Искупление кровью

Aug 23, 2021 19:41


А.Авдеенко || « Красная звезда» №167, 17 июля 1943 года

СЕГОДНЯ В НОМЕРЕ: Сообщение Советского Информбюро (1 стр.). Указ Президиума Верховного Совета СССР об установлении звания «Народный художник СССР» (1 стр.). Обращение коллектива рабочих, работниц, инженеров, техников и служащих Московского ордена Ленина завода «Динамо» им. С.М.Кирова ко всем рабочим, работницам, инженерно-техническим работникам и служащим промышленности и транспорта Советского Союза (1 стр.). Полковник С.Карпинский. - Современные боевые порядки пехоты и тактика маневрирования (2 стр.). Судебный процесс по делу о зверствах немецко-фашистских захватчиков и их пособников на территории гор. Краснодара и Краснодарского края в период их временной оккупации (3 стр.). А.Авдеенко. - Искупление кровью (4 стр.). Обращение Рузвельта и Черчилля к итальянскому народу (4 стр.).

# Все статьи за 17 июля 1943 года.




По страшному стечению обстоятельств в тот день и час, когда лейтенант, до войны инженер-механик, - Борис Александрович Соловьев должен был в кругу друзей праздновать день своего рождения, двадцатипятилетие, и обручиться с любимой девушкой, он стоял перед суровым, враждебным строем летчиков, техников, своих бывших товарищей, а командир части жестким голосом читал приговор Военного трибунала.

- Судебным следствием Военный трибунал установил, что подсудимый Соловьев, старший техник по выпуску машин, в беседе с неизвестным ему лицом сообщил ему охраняемые тайной совершенно секретные сведения о своей части... На основании вышеизложенного и руководствуясь ст.ст. 319 и 320 УПК РСФСР, Военный трибунал приговорил:

«Соловьева Бориса Александровича, на основании ст. 193-25 п. «а» УК РСФСР лишить свободы в исправительно-трудовых лагерях сроком на пять лет, без поражения в правах. На основании примечания 2 к ст. 28 УК РСФСР исполнение настоящего приговора отсрочить и осужденного Соловьева направить на передовые позиции фронта с тем, что если он в составе действующей армии проявит себя стойким защитником Союза ССР, то по ходатайству командования мера наказания ему может быть снижена Военным трибуналом или он совершенно может быть освобожден от наказания со снятием судимости. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит».

На смуглом лице Соловьева выступили крупные красные пятна. Рука командира, неторопливая, неумолимая сорвала с плеч осужденного погоны со звездочками, вынула у него из кобуры пистолет. Навеки останется в памяти Соловьева это жуткое мгновение. Шнурки погон запутались и их пришлось насильно вытягивать из гимнастерки. Соловьеву было так физически больно, так душевно страшно, будто из него тянули жилы. Поникнув головой, до крови закусив губы, без оружия, без погон стоял он на травянистом летном поле и всем сердцем, всем существом своим хотел, чтоб разверзлась земля, скрыла его навсегда…

Друзья с погонами, с оружием стояли перед ним, и их суровые, беспощадные взгляды, их отчужденные, окаменевшие лица говорили Соловьеву еще больше, чем приговор трибунала... Такое же окаменевшее лицо было и у любимой девушки, хотя она и говорила ему ласковые слова, свято надеялась на то, что он искупит свою вину. Свадьбу по обоюдному молчаливому соглашению отложили.

В тот же день бывший лейтенант был отправлен на передовые позиции. И теперь, когда самое страшное было высказано, выстрадано, близкие друзья Соловьева пожимали ему руки, желали боевого счастья и один из них, хмуря брови, как бы от имени всех, торжественно сказал:

- Держись, Боря! Мы тебе верим. Возвращайся к нам офицером.

Невеста поцеловала Бориса - то ли на прощанье, то ли на счастье.

Ничего теперь Соловьев так не боялся, как преждевременной смерти. Весь смысл жизни для него сосредоточился сейчас на том, чтобы искупить свою тяжкую вину, оправдать святое доверие советского правосудия, оправдать доверие и любовь друзей, невесты, быть истинно таким, каким они его полюбили.

Процесс искупления вины представлялся бывшему офицеру, человеку храброму по природе, сильному, молодому, исключительно простым. Совершенное преступление казалось ему случайным, никак не соответствующим его убеждениям, преданности Родине. Проболтался, вот и всё! Пройдет месяц, два, и он снова наденет офицерские погоны, вернется в родную семью летчиков, к друзьям, к невесте. Весь вопрос во времени и в том, чтобы выдался подходящий случай показать себя.

Приняли Соловьева в пехоте хорошо. Знали люди, что он разжалованный офицер, но ничем не показывали этого. И чорт его знает почему, но Соловьев решил внешне утяжелить свои страдания, как будто они и без того не были тяжелы. Он соврал своим новым товарищам, будто он по профессии летчик и имеет на своем счету несколько сбитых самолетов. Потеря звания командира Красной Армии, погонов - офицерской чести показалась ему недостаточно трагичной, и он обманул людей, сказав, что потерял вместе с погонами боевой орден, хотя его никогда не награждали, а только собирались наградить. Соловьеву хотелось вызвать к себе побольше сочувствия, - вот, дескать, какой он был большой человек!

Однажды во время разговора на эту тему, когда он поймал на себе испытующие взгляды собеседников, он понял, что врет, что отвратительно обманывает своих новых товарищей с тем же удовольствием, с той же гордостью и самохвальством, с которыми разболтал своему случайному спутнику военные секреты. И эта внезапная мысль позволила Соловьеву проницательно взглянуть на себя. Он с ужасом понял, что преступление, за которое был осужден второго мая, не случайное преступление, а плод его характера. Он как бы заглянул в магическое зеркало и увидел отражение своей души. Он понял, что в дни кровавой войны с врагом в его сердце еще гнездились эгоизм, себялюбие. И все это мешает ему стать подлинно бескорыстным воином, самозабвенно защищающим родину.

Поняв это, Соловьев надолго замолчал, онемел... И сейчас, хотя у него на плечах уже погоны с офицерскими звездочками, на груди орден Красной Звезды, а в кармане партийный билет, он чрезвычайно неразговорчив. Неохотно и скупо говорит он о своих подвигах, нигде не употребляет не только хвастливого, но и мало-мальски нескромного слова. То, что он говорит, искрится чистой, выстраданной, кровью омытой правдой.

Невесте он отправил тогда суровое, жестокое может быть, но полное достоинства письмо: он просил, чтобы она больше не писала ему ни утешительных, ни сочувствующих и вообще никаких писем, чтобы забыла его, так как он недостоин ее любви, чтоб простила за все те обманутые девичьи надежды, какие он, не имея на то права, посеял в ее сердце. Девушка перестала писать. Истинно любящая, истинно ему преданная, она издалека почувствовала, угадала своей любовью, чем и как жил ее Борис, что ему было нужно.

Однажды, когда подразделение Соловьева отвели в ближний тыл на специальную подготовку, друзья его - летчик и инженер, приехали навестить своего товарища, рядового красноармейца. Он разговаривал с ними мало, ровно столько, чтобы сказать со сжатыми зубами, что у него пока нет друзей. Летчик и инженер не обиделись. Они были истинными друзьями Соловьева, они знали его достоинства, угадывали его пороки и понимали, что в огне войны совершается таинственный процесс перерождения человека, процесс переплавки железа, руды, камня, угля, всяческого лома в бронированную сталь.

Друзья тихо удалились и больше не тревожили Соловьева ни письмами, ни посещениями. Он прочно отгородил себя от прошлого. К счастью и к чести его он, наконец, понял, в чем состояло его очистительное искупление - не столько в том, чтобы совершить «выгодный» подвиг, сколько в том, чтобы слиться безраздельно с жизнью фронтовиков, глубоко и во все стороны разбросать солдатские корни в окопную жизнь, полюбить тяжелый, опасный, черный труд пехотинца, найти в нем то золотое зерно удовлетворения, радости, какое он находил, работая на судостроительном заводе инженером-механиком, техником на аэродроме. И если он добьется всего этого, то подвиг - и не один, не случайный, явится естественным и закономерным следствием его новых качеств, цельности его натуры.

Потерянную высокую офицерскую честь, былую горячую любовь к себе друзей, невесты, родины он, бывший старший техник на аэродроме, начал зарабатывать тем, что учился ползать по мокрой, грязной весенней земле так искусно, как положено ползать пластуну-разведчику. И научился этому. Товарищи по оружию видели результаты упорного труда и какой ценой он добился этого. Соловьев скрывал, пока они сами не увидели кровоточащие его колени, локти и обломанные ногти на руках. Товарищи всё оценили: и его упорство, и молчание, и скромность, и стремление к взаимопомощи.

Шли дни. Командир части майор Лесик выдвинул бывшего лейтенанта на должность командира взвода разведчиков, охотников за немецкими «языками», раскрывающих боем, а часто и кровью, ценой своих жизней, огневую систему обороны противника. Соловьев требовал от вверенного ему взвода в труде и в учебе и мало и много - только то, что требовал от себя самого: безраздельной любви к тяжкой, смертельно опасной работе разведчика. Взвод Соловьева через, месяц был готов к трудной и сложной разведывательной операции.

Разведка боем была назначена в необычное для такого дела время: в ясное солнечное утро июня. На исходное положение в траншею переднего края выдвинулись ночью. Проволочное заграждение было рядом. Разведчики рассредоточились. Соловьев в предчувствии решающих минут преобразился. Улыбаясь, он обошел свою группу, приказал снять с автоматов специально сделанные чехлы, подготовить оружие к. бою, вставить в гранаты капсюли.

Ночь кончилась, взошло солнце. Противник молчал. В 10 часов 46 минут 30 секунд, будто гром с ясного неба, заговорили советские батареи. Артподготовка продолжалась всего несколько минут. Не дожидаясь ее конца, Соловьев вскочил:

- Друзья мои, братья, - вперед!..

Он никогда раньше не называл так своих разведчиков. Но сейчас этого потребовало сердце, и он охотно ему повиновался. В грохоте разрывающихся снарядов его голос услыхали только ближние. Но так как все в это мгновение жили ожиданием атаки, то разведчики угадали, что крикнул Соловьев, и бросились вслед за своим командиром.

Перескочив через наши проволочные рогатки, они вбежали в разминированный проход, на нейтральную полосу, густо и, сочно, до колен покрытую травой. Немцы открыли фланговый огонь из тяжелых пулеметов. Соловьев бежал по травянистой земле, не оглядываясь назад. Перескочили ручей, заросший высокой травой. Два года здесь не ступала нога русского человека. Местность круто поднималась кверху, на взгорье. Там клокотал черный дым и пламя разрывов наших снарядов. Волна артиллерийского сопровождения была так близко, что разведчиков обдавало землей, а над головой жужжали осколки. Дорогу преградила колючая рогатка. Соловьев сходу перемахнул на ту сторону. И в это же мгновение немецкая артиллерия открыла заградительный огонь вдоль проволочного заграждения. У Соловьева не было ни времени, ни физической возможности оглядеться, посмотреть, кто из разведчиков успел перескочить, кто накрыт смертельным огнем. Самозабвенье, сила инерции перенесли бывшего лейтенанта через бруствер, столкнули в немецкий окоп. Наверху было дымно, темно, бушевала земляная метель, а здесь, в траншее - светло, пусто. В поисках немцев он побежал по зигзагообразному окопу с автоматом в вытянутых руках. Откуда-то сбоку в траншею вскочил разведчик Симкин. Закрывая своим широким телом узкую траншею, он побежал вперед и первым подскочил к землянке.

Из утробы землянки прогремели выстрелы. Симкин безмолвно упал. Наугад в темноту землянки Соловьев дал автоматную очередь и, перепрыгнув через труп Симкина, вскочил в блиндаж. Дым еще стлался по полу и хорошо были видны два немца в пепельных свитерах. Они стояли за столом. «Вот оно!» - проскрипел зубами Соловьев.

Молнией мелькнула мысль: одного здоровенного немца он убьет, а другого, чуть поменьше ростом, потянет в плен. Соловьев нажал спусковой крючок, автомат молчал. Немцы поняли: у русского кончились патроны. Один из них схватил пистолет. Раздумывать было некогда, и Соловьев, встряхнув гранатой, бросил ее в дальний угол под стол, к ногам немцев. Взрывная волна и осколки не пощадили и самого Соловьева. Со страшной болью в ноге, оглушенный, он отлетел к двери. Падая, он отчетливо, с ясностью, поразительной для такого момента, увидел себя в обломке разбитого зеркала. Упав, он сейчас же пощупал ногу - как будто цела. В землянке, наполненной черным дымом, он стал наощупь искать убитых немцев. Он ползал по полу, руки его плавали в крови. Кровь врага! Сейчас, как никогда раньше, он почувствовал всю очистительную и мудрую силу слова «искупление», повторенное и друзьями, и Военным трибуналом, и невестой, и им самим. Соловьев нашел, наконец, документы немцев и бросился вон из землянки. Траншея имела два ответвления. Соловьев свернул вправо. Буря огня бушевала над ним. Теперь не только наши, но и немцы стреляли по своей же первой линии, по этой траншее. Он выскочил на бруствер.

Соловьев, прихрамывая, всё сильнее и сильнее, побежал дальше, оглядываясь в поисках живого немца. Раненой левой ноге было горячо в сапоге. Издали, в просвет между двумя взрывными столбами земли, огня и дыма, увидел одернованный горб дзота. Однофамильцы Потаповы, большой и маленький, и разведчик Аронсон лежали на его куполе и с трех сторон забрасывали амбразуры гранатами. «Всех немцев убьют, - подумал с тревогой Соловьев, - как же язык»?» Пока Соловьев подбежал, всё было кончено: гарнизон огневой точки был разорван в клочья. Соловьев бросился дальше, он искал живого немца.

В дыму и огне разрывов промелькнула коренастая фигура Денисова. На его плече неподвижно лежал немец.

- Живой? - закричал Соловьев.

- Живой, живой! Я его оглушил! - откликнулся мокрый, закопченный, оборванный до голого тела Денисов. Он еще что-то говорил, показывая крупные зубы, но из-за разрывов снарядов ничего нельзя было разобрать.

Отход!..

Приказ командира полетел по цепочке. А вдруг «язык» Денисова мертв, - подумал Соловьев и побежал дальше. Из-за поворота окопа на него выскочил высокий немец, с глазами, полными ужаса. Оба, русский и немец, отскочили назад, спрятались, насколько могли, за траншейным выступом. Пока Соловьев вытащил из кармана гранату мгновенного действия, немец успел сделать два выстрела из пистолета, прострелил ему руку. Не поддаваясь приступу боли, Соловьев выдернул чеку и бросил гранату. Опять, как и в землянке, расстояние между ним и немцем было не очень велико, он упал на землю, но взрывная волна оглушила его. Теряя сознание, он со страшной тоской подумал: «Смерть... Значит, ничего я не сделал».

И, может быть, страх перед тем, что он должен умереть в темноте, непрощенным, без погон, без чести не позволил ему долго лежать, - дым еще не развеялся, как он поднялся. Почти не наступая на искалеченную левую ногу, он запрыгал сквозь толщу дыма в глубь траншеи. Он увидел худенького, маленького разведчика Рожанова под верзилой немцем с гривой белых волос. Ни патронов, ни гранат у Соловьева больше не оставалось. Приемом джиу-джитсу он атрофировал немцу обе руки выше локтей и, угрожая пустым автоматом, приказал: «Иди!» Пленный побежал вперед.

Противник вел бешеный огонь, уже давно приведя в действие свою засекреченную огневую систему. Когда мины разрывались особенно близко, немец падал на землю, закрывал голову руками. Соловьев, стоя во весь рост над пленным, в страхе, что «язык» мог быть убитым, прикладом автомата заставлял его подниматься и бежать дальше. В двух шагах от советской траншеи пулеметная струя резанула по каске Соловьева. Голова с хрустом и страшной болью приплюснулась к правому плечу. Он упал и пополз, не зная, жив он, или это уже предсмертная горячка. Свалившись в траншею, он снял помятую в нескольких местах каску, ощупал голову - крови нет. Зато с рук, с ног, с груди ручьями стекала кровь. Он не знал, где была собственная, где вражья, всё тело, казалось ему, было разорвано в клочья, истерзано сплошными ранами.

Тяжело дыша, теряя рассудок, он стоял на коленях, чувствуя себя на краю темной пропасти. Рука его инстинктивно потянулась к часам. Стрелки указали одиннадцать часов и пять минут. Неужели прошло восемнадцать минут с момента атаки? Он не поверил и пристальнее стал вглядываться в желтый, задернутый черно-серой пеленой циферблат. Да, точно - прошло восемнадцать минут. Пленные доставлены, огневая система противника выявлена как нельзя лучше, крови врага пролито немало.

Счастье боя прояснило сознание Соловьева, и он поднялся на ноги. С разных концов траншеи к нему сбегались разведчики. Закопченные пороховым дымом, оборванные, грязные, окровавленные, они так счастливо улыбались сквозь трудовой пот и кровь, так обнимали и целовали его, что Соловьеву показалось это даже непонятным. И когда его друг Потапов: сказал: «Ты теперь будешь офицером», Соловьев сначала не понял, о чем идет речь. Он совсем забыл о своей личной судьбе, обо всем, что не давало ему покоя. Он весь был полон радостью совершенного дела, благородным бескорыстием воина, И именно эта минута была моментом его внутреннего торжества и искупления... Он лишился сил и упал на дно траншеи. Его подняли, повели, а может быть понесли на руках, он не знает. // А.Авдеенко. ЛЕНИНГРАДСКИЙ ФРОНТ.

_______________________________________
Л.Леонов: Слава России* ("Известия", СССР)**
К.Симонов: Охотник за «пантерами» ("Красная звезда", СССР)
Е.Кригер: 28 русских пушек || «Известия» №164, 14 июля 1943 года
О.Курганов: Труд и пот солдата || «Правда» №168, 5 июля 1943 года
Г.Бессарабов: Как я в один день уничтожил три «Тигра» ("Правда", СССР)
И.Эренбург: Великий и негасимый || «Красная звезда» №156, 4 июля 1943 года
Д.Заславский: Облик гитлеровской армии || «Правда» №153, 18 июня 1943 года

Газета «Красная Звезда» №167 (5538), 17 июля 1943 года

лето 1943, июль 1943, газета «Красная звезда»

Previous post Next post
Up