей и уже смертельно больному Пастернаку стало трудно подниматься в свой кабинет, рояль из комнаты вынесли. Пастернак лежал на тахте (для увеличения высоты ее ножки поставлены на деревянные чурбачки) и продолжал работу над пьесой «Слепая красавица». Окончить ее он не успел.
Поэта не стало 30 мая.
Евгений Борисович Пастернак воспоминал:
В ту ночь внезапно потеплело, и единым порывом в саду зацвели вишни. Та самая аллея, которую он сам когда-то посадил, теперь наполняла воздух умиротворяющим благоуханием.
Вечером мы присутствовали на отпевании, которое совершал в той же маленькой комнате архимандрит Иосиф из Переделкинской церкви.
Похоронили Бориса Пастернака неподалеку, на Переделкинском кладбище, при огромном стечении народа. Без каких бы то ни было официальных почестей - едва ли они были необходимы поэту.
Еще о жителях Переделкина:
В этом двухэтажном доме с мезонином и большим, выступающим вперед полукруглым эркером Борис Пастернак поселился весной 1939 года. В письме к отцу поэт признавался: «Но всерьез, без всяких преувеличений и натяжек: это именно то, о чем можно было мечтать всю жизнь».
Гости сравнивали дом и со средневековым замком, и с кораблем. Однако самому хозяину вся эта пышность едва ли была необходима - достаточно взглянуть на кабинет поэта. Что мы обязательно сделаем в ходе нашей мебельной экскурсии.
Столовая
Столовая, самая просторная комната первого этажа, во многом сохранила тот строгий облик, который имела при Пастернаке. У окна - раздвигающийся обеденный стол, окруженный венскими стульями с полукруглыми спинками. На своем месте, в углу на жардиньерке, одна из парных скульптур.
На стенах - работы Леонида Осиповича Пастернака. Рисунки, выполненные отцом поэта, академиком живописи, всегда украшали дачу в Переделкине, однако во время войны часть их была утрачена. Желая восстановить убранство стен, Борис Леонидович отобрал листы из отцовских альбомов (он называл альбомы записными книжками), сделал паспарту, под каждым рисунком поставил дату, многие подписал. Вставил в рамы и собственноручно развесил.
Именно на фоне иконостаса рисунков запечатлел поэта Корнелл Капа, младший брат знаменитого военного фотокорреспондента Роберта Капы. Снимок был сделан 24 октября 1958 года - в день именин Зинаиды Николаевны Нейгауз-Пастернак, супруги Бориса Леонидовича. Так вышло, что для Пастернака это был последний мирный день. Накануне стало известно, что Нобелевский комитет объявил о присуждении поэту премии по литературе.
Двадцать третьего октября к Пастернаку приходил Константин Федин, председатель правления Московского отделения Союза писателей СССР. Поднялись наверх, в кабинет. Федин передал, что от премии нужно отказаться, иначе последствия будут непредсказуемыми.
Полутора годами ранее, отдавая в Переделкине рукопись «Доктора Живаго» итальянскому журналисту Серджио Д’Анджело, Пастернак произнес пророческие слова: «Теперь вы приглашены на мою казнь». Еще более раннее пророчество прозвучало в само́м романе:
Гул затих. Я вышел на подмостки.
Прислонясь к дверному косяку,
Я ловлю в далеком отголоске,
Что случится на моем веку.
На меня наставлен сумрак ночи
Тысячью биноклей на оси.
Если только можно, Авва Отче,
Чашу эту мимо пронеси.
Я люблю твой замысел упрямый
И играть согласен эту роль.
Но сейчас идет другая драма,
И на этот раз меня уволь.
Но продуман распорядок действий,
И неотвратим конец пути.
Я один, все тонет в фарисействе.
Жизнь прожить - не поле перейти.
Стихотворение «Гамлет», написанное в 1946 году, открывало цикл стихов Юрия Живаго.
Но пока еще в доме праздник. Среди поздравивших Пастернака его сосед по даче Корней Чуковский. Из дневниковых записей Корнея Ивановича:
Пришла в 11 часов Клара Лозовская, моя секретарша, и, прыгая от восторга, сообщила мне, что Пастернаку присуждена премия. <…> Я с Люшей (внучкой Еленой. - А. М.) бросился к нему и поздравил его. Он был счастлив, опьянен своей победой и рассказывал, что ночью у него был Всеволод Иванов, тоже поздравляя его. Я обнял Б. Л. и расцеловал его от души. Оказалось, что сегодня день рождения (точнее, именины. - А. М.) его жены. Я поднял бокал за ее здоровье. Тут только я заметил, что рядом с русским фотографом есть еще два иностранных. Русский фотограф Александр Васильевич Морозов был от Министерства иностранных дел. Он сделал множество снимков.
На столе, покрытом скатертью, которую собственноручно вышила именинница, и в руках мужчин рёмеры - винные бокалы из цветного стекла.
Слева направо: Елена Чуковская, Корней Чуковский, Борис Пастернак и Зинаида Нейгауз-Пастернак. 24 октября 1958 года
Насыщенно-зеленые, сверху округлые, на широкой конусовидной ножке, обвитой стеклянной нитью, пастернаковские рёмеры хранятся в буфете.
Сам буфет трехстворчатый, с красивым диагональным рисунком брашированного шпона. Верхняя часть - надстройка - словно немного приподнята и установлена на невысокий утонченно-элегантный пьедестал.
В углу за распахнутой дверью прячется холодильник марки ЗиС. Аббревиатура расшифровывается как «Завод имени Сталина». То ли на контрасте с холодильником, то ли в гармонии с ним пребывает вторая из пары скульптур. Предположительно, обе они - работы Гудона, автора выставленного в Эрмитаже скульптурного портрета Вольтера, сидящего в кресле.
О скульптурах говорят и спрашивают все без исключения. Так, в нашей группе вопрос был задан на первой же минуте экскурсии. Как отвечал на него Пастернак, читаем в книге З. Масленниковой «Портрет Бориса Пастернака» (при этом заметим, что Зоя Афанасьевна тоже не смогла удержаться):
- А это что у вас за мраморы?
- О, они к нам попали случайно. Они принадлежат одному нашему знакомому промышленнику. После революции ему угрожала реквизиция, и он попросил нас их сохранить. Как будто бы Мария-Антуанетта работы Гудона. А потом он эмигрировал и никаких вестей о себе не подавал.
- Я так и подумала, что они у вас случайно, они как-то не идут к вашему дому.
- Ну что ж теперь с ними поделаешь? Выкинуть жалко - может быть, это и Гудон. Стоят и стоят.
Из воспоминаний Евгения Пастернака, старшего сына Бориса Леонидовича от первого брака:
Папу встревожило, что Петенька (внук Б. Л. Пастернака. - А. М.) может свалить на себя мраморные бюсты, стоявшие в столовой. По его просьбе сторож Гаврила Алексеевич Смирнов перенес их на террасу, куда Петя не ходил. Папа объяснил нам, хоть я эти портреты знал с детства, что один из них изображает Марию-Антуанетту, а другой мадам де Помпадур и это как будто «настоящий Гудон».
Как видно по фотографии, все предметы - и холодильник в углу, и «как будто “настоящий Гудон”» - на своих исторических местах.
Следующий угол занят мрачноватым - несмотря на застекленные дверцы - прилавком. Ситуацию несколько оживляет скатерть, вышитая, как и весь текстиль в доме, руками Зинаиды Николаевны.
В простенке - тумба, которую вполне можно назвать телевизионной. Предмет видавший виды и по-советски брутальный, но по-своему симпатичный: толстые боковины почти всегда смотрятся выигрышно.
Телевизор КВН-49. Пастернак никогда его не смотрел, как не слушал радио и не читал газет. Не хотел отвлекаться от работы, но своих домашних не ограничивал.
Люстра на фоне графичной розетки украсит собой семьдесят восьмую дюжину люстр и паникадил.
Комната Зинаиды Николаевны
Буквально половину комнаты занимает рояль фирмы Bechstein. Это семейный инструмент Нейгаузов - Генриха Густавовича, первого мужа Зинаиды Николаевны, и их сына Станислава. При жизни Пастернака в доме был другой рояль, кабинетный, принадлежавший матери поэта, Розалии Исидоровне, и стоял он в комнате, которую назвали музыкальной, или рояльной. После смерти отца Станислав привез фамильный инструмент в Переделкино, здесь на нем и занимался.
Пятерки как следы чьих-то занятий.
Фотография Станислава Нейгауза, висящая в изголовье тахты, всегда находилась в комнате Зинаиды Николаевны.
На столике с причудливо, в стиле орехового рококо, изогнутыми ножками - портрет Рахманинова, написанный Леонидом Осиповичем Пастернаком.
С ореховым рококо соседствует шкафчик в духе советского функционализма. Выложенный в так называемую крайцфугу, шпон мореного брашированного дуба смотрится строго и нарядно.
Люстра.
Кабинет
Кабинет занимает чуть ли не весь второй этаж и разделен выгородками на две зоны - рабочую и зону отдыха. Он впечатляет своими размерами, контрастирующими с лаконичностью обстановки. Чуковский вспоминал:
Комната очаровательна необычайной простотой, благородной безыскусственностью: сосновые полки с книгами на трех-четырех языках (книг немного, только те, что нужны для работы), простые сосновые столы и кровать - но насколько эта обстановка изящнее, артистичнее, художественнее, чем, напр., ориентальная обстановка в кабинете у Вс. Иванова - где будды, слоны, китайские шкатулки и т. д.
Всеволод Иванов, упомянутый Чуковским, как-то раз спросил у Пастернака, каким должен быть кабинет. Ответ мы находим в дневниковой записи Иванова от 17 февраля 1956 года:
Пастернак о моем кабинете: «Это - сочиненная комната. В комнате должна быть железная кровать, простой стол, стул, все остальное должно добавлять воображение. Тогда и можно писать».
Железная кровать, простой стол, стул - всё точно так же, как было при Пастернаке. За этим, лишенным какого бы то ни было декора письменным столом был создан «Доктор Живаго». Пастернак работал над романом в течение 10 лет, прерываясь на переводы «Фауста» Гёте.
Простой, без изысков стул. Легкие отзвуки модерна едва слышны в очертаниях спинки и в незатейливом, но милом рисунке плоской резьбы.
Сохранилась фотография, запечатлевшая поэта за работой. Настольная лампа с покосившимся абажуром переставлена с письменного стола на конторку.
С неприметной в общем и целом конторкой связано значительное количество воспоминаний. Для начала следует сказать, что появилась она в кабинете поэта по рекомендации врачей. Пастернака начали беспокоить сильные боли в правом колене - по этому поводу Зинаида Николаевна вспоминала:
Опять шли разговоры об операции, но в конце концов обошлось одним лечением. К моему удивлению, ему советовали больше ходить и даже писать стоя. С этой целью я купила ему конторку, перевезла в Переделкино, и он писал стоя.
Пастернак говорил, что за конторкой ощущает себя Гёте. Присутствие в кабинете конторки, пусть и полностью лишенной накладного металлического декора, наверняка напоминало Пастернаку обстановку рабочей комнаты переводимого им поэта. В 1922 году, находясь в Германии, Борис Леонидович посещал садовый домик Гёте в Веймаре.
Евгений Борисович припоминал, что в ящики конторки отец складывал письма, приходившие после публикации «Доктора Живаго».
Наконец, стоящая на конторке фотография Джевахарлала Неру, подписанная им и подаренная Пастернаку во время неутихавшей нобелевской травли, напоминает о том, что премьер-министр Индии лично звонил Хрущеву. После звонка было дано негласное указание публичную кампанию прекратить, создать режим максимальной изоляции, работы не давать.
Поначалу для всей дачной библиотеки Пастернаку хватало нескольких книжных полок. Среди книг были дореволюционные издания Гёте и Шекспира в оригинале, подаренные родителями томики Райнера Рильке, Библия, томики Блока и Диккенса, несколько книг, подаренных соседями по Переделкину. В письме к сыну Пастернак признавался: «Всю жизнь я вожу с собой умещающийся на одной полке отбор любимейших, без конца перечитываемых книг. Однако и среди этих немногих с годами оказываются лишние». Но когда со всего мира Пастернаку стали привозить издания его романа, переведенного на иностранные языки, поэт заказал местным мастерам книжный стеллаж.
С тех пор библиотека пополнилась многочисленными изданиями произведений Пастернака на иностранных языках, и сейчас стеллаж выглядит так.
Люстра.
В зоне отдыха, в углу за выгородкой, шифоньер красного дерева. Предполагают, что он принадлежал Б. А. Пильняку, находился на его даче и был взят Пастернаком на хранение, когда в 1937 году Бориса Андреевича арестовали. Впоследствии Зоя Масленникова, помогавшая Зинаиде Николаевне разбирать архив Пастернака, писала:
В рассохшемся шкафчике из красного дерева в нижнем ящике был сложен архив Леонида Осиповича - рисунки, акварели, пастели, масло, записки, письма... Под листом бумаги, устилавшим дно ящика, оказалась записная книжка Бориса Леонидовича с несколькими не очень связными и разборчивыми записями, относящимися, видимо, к поездке на фронт в 1943 году.
На импровизированном крючке, прикрепленном к боковине шифоньера, висят плащ и кепка, в которых Пастернак гулял по Переделкину. Вот каким поэта запомнил Андрей Вознесенский:
Одетый, как местный мастеровой или путевой обходчик, в серую кепку, темно-синий габардиновый прорезиненный плащ на изнанке в мелкую черно-белую клеточку, как тогда носили, а когда была грязь, заправив брюки в сапоги, он выходил из калитки и шел налево, мимо поля, вниз, к роднику, иногда переходя на тот берег.
Из воспоминаний Евгения Евтушенко:
А кепка - серенькая, с беленькими пупырышками, из грубоватого набивного букле, стоившая тридцатку и мелькавшая тогда на десятках тысяч голов в еще не успевшей приодеться после войны Москве. Но несмотря на полную, обескуражившую меня обыкновенность в одежде, которой я по неразумению не мог предположить у настоящего, живого гения, Пастернак был поистине необыкновенен в каждом своем движении, когда он, входя, грациозно целовал кому-то ручку, кланялся с какой-то, только ему принадлежащей, несколько игривой учтивостью.
Образ Пастернака дополняют его сапоги. Они всегда стояли у входа в кабинет. Каблук и подошва правого сапога на несколько сантиметров толще: сломанная в детстве нога стала чуть короче, отчего с возрастом появились сильные боли, и только благодаря утолщенной подошве, придуманной Зинаидой Николаевной, удалось обойтись без операции.
Сапоги с согнутыми пополам, видимо мягкими голенищами умещаются под скамеечку кустарной работы, и вся эта деревенская сценка соседствует со старинным двустворчатым книжным шкафом. Цоколь с ризалитами, филенки дверок с дополнительными фигурными накладками, с розетками по углам.
Верх шкафа украшен полукруглой короной, в разрыв которой помещен ребристый фиал. Два других, гладких, отличающихся по декору, поставлены по углам.
Книжный шкаф прежде принадлежал матери поэта. Зимой 1916 года Борис пишет родителям:
...пришлите... нот для чтения (очень прошу), Вагнера, если можно, Шуберта, Моцарта быть может (Дон Жуана или что-нибудь еще) - но только то, что у нас в черном шкафчике имеется.
Шкаф пережил многочисленные московские переезды и в итоге оказался в Переделкине. В родительском книжном шкафу Пастернак хранил родительские тома энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона и «Истории России с древнейших времен» Сергея Соловьева.
Тахта с асимметрично расположенным валиком появилась у Пастернака благодаря стараниям его шофера. Тот не мог видеть, как поэт спит на солдатской металлической кровати, и под Новый год без предупреждения привез тахту в Переделкино.
Та самая металлическая солдатская, или, точнее, санаторная, кровать. Со слов экскурсовода, кровать «раздвигается, удлиняется». Из воспоминаний Зинаиды Николаевны о Пастернаке:
По настоянию врачей он спал на деревянных досках на твердом матрасе. Он все это терпеливо выносил и никогда не жаловался. Меня удивляла его педантичность и дисциплинированность в выполнении всех этих предписаний. Иногда на его лице появлялась внезапная бледность, и я очень беспокоилась о его здоровье. Но он всячески отнекивался от врачей и однажды сказал, что предпочитает умереть за работой, чем бездельничая в больнице. Он терпеть не мог отдыха и придерживался очень строгого режима.
Люстра.
Музыкальная, или рояльная, комната
Расположенную на первом этаже комнату еще называли гостиной: переделанная из бывшей террасы, она примыкает к столовой. Сюда приходили, когда в столовой собиралось много народу и нужно было приватно поговорить. Именно здесь стоял кабинетный рояль Розалии Исидоровны. В конце апреля 1960 года, когда измученному травлей и уже смертельно больному Пастернаку стало трудно подниматься в свой кабинет, рояль из комнаты вынесли. Пастернак лежал на тахте (для увеличения высоты ее ножки поставлены на деревянные чурбачки) и продолжал работу над пьесой «Слепая красавица». Окончить ее он не успел.
Поэта не стало 30 мая.
Евгений Борисович Пастернак воспоминал:
В ту ночь внезапно потеплело, и единым порывом в саду зацвели вишни. Та самая аллея, которую он сам когда-то посадил, теперь наполняла воздух умиротворяющим благоуханием.
Вечером мы присутствовали на отпевании, которое совершал в той же маленькой комнате архимандрит Иосиф из Переделкинской церкви.
Похоронили Бориса Пастернака неподалеку, на Переделкинском кладбище, при огромном стечении народа. Без каких бы то ни было официальных почестей - едва ли они были необходимы поэту.
Еще о жителях Переделкина: