Гримасы утопического сознания (часть 2)
4. Фанатизм.
Часто на почве ресентимента развивается фанатизм, т.е. страстная, нетерпимая, некритическая и самоотверженная приверженность какой-либо идее. Фанатизм содержится и в морализаторстве, но в рамках последнего он ограничен в средствах и относительно безобиден. В то же время, связь фанатизма и ресентимента не является необходимой, ибо фанатическая приверженность идеалу не обязательно произрастает на почве озлобления и жажды мести в отношении кого-либо [25]. Часто имеет место нересентиментный фанатизм, при котором озлобление фанатика есть следствие его приверженности идее. В случае же ресентиментного фанатизма ситуация ровно обратная: сама приверженность идее является следствием озлобления.
Существуют работы, посвященные исследованию социального фанатизма вообще [26] и религиозного фанатизма в частности, однако наиболее близкой к проблеме фанатичного утопического сознания нам представляется работа «Истинноверующий» Э. Хоффера. Хоффер отталкивается от того факта, что «в начале всех массовых движений среди их участников преобладают неудовлетворенные жизнью люди» [27], и кладет в основу своего исследования две гипотезы: «1) неудовлетворенность эта сама по себе порождает большинство характерных черт истинноверующего <…> 2) действительно эффективный метод обращения в веру состоит в основном в том, чтобы развить и укрепить склонности и реакции, свойственные неудовлетворенному сознанию» [28]. Далее, следует отметить, что исследовательский подход Хоффера несет на себе печать североамериканского индивидуализма и культа успеха, самореализации [29]. Это выражается в том, что причиной указанной неудовлетворенности, по его мнению, всегда является личная несостоятельность субъекта, т.е. причина всегда только субъективна. Однако в мире достаточно и объективных причин для неудовлетворенности. Неудовлетворенность человека совсем не обязательно указывает на его несостоятельность как личности, к тому же она определяется масштабами требований к миру и к самому себе, зависит от духовных горизонтов человека. Вряд ли довольство собою и своим достатком мещанина означает его большую личностную состоятельность, нежели недовольство собою и миром какого-нибудь религиозного аскета или утописта.
Несмотря на указанное грубое упрощение, указанный Хоффером феномен проекции неудовлетворенности собою на внешний мир часто имеет место. Приверженность утопической вере в таком случае является бегством от собственной обанкротившейся индивидуальности, стремлением реабилитировать свою самооценку посредством самообольщения вымышленной Я-концепцией, мифом о самом себе как подвижнике, аскете, борце с мировым злом, кандидатом во спасение и т.п. Гложущее человека тревожное ощущение собственной несостоятельности требует компенсации, и, присоединяясь к массовому движению, человек обретает её вместе с нарциссическим ощущением всемогущества. Здесь непроизвольно вспоминаются стихи Маяковского: «Плохо человеку,//когда он один.//Горе одному,//один не воин -//каждый дюжий//ему господин,//и даже слабые,//если двое.//А если//в партию//сгрудились малые -//сдайся, враг,//замри//и ляг!//Партия -//рука миллионопалая,//сжатая//в один//громящий кулак.//Единица - вздор,//единица - ноль,//один -//даже если//очень важный -//не подымет//простое//пятивершковое бревно» [30]. А. Камю, хотя и не совсем справедливо (в отношении того же Маяковского), замечал: «Влечение к творчеству так сильно, что те, кто на него не способен, выбирают коммунизм, обеспечивающий им творчество целиком коллективное» [31]. Часто трудно отделить, где кончается неудовлетворенность собою как личностью и где начинается неудовлетворенность, вытекающая из недостаточности себя одного для выполнения масштабной задачи, такой как построение социализма. В дальнейшем мы будем рассматривать только первый случай (назовем его случаем «самонеудовлетворенности» [32]), ибо только он непосредственно ведет к аберрации утопического сознания.
Далее, Хоффер замечает, что «чтобы неудовлетворенность превратилась в отрицание, должны существовать и другие факторы. Один из них - ощущение собственной силы» [33]. Этот фактор применительно к процессу трансформации утопии в утопический проект был назван нами оптимизмом. Для достижения успеха утопического проекта, согласно Хофферу, «необходимо разжечь и раздуть страстную надежду <…> Для того, чтобы броситься с головой в предприятие, связанное с большими переменами, люди должны быть крайне неудовлетворенными, не очень бедными и иметь такое чувство, что, обладая могучей доктриной, непогрешимым вождем или новыми методами, они получают доступ к источнику всесокрушающей силы. Одновременно они должны иметь преувеличенное представление о возможностях и перспективах будущего <…> они должны быть совершенно несведущими в трудностях, связанных с их предприятием. Опыт в этом случае - помеха» [34].
Рассуждая о мотивации самонеудовлетворенного участника массового движения на низовом уровне, Хоффер пишет: «Существует коренная разница между соблазном массового движения и соблазном практической деятельности. Практическая деятельность дает людям возможность продвижения - соблазн ее большей частью исходит из личных интересов. Массовое движение, в частности в фазе его подъема, привлекает не тех, кто хочет продвинуть свое нежно любимое «я», а тех, кто старается освободиться от своего нежеланного «я». Массовое движение привлекает и удерживает последователей не тем, что оно удовлетворяет желание самопродвижения, а тем, что оно может дать удовлетворение страсти к самоотверженности <…> Люди, смотрящие на свою жизнь как на непоправимо испорченную, не могут найти достойной для себя цели в самопродвижении. Перспектива личной карьеры не может вызвать у них ни мощного усилия, ни веры, ни твердых убеждений <…> Искреннейшее стремление таких людей - это стремление к новой жизни, к возрождению или, если этого нет, к возможности приобретения новой основы для гордости, уверенности, надежды, целеустремленности, чувства собственного достоинства - путем отождествления себя с каким-нибудь «священным делом»: активное массовое движение и дает им обе эти возможности <…> Вера в «священное дело» частично заменяет утраченную нами веру в самих себя [курсив мой - В.И.]» [35]. Таким образом, для истинноверующего встреча со своим исковерканным «я» страшнее встречи со смертью: «мы никогда так быстро и далеко не бежим, чем тогда, когда бежим от самих себя» [36]. Итак, самонеудовлетворенность мотивирует человека на присоединение к массовому движению, группе, секте, с тем, чтобы обрести новую идентичность и быть фанатически к ней привязанным. Возникающая при этом аберрация ценностного сознания описана Максом Шелером: «В этом случае любовь становится всего лишь красивым названием для бегства от самого себя, для неспособности жить в мире с самим собой, «быть у себя дома». Вечная отстраненность от самого себя как раз и обусловливает стремление сблизиться с «другими». Существует принципиальная разница между тем, лежит ли в основе отказа от собственного Я, этой предпосылки всякой любви человека к другому человеку, обращение к определенной позитивной ценности или первоначальной интенцией является отвращение от собственного Я, и этой интенции постоянно требуется выход вовне, чтобы под видом любви к другому скрыть ненависть к ее носителю. Да, корни такой «любви» уходят в ненависть - к самому себе, к собственной слабости и ничтожности. При этом душа всегда готова разлиться в просторы и дали. Страх перед самой собой, боязнь ощутить собственную неполноценность влекут ее отдаться другому человеку как «другому» вообще - не потому, что он обладает некой позитивной ценностью, а лишь потому, что он - «другой», «не-я» [курсив мой - В.И.]» [37]. Другой аберрацией ценностного сознания, вытекающей из самонеудовлетворенности, является «бегство от свободы», выдаваемое за самоотверженность: «Если человек лишен талантов сделать что-нибудь для себя, то свобода для него - угнетающее бремя. К чему свобода выбора, если он ни на что не способен?» [38].
Отсутствие способностей обрести базис для самоуважения путем самореализации создает, помимо прочего, ситуацию экзистенциального вакуума. Человек становится фанатичным «рыцарем идеала» для придания своей жизни смысла: «Своими собственными делами человек больше занимается тогда, когда они имеют смысл; в противном случае он бросает свои бессмысленные дела и лезет в чужие <…> Горячее убеждение в том, что мы имеем священную обязанность перед другими, часто только способ спасения нашего утопающего «я» <...> Отнимите от нас эти «священные обязанности», и наши жизни становятся ничтожными и бессмысленными <…> Когда наши личные интересы, наши планы на будущее перестают нам казаться стоящими того, чтобы жить ради них, мы начинаем остро нуждаться в чем-то таком, что лежит вне нас и ради чего стоило бы жить. Все формы приобщения к массовому движению: посвящение, преданность, верность, самоотверженность, по сути дела, - отчаянное цепляние за то, что может придать цену и значение нашей опустошенной и обанкротившейся жизни <…> Уверенности в том, что мы обрели нечто такое, ради чего стоит жить, не может быть, если мы не готовы за это отдать свою жизнь» [39]. Аналогичным образом о самоотречении «истинноверующего» рассуждал Ницше: «Человек веры, «верующий» всякого рода, - по необходимости человек зависимый, - такой, который не может полагать себя как цель и вообще полагать цели, опираясь на себя. «Верующий» принадлежит не себе, он может быть только средством, он должен быть использован <...> Его инстинкт чтит выше всего мораль самоотвержения <…> Всякого рода вера есть выражение самоотвержения, самоотчуждения [курсив мой - В.И.]» [40].
Самоотверженность человека, а точнее его самоотвержение, реабилитирует его самооценку и дает ему плацдарм для морального контрнаступления на мир, у него развивается гордыня и обличительный пафос: «Нет сомнения, что, меняя эгоцентрическую жизнь на самоотверженную, мы невероятно выигрываем в смысле почета и уважения. Тщеславие самоотверженных… безгранично <…> Акт самоотречения, по-видимому, дает нам право относиться сурово и беспощадно к другим людям. Преобладает почему-то мнение, что истинноверующий, особенно религиозный человек, - личность смиренная. На самом деле самоотречение и самоунижение порождают гордость и надменность <…> Каждый, кто не принадлежит к его вере, порочен; кто не желает слушать его, обречен на гибель» [41].
Идеал, существующий в сознании фанатика, обесценивает для него настоящее. Настоящее, действительность есть лишь тень на стене из платоновского мифа о пещере. Говоря о максимализме притязаний фанатиков, Хоффер пишет: «Невыполнимость многих целей, которые ставит себе массовое движение, тоже является частью похода против настоящего. Ведь все, что практически возможно и выполнимо, есть часть настоящего» [42]. Требовать невозможного очень выгодно и безопасно для самооценки: «Неудачники в повседневных делах обычно тянутся за невозможным - это способ маскировать свою неполноценность, ибо когда мы терпим неудачу при попытке достичь возможного, то вина только наша, но когда терпим неудачу с невозможным, мы ее можем отнести на счет сложности и трудности задачи. При попытке достичь невозможного меньше шансов дискредитировать себя, чем при попытке достичь возможного» [43]. Таким образом, часто утопический идеал есть фиктивная цель, стремление к которой, в отличие от реалистичных целей, не требует от человека действительных знаний и практичности, гарантирует личностную самооценку от крушения, а также дает санкцию на героические жесты и патетические фразы.
Хоффер видит в самой фанатической вере, прежде всего, самообман, продиктованный желанием верить: «Отказ принимать самих себя такими, какие мы есть на деле, развивает в нас отвращение к фактам и к холодной логике <…> Нежелание или неумение видеть вещи такими, какими есть, способствует легковерию и шарлатанству» [44]. Очевидно, часто само содержание идеала (помимо фактора культурной среды) определяет приверженность человека данному утопическому проекту. Однако фанатическая приверженность идеалу вообще имеет психологические причины. Поэтому «фанатику совсем не трудно внезапно переметнуться от одного «священного дела» к другому. Его страстная привязанность более значительна, чем содержание самого дела» [45]. Однако часто фанатик упрямо придерживается идеала вопреки сомнениям потому, что отказ от него или его замена другим идеалом воспринимаются им как экзистенциальное поражение и ведут к краху самооценки. Поэтому столкновение с иным мнением переживается им как вызов, требующий агрессивной психологической защиты. Эту функцию защиты и выполняет фанатизм: «фанатизм есть признак подавленного сомнения. Если человек действительно убежден в своей правоте, он абсолютно спокоен и может обсуждать противоположную точку зрения без тени негодования» [46]. Человек, который однажды сознательно принимает сомнительное или невероятное как достоверное, делает это вопреки голосу разума. Но «кто не верит самому себе, всегда лжёт». Смутно ощущая эту самоизмену, уверовавший склонен преподнести её как свою заслугу и добродетель, как знак божьей благодати. Встав на этот путь, он систематически приучается за истинное принимать желаемое, приучается не видеть в упор и не принимать близко к сердцу любые противоречия как внутри своей доктрины, так и между своими словами и поступками. Можно сказать, что (религиозный) фанатик руководствуется принципом: «Если Бог есть, то все дозволено». «Изолгавшись», таким образом, до дна души, фанатичный приверженец идеала приходит к состоянию, называемому М. Шелером «органической лживостью»: «Наряду с сознательной ложью и преднамеренным обманом существует еще и то, что называется «органической лживостью» <…> Тому, кто лжив, незачем лгать! Если честный человек вынужден прибегать к сознательному обману, то у человека лживого фальсификация происходит путем непроизвольного автоматизма в процессе формирования чувств, представлений, воспоминаний. При этом обычно на поверхности его сознания - само простодушие и чистосердечность <…> И когда на то, что было таким образом «сфальсифицировано», вновь опирается оценочное суждение, последнее оказывается насквозь «истинным», «правдивым» и «честным», потому что строго соответствует фактически чувствуемой иллюзорной ценности» [47].
Можем ли мы, в завершение параграфа, привести пример носителя «здорового», не искаженного аберрациями утопического сознания? На наш взгляд, наиболее близким к «эталону» является утопическое сознание Томаса Мора, ибо: он имел перед глазами картину социального зла, т.е. объективные причины для неудовлетворенности были налицо; он был лично успешным человеком, т.е. не имел причин для самонеудовлетворенности; он не был фанатичен, был способен трезво анализировать условия и средства воплощения своего идеала и признавал их отсутствие; его идеал посюсторонен, а не трансцендентен, и он, будучи религиозен, все же не привлекал высшие силы к делу его осуществления. Упрекнуть Мора можно только лишь в некоторой отчужденности, продуктом которой стала фигура мудрого Утопа, давшего законы жителям счастливого острова.
[1] Соч. св. Иринея. М., 1871. Пять книг против ересей. Кн.V. Гл. XXXIII, С. 673-675.
[2] Э. Гиббон, «История упадка и разрушения Римской Империи», т.2.
[3] Вопросы философии.- 1995.- № 5.- С. 5-12.
[4] Лозунг неинфантильного утопизма звучал бы примерно так: «будьте реалистами - требуйте невозможного сначала от себя».
[5] Макс Хоркхаймер в книге «Затмение разума. К критике инструментального разума» писал, что «сопротивление человека миру нельзя просто дедуцировать из неразрешенного конфликта с его родителями. Напротив, к сопротивлению способен только тот, кто трансцендировал этот конфликт. Подлинное основание его позиции - в понимании того, что действительность «неистинна»: понимании, достигаемом путем сравнения своих родителей с теми идеалами, которые они пытаются представлять».
[6] «Можешь ли ты дать себе свое добро и свое зло и навесить на себя свою волю, как закон? Можешь ли ты быть сам своим судьей и мстителем своего закона?». Ницше, «Так говорил Заратустра».
[7] Э. Фромм, «Догмат о Христе».
[8] Э. Фромм, «Догмат о Христе».
[9] Важное наблюдение о социальном составе ранних христиан и об их соотношениях с «вышестоящими» группами содержится в сохранившейся в трактате Оригена «Против Цельса» выдержке из Цельса: «В частных домах мы также видим ткачей, сапожников, рабочих прачечных и самых безграмотных сельских работников, которые не смели слова сказать перед лицом своих старших и более образованных мастеров. Если же им удавалось завладеть детьми и вместе с ними малограмотными женщинами, то они позволяли себе делать поразительные заявления, как, например, требовать, чтобы они не слушались своего отца или школьного учителя, а повиновались только им. Они утверждали, что те говорят глупости и ничего не понимают, что на деле они ничего не могут и не знают, как делать добро, а заняты лишь глупой болтовней. Только люди этой общины, говорили они, знают правильный путь в жизни, и если дети будут им верить, они обретут счастье, а также принесут счастье в свои дома. Если же в тот момент, когда они это говорили, появлялся рядом или школьный учитель, или образованный человек, или сам отец, самые осторожные из них разбегались во все стороны. Но самые смелые побуждали ребенка к неповиновению. Они нашептывали детям, что в присутствии их родителей и учителей они не могут ничего им объяснить, потому что не хотят иметь дела с глупыми и бестолковыми учителями, которые совершенно испорчены и далеко зашли в своей злобности, и таким образом навлекают наказание на детей. Но если они хотят, то могут уйти от отца и своих школьных учителей и вместе с женщинами и маленькими детьми, их друзьями по играм, поступить в мастерскую портного или сапожника или прачечную, где они смогут научиться совершенствованию. И так они убеждали их».
[10] В послании к коринфянам апостол Павел пишет: "Посмотрите, братия, кто вы призванные: не много из вас мудрых по плоти, не много сильных, не много благородных; Но Бог избрал немудрое мира, чтобы посрамить мудрых, и немощное мира избрал Бог, чтобы посрамить сильное; И незнатное мира и уничиженное и ничего не значущее избрал Бог, чтобы упразднить значущее..." (1 Кор. 1:26-28).
[11] «Блаженны нищие духом, ибо ваше есть Царствие Божие. Блаженны алчущие ныне, ибо насытитесь. Блаженны плачущие ныне, ибо воссмеетесь... Возрадуйтесь в тот день и возвеселитесь, ибо велика вам награда на небесах… Напротив, горе вам, богатые, ибо вы уже получили свое утешение. Горе вам, пресыщенные ныне! ибо взалчете. Горе вам, смеющиеся ныне! ибо восплачете и возрыдаете» (Лк. 6: 20-25).
[12] В таком «усыновлении» нет ничего нехарактерного для иудейских верований, ибо, пишет Фромм, «согласно древней семитской идее - царь это сын Бога, становящийся таковым или по наследству, или, как здесь, по усыновлению в день его восхождения на престол».
[13] Деян. 2; 36.
[14] Чего не скажешь об образованных и обеспеченных слоях общества. Недаром образованный римлянин Цельс аппелирует к недостойному, «позорному» для Бога характеру мучений и унижений, которые претерпел Иисус.
[15] Литературной иллюстрацией такого чувства вины может служить повесть «Хижина» Пола Янга, в котором описаны сентиментальные сцены возвращение человека к Богу-Отцу (называемого дословно «папочкой») и испытываемое при этом чувство вины и раскаяния за непослушание.
[16] Евангелие от Матфея, гл. 19, ст. 30.
[17] 1 Кор. 1:20.
[18] Так, Ницше писал: «Только после того, как понятие «природа» [т.е. «мир сей» - В.И.] было противопоставлено понятию «Бог», слово «природный», «естественный» должно было сделаться синонимом «недостойный» - корень всего этого мира фикций лежит в ненависти к естественному (действительность!); этот мир есть выражение глубокого отвращения к действительному... И этим все объясняется. У кого единственно есть основание отречься от действительности, оклеветавши ее? - У того, кто от нее страдает. Но страдать от действительности - это значит самому быть неудачной действительностью [курсив мой - В.И.]». Ф. Ницше, «Антихрист».
[19] Э. Гиббон, «История упадка и разрушения Римской Империи», том 2.
[20] Как писал А. Адлер, «Невротик не задает себе вопрос: «Что я должен сделать, чтобы приспособиться к требованиям общества и благодаря этому добиться гармоничного существования?» Его ключевой вопрос звучит так: «Как я должен организовать свою жизнь, чтобы удовлетворить свое стремление к превосходству, превратить свое постоянное чувство неполноценности в чувство богоподобия?» <…> Для того чтобы приблизиться к ощущению богоподобия, невротик предпринимает тенденциозную оценку своей индивидуальности, своих переживаний и своей среды [курсив мой - В.И.]».
[21] Макс Шелер, «Ресентимент в структуре моралей».
[22] О.С. Соина, «Моралист».
[23] Макс Шелер, «Ресентимент в структуре моралей».
[24] А.М. Горький, «Несвоевременные мысли».
[25] Некоторые исследователи в качестве одной из предрасполагающих к фанатизму акцентуаций характера упоминают «застревающую» акцентуацию, для которой характерны подозрительность, обидчивость, тщеславие, злопамятство, склонность к вынашиванию планов мести. Очевидно, такая акцентуация предрасполагает именно к ресентиментному фанатизму.
[26] Исследованию социального фанатизма посвящены работы: «Социальный фанатизм» Санаевой Т.Н., «Фанатизм как социальный феномен» Ким В.В., «Религиозный фанатизм как социально-исторический феномен» Яхьяев М.Я.
[27] Э. Хоффер, «Истинноверующий».
[28] Э. Хоффер, «Истинноверующий».
[29] Его взгляды также созвучны идеям А. Шопенгауэра, Ф. Ницше, А. Адлера, хотя он нигде не ссылается на этих авторов.
[30] В. Маяковский, «Владимир Ильич Ленин».
[31] А. Камю, «Записные книжки».
[32] Хоффер выделяет и анализирует также те категории самонеудовлетворенных, в среде которых создаются наиболее благоприятные условия для появления истинноверующих: бедняки; неудачники (не нашедшие своего места в жизни); изгнанники; меньшинства; подростки; честолюбцы (стоящие или перед непреодолимыми препятствиями, или перед неограниченными возможностями); одержимые пороками и навязчивыми идеями; импотенты (физические или умственные); эгоисты; скучающие; грешники. Хоффер отмечает, что «бедность в сочетании с творческим даром, обыкновенно, свободна от чувства неудовлетворенности… по мере угасания творческих сил у личности наблюдается резко выраженная склонность присоединить себя к массовому движению». Характерным типом ресентиментного фанатика является крайний эгоист: «Чем человек эгоистичнее, тем острее переживает он разочарования. Именно поэтому крайние эгоисты обычно бывают наиболее убедительными поборниками самоотверженности». Фанатиками легко становятся и скучающие: «Нет, пожалуй, лучшего показателя того, что общество созрело для массового движения, чем распространение безысходной скуки <…> Когда люди скучают, это значит, что они надоели сами себе». Грешники, стремясь к нравственному «воскресению», избавлению от отягченной грехами идентичности, также подчиняют себя «священному делу»: «Злое замечание о том, что патриотизм - это последнее прибежище для негодяя, имеет и менее отрицательное значение. Горячий патриотизм, как и религиозный и революционный энтузиазм, часто служит прибежищем от угрызений совести <…> Методика массового движения направлена на то, чтобы вызвать у своих приверженцев настроение и состояние кающегося преступника… Исповедоваться и раскаиваться - значит сбрасывать с себя свою особенность… Человек, практикующий самоотречение, как бы сбрасывает с себя твердую скорлупу, отделяющую его от других, чтобы соединиться с ними [курсив мой - В.И.]».
[44] Об этом писал и Ницше: «У кого в жилах течет кровь теолога, тот с самого начала не может относиться ко всем вещам прямо и честно. Развивающийся отсюда пафос называется вера, т.е. раз и навсегда закрывание глаз, чтобы не страдать от зрелища неисправимой лжи… «Верой» называется нежелание знать истину». Ф. Ницше, «Антихрист».
[45] Э. Хоффер, «Истинноверующий».
[46] К. Г. Юнг.
[47] М. Шелер, «Ресентимент в структуре моралей».
Часто на почве ресентимента развивается фанатизм, т.е. страстная, нетерпимая, некритическая и самоотверженная приверженность какой-либо идее. Фанатизм содержится и в морализаторстве, но в рамках последнего он ограничен в средствах и относительно безобиден. В то же время, связь фанатизма и ресентимента не является необходимой, ибо фанатическая приверженность идеалу не обязательно произрастает на почве озлобления и жажды мести в отношении кого-либо [25]. Часто имеет место нересентиментный фанатизм, при котором озлобление фанатика есть следствие его приверженности идее. В случае же ресентиментного фанатизма ситуация ровно обратная: сама приверженность идее является следствием озлобления.
Существуют работы, посвященные исследованию социального фанатизма вообще [26] и религиозного фанатизма в частности, однако наиболее близкой к проблеме фанатичного утопического сознания нам представляется работа «Истинноверующий» Э. Хоффера. Хоффер отталкивается от того факта, что «в начале всех массовых движений среди их участников преобладают неудовлетворенные жизнью люди» [27], и кладет в основу своего исследования две гипотезы: «1) неудовлетворенность эта сама по себе порождает большинство характерных черт истинноверующего <…> 2) действительно эффективный метод обращения в веру состоит в основном в том, чтобы развить и укрепить склонности и реакции, свойственные неудовлетворенному сознанию» [28]. Далее, следует отметить, что исследовательский подход Хоффера несет на себе печать североамериканского индивидуализма и культа успеха, самореализации [29]. Это выражается в том, что причиной указанной неудовлетворенности, по его мнению, всегда является личная несостоятельность субъекта, т.е. причина всегда только субъективна. Однако в мире достаточно и объективных причин для неудовлетворенности. Неудовлетворенность человека совсем не обязательно указывает на его несостоятельность как личности, к тому же она определяется масштабами требований к миру и к самому себе, зависит от духовных горизонтов человека. Вряд ли довольство собою и своим достатком мещанина означает его большую личностную состоятельность, нежели недовольство собою и миром какого-нибудь религиозного аскета или утописта.
Несмотря на указанное грубое упрощение, указанный Хоффером феномен проекции неудовлетворенности собою на внешний мир часто имеет место. Приверженность утопической вере в таком случае является бегством от собственной обанкротившейся индивидуальности, стремлением реабилитировать свою самооценку посредством самообольщения вымышленной Я-концепцией, мифом о самом себе как подвижнике, аскете, борце с мировым злом, кандидатом во спасение и т.п. Гложущее человека тревожное ощущение собственной несостоятельности требует компенсации, и, присоединяясь к массовому движению, человек обретает её вместе с нарциссическим ощущением всемогущества. Здесь непроизвольно вспоминаются стихи Маяковского: «Плохо человеку,//когда он один.//Горе одному,//один не воин -//каждый дюжий//ему господин,//и даже слабые,//если двое.//А если//в партию//сгрудились малые -//сдайся, враг,//замри//и ляг!//Партия -//рука миллионопалая,//сжатая//в один//громящий кулак.//Единица - вздор,//единица - ноль,//один -//даже если//очень важный -//не подымет//простое//пятивершковое бревно» [30]. А. Камю, хотя и не совсем справедливо (в отношении того же Маяковского), замечал: «Влечение к творчеству так сильно, что те, кто на него не способен, выбирают коммунизм, обеспечивающий им творчество целиком коллективное» [31]. Часто трудно отделить, где кончается неудовлетворенность собою как личностью и где начинается неудовлетворенность, вытекающая из недостаточности себя одного для выполнения масштабной задачи, такой как построение социализма. В дальнейшем мы будем рассматривать только первый случай (назовем его случаем «самонеудовлетворенности» [32]), ибо только он непосредственно ведет к аберрации утопического сознания.
Далее, Хоффер замечает, что «чтобы неудовлетворенность превратилась в отрицание, должны существовать и другие факторы. Один из них - ощущение собственной силы» [33]. Этот фактор применительно к процессу трансформации утопии в утопический проект был назван нами оптимизмом. Для достижения успеха утопического проекта, согласно Хофферу, «необходимо разжечь и раздуть страстную надежду <…> Для того, чтобы броситься с головой в предприятие, связанное с большими переменами, люди должны быть крайне неудовлетворенными, не очень бедными и иметь такое чувство, что, обладая могучей доктриной, непогрешимым вождем или новыми методами, они получают доступ к источнику всесокрушающей силы. Одновременно они должны иметь преувеличенное представление о возможностях и перспективах будущего <…> они должны быть совершенно несведущими в трудностях, связанных с их предприятием. Опыт в этом случае - помеха» [34].
Рассуждая о мотивации самонеудовлетворенного участника массового движения на низовом уровне, Хоффер пишет: «Существует коренная разница между соблазном массового движения и соблазном практической деятельности. Практическая деятельность дает людям возможность продвижения - соблазн ее большей частью исходит из личных интересов. Массовое движение, в частности в фазе его подъема, привлекает не тех, кто хочет продвинуть свое нежно любимое «я», а тех, кто старается освободиться от своего нежеланного «я». Массовое движение привлекает и удерживает последователей не тем, что оно удовлетворяет желание самопродвижения, а тем, что оно может дать удовлетворение страсти к самоотверженности <…> Люди, смотрящие на свою жизнь как на непоправимо испорченную, не могут найти достойной для себя цели в самопродвижении. Перспектива личной карьеры не может вызвать у них ни мощного усилия, ни веры, ни твердых убеждений <…> Искреннейшее стремление таких людей - это стремление к новой жизни, к возрождению или, если этого нет, к возможности приобретения новой основы для гордости, уверенности, надежды, целеустремленности, чувства собственного достоинства - путем отождествления себя с каким-нибудь «священным делом»: активное массовое движение и дает им обе эти возможности <…> Вера в «священное дело» частично заменяет утраченную нами веру в самих себя [курсив мой - В.И.]» [35]. Таким образом, для истинноверующего встреча со своим исковерканным «я» страшнее встречи со смертью: «мы никогда так быстро и далеко не бежим, чем тогда, когда бежим от самих себя» [36]. Итак, самонеудовлетворенность мотивирует человека на присоединение к массовому движению, группе, секте, с тем, чтобы обрести новую идентичность и быть фанатически к ней привязанным. Возникающая при этом аберрация ценностного сознания описана Максом Шелером: «В этом случае любовь становится всего лишь красивым названием для бегства от самого себя, для неспособности жить в мире с самим собой, «быть у себя дома». Вечная отстраненность от самого себя как раз и обусловливает стремление сблизиться с «другими». Существует принципиальная разница между тем, лежит ли в основе отказа от собственного Я, этой предпосылки всякой любви человека к другому человеку, обращение к определенной позитивной ценности или первоначальной интенцией является отвращение от собственного Я, и этой интенции постоянно требуется выход вовне, чтобы под видом любви к другому скрыть ненависть к ее носителю. Да, корни такой «любви» уходят в ненависть - к самому себе, к собственной слабости и ничтожности. При этом душа всегда готова разлиться в просторы и дали. Страх перед самой собой, боязнь ощутить собственную неполноценность влекут ее отдаться другому человеку как «другому» вообще - не потому, что он обладает некой позитивной ценностью, а лишь потому, что он - «другой», «не-я» [курсив мой - В.И.]» [37]. Другой аберрацией ценностного сознания, вытекающей из самонеудовлетворенности, является «бегство от свободы», выдаваемое за самоотверженность: «Если человек лишен талантов сделать что-нибудь для себя, то свобода для него - угнетающее бремя. К чему свобода выбора, если он ни на что не способен?» [38].
Отсутствие способностей обрести базис для самоуважения путем самореализации создает, помимо прочего, ситуацию экзистенциального вакуума. Человек становится фанатичным «рыцарем идеала» для придания своей жизни смысла: «Своими собственными делами человек больше занимается тогда, когда они имеют смысл; в противном случае он бросает свои бессмысленные дела и лезет в чужие <…> Горячее убеждение в том, что мы имеем священную обязанность перед другими, часто только способ спасения нашего утопающего «я» <...> Отнимите от нас эти «священные обязанности», и наши жизни становятся ничтожными и бессмысленными <…> Когда наши личные интересы, наши планы на будущее перестают нам казаться стоящими того, чтобы жить ради них, мы начинаем остро нуждаться в чем-то таком, что лежит вне нас и ради чего стоило бы жить. Все формы приобщения к массовому движению: посвящение, преданность, верность, самоотверженность, по сути дела, - отчаянное цепляние за то, что может придать цену и значение нашей опустошенной и обанкротившейся жизни <…> Уверенности в том, что мы обрели нечто такое, ради чего стоит жить, не может быть, если мы не готовы за это отдать свою жизнь» [39]. Аналогичным образом о самоотречении «истинноверующего» рассуждал Ницше: «Человек веры, «верующий» всякого рода, - по необходимости человек зависимый, - такой, который не может полагать себя как цель и вообще полагать цели, опираясь на себя. «Верующий» принадлежит не себе, он может быть только средством, он должен быть использован <...> Его инстинкт чтит выше всего мораль самоотвержения <…> Всякого рода вера есть выражение самоотвержения, самоотчуждения [курсив мой - В.И.]» [40].
Самоотверженность человека, а точнее его самоотвержение, реабилитирует его самооценку и дает ему плацдарм для морального контрнаступления на мир, у него развивается гордыня и обличительный пафос: «Нет сомнения, что, меняя эгоцентрическую жизнь на самоотверженную, мы невероятно выигрываем в смысле почета и уважения. Тщеславие самоотверженных… безгранично <…> Акт самоотречения, по-видимому, дает нам право относиться сурово и беспощадно к другим людям. Преобладает почему-то мнение, что истинноверующий, особенно религиозный человек, - личность смиренная. На самом деле самоотречение и самоунижение порождают гордость и надменность <…> Каждый, кто не принадлежит к его вере, порочен; кто не желает слушать его, обречен на гибель» [41].
Идеал, существующий в сознании фанатика, обесценивает для него настоящее. Настоящее, действительность есть лишь тень на стене из платоновского мифа о пещере. Говоря о максимализме притязаний фанатиков, Хоффер пишет: «Невыполнимость многих целей, которые ставит себе массовое движение, тоже является частью похода против настоящего. Ведь все, что практически возможно и выполнимо, есть часть настоящего» [42]. Требовать невозможного очень выгодно и безопасно для самооценки: «Неудачники в повседневных делах обычно тянутся за невозможным - это способ маскировать свою неполноценность, ибо когда мы терпим неудачу при попытке достичь возможного, то вина только наша, но когда терпим неудачу с невозможным, мы ее можем отнести на счет сложности и трудности задачи. При попытке достичь невозможного меньше шансов дискредитировать себя, чем при попытке достичь возможного» [43]. Таким образом, часто утопический идеал есть фиктивная цель, стремление к которой, в отличие от реалистичных целей, не требует от человека действительных знаний и практичности, гарантирует личностную самооценку от крушения, а также дает санкцию на героические жесты и патетические фразы.
Хоффер видит в самой фанатической вере, прежде всего, самообман, продиктованный желанием верить: «Отказ принимать самих себя такими, какие мы есть на деле, развивает в нас отвращение к фактам и к холодной логике <…> Нежелание или неумение видеть вещи такими, какими есть, способствует легковерию и шарлатанству» [44]. Очевидно, часто само содержание идеала (помимо фактора культурной среды) определяет приверженность человека данному утопическому проекту. Однако фанатическая приверженность идеалу вообще имеет психологические причины. Поэтому «фанатику совсем не трудно внезапно переметнуться от одного «священного дела» к другому. Его страстная привязанность более значительна, чем содержание самого дела» [45]. Однако часто фанатик упрямо придерживается идеала вопреки сомнениям потому, что отказ от него или его замена другим идеалом воспринимаются им как экзистенциальное поражение и ведут к краху самооценки. Поэтому столкновение с иным мнением переживается им как вызов, требующий агрессивной психологической защиты. Эту функцию защиты и выполняет фанатизм: «фанатизм есть признак подавленного сомнения. Если человек действительно убежден в своей правоте, он абсолютно спокоен и может обсуждать противоположную точку зрения без тени негодования» [46]. Человек, который однажды сознательно принимает сомнительное или невероятное как достоверное, делает это вопреки голосу разума. Но «кто не верит самому себе, всегда лжёт». Смутно ощущая эту самоизмену, уверовавший склонен преподнести её как свою заслугу и добродетель, как знак божьей благодати. Встав на этот путь, он систематически приучается за истинное принимать желаемое, приучается не видеть в упор и не принимать близко к сердцу любые противоречия как внутри своей доктрины, так и между своими словами и поступками. Можно сказать, что (религиозный) фанатик руководствуется принципом: «Если Бог есть, то все дозволено». «Изолгавшись», таким образом, до дна души, фанатичный приверженец идеала приходит к состоянию, называемому М. Шелером «органической лживостью»: «Наряду с сознательной ложью и преднамеренным обманом существует еще и то, что называется «органической лживостью» <…> Тому, кто лжив, незачем лгать! Если честный человек вынужден прибегать к сознательному обману, то у человека лживого фальсификация происходит путем непроизвольного автоматизма в процессе формирования чувств, представлений, воспоминаний. При этом обычно на поверхности его сознания - само простодушие и чистосердечность <…> И когда на то, что было таким образом «сфальсифицировано», вновь опирается оценочное суждение, последнее оказывается насквозь «истинным», «правдивым» и «честным», потому что строго соответствует фактически чувствуемой иллюзорной ценности» [47].
Можем ли мы, в завершение параграфа, привести пример носителя «здорового», не искаженного аберрациями утопического сознания? На наш взгляд, наиболее близким к «эталону» является утопическое сознание Томаса Мора, ибо: он имел перед глазами картину социального зла, т.е. объективные причины для неудовлетворенности были налицо; он был лично успешным человеком, т.е. не имел причин для самонеудовлетворенности; он не был фанатичен, был способен трезво анализировать условия и средства воплощения своего идеала и признавал их отсутствие; его идеал посюсторонен, а не трансцендентен, и он, будучи религиозен, все же не привлекал высшие силы к делу его осуществления. Упрекнуть Мора можно только лишь в некоторой отчужденности, продуктом которой стала фигура мудрого Утопа, давшего законы жителям счастливого острова.
[1] Соч. св. Иринея. М., 1871. Пять книг против ересей. Кн.V. Гл. XXXIII, С. 673-675.
[2] Э. Гиббон, «История упадка и разрушения Римской Империи», т.2.
[3] Вопросы философии.- 1995.- № 5.- С. 5-12.
[4] Лозунг неинфантильного утопизма звучал бы примерно так: «будьте реалистами - требуйте невозможного сначала от себя».
[5] Макс Хоркхаймер в книге «Затмение разума. К критике инструментального разума» писал, что «сопротивление человека миру нельзя просто дедуцировать из неразрешенного конфликта с его родителями. Напротив, к сопротивлению способен только тот, кто трансцендировал этот конфликт. Подлинное основание его позиции - в понимании того, что действительность «неистинна»: понимании, достигаемом путем сравнения своих родителей с теми идеалами, которые они пытаются представлять».
[6] «Можешь ли ты дать себе свое добро и свое зло и навесить на себя свою волю, как закон? Можешь ли ты быть сам своим судьей и мстителем своего закона?». Ницше, «Так говорил Заратустра».
[7] Э. Фромм, «Догмат о Христе».
[8] Э. Фромм, «Догмат о Христе».
[9] Важное наблюдение о социальном составе ранних христиан и об их соотношениях с «вышестоящими» группами содержится в сохранившейся в трактате Оригена «Против Цельса» выдержке из Цельса: «В частных домах мы также видим ткачей, сапожников, рабочих прачечных и самых безграмотных сельских работников, которые не смели слова сказать перед лицом своих старших и более образованных мастеров. Если же им удавалось завладеть детьми и вместе с ними малограмотными женщинами, то они позволяли себе делать поразительные заявления, как, например, требовать, чтобы они не слушались своего отца или школьного учителя, а повиновались только им. Они утверждали, что те говорят глупости и ничего не понимают, что на деле они ничего не могут и не знают, как делать добро, а заняты лишь глупой болтовней. Только люди этой общины, говорили они, знают правильный путь в жизни, и если дети будут им верить, они обретут счастье, а также принесут счастье в свои дома. Если же в тот момент, когда они это говорили, появлялся рядом или школьный учитель, или образованный человек, или сам отец, самые осторожные из них разбегались во все стороны. Но самые смелые побуждали ребенка к неповиновению. Они нашептывали детям, что в присутствии их родителей и учителей они не могут ничего им объяснить, потому что не хотят иметь дела с глупыми и бестолковыми учителями, которые совершенно испорчены и далеко зашли в своей злобности, и таким образом навлекают наказание на детей. Но если они хотят, то могут уйти от отца и своих школьных учителей и вместе с женщинами и маленькими детьми, их друзьями по играм, поступить в мастерскую портного или сапожника или прачечную, где они смогут научиться совершенствованию. И так они убеждали их».
[10] В послании к коринфянам апостол Павел пишет: "Посмотрите, братия, кто вы призванные: не много из вас мудрых по плоти, не много сильных, не много благородных; Но Бог избрал немудрое мира, чтобы посрамить мудрых, и немощное мира избрал Бог, чтобы посрамить сильное; И незнатное мира и уничиженное и ничего не значущее избрал Бог, чтобы упразднить значущее..." (1 Кор. 1:26-28).
[11] «Блаженны нищие духом, ибо ваше есть Царствие Божие. Блаженны алчущие ныне, ибо насытитесь. Блаженны плачущие ныне, ибо воссмеетесь... Возрадуйтесь в тот день и возвеселитесь, ибо велика вам награда на небесах… Напротив, горе вам, богатые, ибо вы уже получили свое утешение. Горе вам, пресыщенные ныне! ибо взалчете. Горе вам, смеющиеся ныне! ибо восплачете и возрыдаете» (Лк. 6: 20-25).
[12] В таком «усыновлении» нет ничего нехарактерного для иудейских верований, ибо, пишет Фромм, «согласно древней семитской идее - царь это сын Бога, становящийся таковым или по наследству, или, как здесь, по усыновлению в день его восхождения на престол».
[13] Деян. 2; 36.
[14] Чего не скажешь об образованных и обеспеченных слоях общества. Недаром образованный римлянин Цельс аппелирует к недостойному, «позорному» для Бога характеру мучений и унижений, которые претерпел Иисус.
[15] Литературной иллюстрацией такого чувства вины может служить повесть «Хижина» Пола Янга, в котором описаны сентиментальные сцены возвращение человека к Богу-Отцу (называемого дословно «папочкой») и испытываемое при этом чувство вины и раскаяния за непослушание.
[16] Евангелие от Матфея, гл. 19, ст. 30.
[17] 1 Кор. 1:20.
[18] Так, Ницше писал: «Только после того, как понятие «природа» [т.е. «мир сей» - В.И.] было противопоставлено понятию «Бог», слово «природный», «естественный» должно было сделаться синонимом «недостойный» - корень всего этого мира фикций лежит в ненависти к естественному (действительность!); этот мир есть выражение глубокого отвращения к действительному... И этим все объясняется. У кого единственно есть основание отречься от действительности, оклеветавши ее? - У того, кто от нее страдает. Но страдать от действительности - это значит самому быть неудачной действительностью [курсив мой - В.И.]». Ф. Ницше, «Антихрист».
[19] Э. Гиббон, «История упадка и разрушения Римской Империи», том 2.
[20] Как писал А. Адлер, «Невротик не задает себе вопрос: «Что я должен сделать, чтобы приспособиться к требованиям общества и благодаря этому добиться гармоничного существования?» Его ключевой вопрос звучит так: «Как я должен организовать свою жизнь, чтобы удовлетворить свое стремление к превосходству, превратить свое постоянное чувство неполноценности в чувство богоподобия?» <…> Для того чтобы приблизиться к ощущению богоподобия, невротик предпринимает тенденциозную оценку своей индивидуальности, своих переживаний и своей среды [курсив мой - В.И.]».
[21] Макс Шелер, «Ресентимент в структуре моралей».
[22] О.С. Соина, «Моралист».
[23] Макс Шелер, «Ресентимент в структуре моралей».
[24] А.М. Горький, «Несвоевременные мысли».
[25] Некоторые исследователи в качестве одной из предрасполагающих к фанатизму акцентуаций характера упоминают «застревающую» акцентуацию, для которой характерны подозрительность, обидчивость, тщеславие, злопамятство, склонность к вынашиванию планов мести. Очевидно, такая акцентуация предрасполагает именно к ресентиментному фанатизму.
[26] Исследованию социального фанатизма посвящены работы: «Социальный фанатизм» Санаевой Т.Н., «Фанатизм как социальный феномен» Ким В.В., «Религиозный фанатизм как социально-исторический феномен» Яхьяев М.Я.
[27] Э. Хоффер, «Истинноверующий».
[28] Э. Хоффер, «Истинноверующий».
[29] Его взгляды также созвучны идеям А. Шопенгауэра, Ф. Ницше, А. Адлера, хотя он нигде не ссылается на этих авторов.
[30] В. Маяковский, «Владимир Ильич Ленин».
[31] А. Камю, «Записные книжки».
[32] Хоффер выделяет и анализирует также те категории самонеудовлетворенных, в среде которых создаются наиболее благоприятные условия для появления истинноверующих: бедняки; неудачники (не нашедшие своего места в жизни); изгнанники; меньшинства; подростки; честолюбцы (стоящие или перед непреодолимыми препятствиями, или перед неограниченными возможностями); одержимые пороками и навязчивыми идеями; импотенты (физические или умственные); эгоисты; скучающие; грешники. Хоффер отмечает, что «бедность в сочетании с творческим даром, обыкновенно, свободна от чувства неудовлетворенности… по мере угасания творческих сил у личности наблюдается резко выраженная склонность присоединить себя к массовому движению». Характерным типом ресентиментного фанатика является крайний эгоист: «Чем человек эгоистичнее, тем острее переживает он разочарования. Именно поэтому крайние эгоисты обычно бывают наиболее убедительными поборниками самоотверженности». Фанатиками легко становятся и скучающие: «Нет, пожалуй, лучшего показателя того, что общество созрело для массового движения, чем распространение безысходной скуки <…> Когда люди скучают, это значит, что они надоели сами себе». Грешники, стремясь к нравственному «воскресению», избавлению от отягченной грехами идентичности, также подчиняют себя «священному делу»: «Злое замечание о том, что патриотизм - это последнее прибежище для негодяя, имеет и менее отрицательное значение. Горячий патриотизм, как и религиозный и революционный энтузиазм, часто служит прибежищем от угрызений совести <…> Методика массового движения направлена на то, чтобы вызвать у своих приверженцев настроение и состояние кающегося преступника… Исповедоваться и раскаиваться - значит сбрасывать с себя свою особенность… Человек, практикующий самоотречение, как бы сбрасывает с себя твердую скорлупу, отделяющую его от других, чтобы соединиться с ними [курсив мой - В.И.]».
[44] Об этом писал и Ницше: «У кого в жилах течет кровь теолога, тот с самого начала не может относиться ко всем вещам прямо и честно. Развивающийся отсюда пафос называется вера, т.е. раз и навсегда закрывание глаз, чтобы не страдать от зрелища неисправимой лжи… «Верой» называется нежелание знать истину». Ф. Ницше, «Антихрист».
[45] Э. Хоффер, «Истинноверующий».
[46] К. Г. Юнг.
[47] М. Шелер, «Ресентимент в структуре моралей».