Фигура эстетствующего в философии
"Я его понял, и он за это меня не любит"
Лермонтов, "Герой нашего времени"
Любой молодой человек, начинающий изучать философию, неизбежно сталкивается с проблемой выбора книг для чтения из сотен тысяч, покоящихся на полках библиотек. Элементарный расчет показывает, что обстоятельства не позволят ему изучить более одной-двух-трех тысяч томов за жизнь. Основательное отношение к жизни требует, чтобы хотя бы этот процент состоял из хороших книг, то есть таких, которые дадут действительное знание, сделают смутное ясным, а не наоборот. Важно сознательно, целенаправленно искать среди авторов книг «хорошую компанию», не прельститься ложным путем. Как писал Торо: «читайте прежде всего лучшие книги, а то вы и совсем не успеете прочесть их».
Между тем, изучая философскую литературу, приходится искать жемчужины в куче опусов педантов, крохоборов, фразеров, мистиков и религиозников, блефующих насчет наличия у них особого «религиозного опыта», но хуже всего - эстетствующих авторов, рассматривающих (сознательно или бессознательно) философское произведение не как исследование, а как своего рода художественное произведение. Речь идет именно том типаже, о котором писал Р. Карнап в статье «Преодоление метафизики логическим анализом языка»: «Метафизики - музыканты без музыкальных способностей. Поэтому они имеют сильную склонность к работе в области теоретического выражения, к связыванию понятий и мыслей. Вместо того, чтобы, с одной стороны, осуществлять эту склонность в области науки, а с другой стороны, удовлетворять потребность выражения в искусстве, метафизик смешивает все это и создает произведения, которые ничего не дают для познания и нечто весьма недостаточное для чувства жизни».
Мы будем отличать эстета, т.е. человека с развитым эстетическим вкусом, и эстетствующего человека, применяющего свою одаренность не к месту. Мы далеки от того, чтобы пытаться девальвировать значение эстетического вкуса. Такая интенция доказывала бы только отсутствие не только самого вкуса, но вдобавок и ума. Действительно, развитый вкус делает человека проницательным в познании тонких нюансов человеческих переживаний, развивает живость чувств, способность удивляться, видеть поразительное в обыденном, откуда прямая дорога к философствованию.
Но нет большого дара без большого соблазна. Этот соблазн должен укрощаться добродетелью умеренности, скромностью, знанием границ своим притязаниям. Гипертрофия и разнузданность эстетического начала в человеке (или недоразвитость иных способностей) подстегивают его к тому, чтобы на все явления в мире смотреть в эстетической перспективе. Развивается, например, феномен эстетической моральности (тогда люди говорят: «ты некрасиво себя ведешь»; моральный поступок начинает рассматриваться как красивый жест; моральным начинает считаться все, имеющее внешний налет благородства, рыцарства, хороших манер, воспитанности). Редукция видения к одной перспективе не позволяет видеть человеческой и мировой сложности, она неизбежно делает восприятие плоским, поверхностным.
Очень часто приверженность человека определенному концептуально оформленному воззрению на мир и способы его познания (материализм или идеализм, рационализм или иррационализм и т.п.) определяется не убедительностью аргументов в пользу этого воззрения, а индивидуальной психологической предрасположенностью. В частности, на почве эстетической разнузданности часто развивается эстетическая религиозность и склонность к мистицизму. Человек верит в Бога и сверхъестественное, потому что жизнь, не стилизованная таким образом под красивую сказку, претит его эстетическому вкусу. Но самая фундаментальная аберрация наблюдается в отношении эстетствующего к истине. «Нас возвышающий обман» для него априори предпочтительнее «тьмы низких истин». Эстетствующий желает восторгаться, а не познавать, он принимает и отвергает философские суждения не исходя из справедливости доводов, а на основании эстетической оценки. В противоположность этому настоящие исследователи от философии разделяют философское кредо Спинозы, они стремятся добыть правду, и имеют мужество принять её, какой бы она не была. Некрасивое (атеизм, материализм и т.п.) для эстетствующего не может быть истинным; эстетствующий человек отказывает действительности в автономии от его эстетических предпочтений, в праве быть бессмысленной, неприглядной, безутешной. Даже атеист Камю в своей философии был соблазнен собственным художественным даром («если хочешь быть философом - пиши романы»). Представление о бунте, якобы преодолевающем ситуацию абсурда - это не плод верной аргументации, а результат прельщения трагической эстетикой бунта как героического жеста. В действительности ситуация абсурда, отсутствие в мире объективного смысла - это истина, которую не заговорить никакими фразами, не затмить даже очень красивыми жестами.
По каким же признакам мы можем узнать эстетствующего в философии?
· Эстетствующие, как правило, наслаждаются философствованием как процессом. При этом от философии как исследования здесь остается лишь пустая форма, происходит игра в исследование. Но увлечение эффектными внешними формами в ущерб содержанию и есть, по определению, эстетство. Оскорбительной при этом является беспочвенная претензия такого философствования на статус исследования, «философского поиска» (чего? истины?), ибо, как писал Карнап, «искусство адекватное, метафизика, напротив, неадекватное средство для выражения чувства жизни. В принципе против употребления любого средства выражения нечего возразить. В случае с метафизикой дело, однако, обстоит так, что форма ее произведений имитирует то, чем она не является. Эта форма есть система предложений, которые находятся в (кажущейся) закономерной связи, т. е. в форме теории. Благодаря этому имитируется теоретическое содержание, хотя, как мы видели, таковое отсутствует. Не только читатель, но также сам метафизик заблуждается, полагая, что метафизические предложения нечто значат, описывают некоторое положение вещей. Метафизик верит, что он действует в области, в которой речь идет об истине и лжи. В действительности он ничего не высказывает, а только нечто выражает как художник».
· Поскольку для эстета удовольствие от философствования как процесса важнее его результата, то этот процесс должен быть тщательно разыгран, ибо важно создаваемое впечатление. Это впечатление остается даже после того, как скептик обнажит ложность построения, ибо для эстетствующего ложь не профанирует прекрасное. Так, у эстетствующих пользуются успехом бесконечные и ни к чему не ведущие медитации в исполнении Мамардашвили (заметим, что у него есть работа с говорящим названием "Эстетика мышления"), Пятигорского, Бибихина и т.п. Для нагнетания атмосферы (напускного) глубокомыслия используются фразы. Приветствуются фразы по возможности туманные, неопределенные по значению («логос», «истина есть несокрытость» Хайдеггера, «бодрствование» Шпенглера, «Novum» Э. Блоха и т.п.). Харизма философствующего гуру заставляет неискушенного читателя, попавшегося на удочку фразерства, относить непонимание бессмыслицы (или тривиальности, обернутой в мантию таинственных слов) на счет своей ограниченности. Мутность формулировок создает интеллектуальную иллюзию глубины мысли. Как иронизировал в своей «Сумме Технологии» Станислав Лем: «я, например (из-за умственной неполноценности, конечно), не понимаю многих фраз в текстах Хайдеггера или Гуссерля, они для меня ничего не значат». Настоящий исследователь вроде Лема не поверхностен - просто он, как и все, у кого действительно есть кое-что за душой, стремится ясно выражаться. Однако для эстетствующего все понятное относится к области профанного знания. Как писал Эйнштейн, «большинство людей испытывает священный трепет именно перед теми словами, которые не доступны их пониманию, и считают поверхностным того автора, которого они могут понять».
·
Поскольку наш бедный русский язык не способен выразить всю богатейшую гамму оттенков мысли эстетствующего, последний с удовольствием предается этимологическим изысканиям, ковырянию в смысловых тонкостях, лингвистической игре в бирюльки, балуется древнегреческими, латинскими, немецкими словесами, пускается в терминотворчество (оставляя, как всегда, «термин» неопределенным) и т.п. Безусловно, это оправдано в историко-философской работе, где добиться адекватного понимания текста часто невозможно без того, чтобы не пуститься в «археологию смыслов». Но эстет часто превращает это занятие из средства в самоцель, столь чарующе для него произнесение заклинаний из непонятных для него самого слов (Dasein, понимаете ли).
· Эстетствующий проявляет снобистское чистоплюйство в отношении всего материального (экономического, телесного и т.п.). На этом пути он не брезгует иногда и вульгарным идеализмом. Так, в одном из своих интервью М.К. Мамардашвили утверждал: «По обыденной привычке, мы, как правило, вписываем акты сознания в границы анатомического очертания человека. Но, возможно, существенным, каким-то первичным образом сознание размещено вне индивида и представляет собой какое-то пространственно-подобное или полевое образование».
·
Для эстетствующего характерно пристрастие к мнимым «усложнениям», «углублениям». Как говорят в таких случаях, философия есть искусство представлять вещи более сложными, чем они есть на самом деле. Отсюда - презрительное отвержение простых, даже банальных, но верных объяснений, желание во всем видеть «тайну», «метафизические основания», «экзистенциальные коллизии», «битву диавола и Христа в сердце человека» и т.п. Как прекрасно говорил об этом Ницше, «мистические объяснения считаются глубокими. Истина в том, что они даже и не поверхностны».
·
Поскольку эстетствующий чаще всего целиком принадлежит к гуманитарной культуре, он испытывает ресентиментную идиосинкразию по отношению к науке, прогрессу, технике. Успехи последних и его от них отчужденность вызывают у него смутное чувство неполноценности, и провоцируют стремление хулить и обесценивать науку и ученых. Действительно, чем, кроме ресентимента, продиктована фраза Хайдеггера «наука не мыслит»? Фактически эстетствующий уподобляется свинье под дубом из басни Крылова: «Невежда также в ослепленье\\ Бранит науки и ученье,\\ И все ученые труды,\\ Не чувствуя, что он вкушает их плоды». Находясь в плену ресентимента, он начинает разыгрывать против «сциентизма», Просвещения, романтизированную Античность, Средние Века, традицию вообще. Так, например, С.Л. Франк писал, что мы «не должны представлять себе мир, как мертвый хаос, как механизм безжизненных физических и химических сил. Это воззрение, которое многим еще доселе представляется высшим достижением точного научного знания, есть лишь свидетельство узости, бездушия и научной тупости, до которого дошло все "прогрессирующее" человечество. Древние греки лучше нас знали, что мир - не мертвая машина, а живое существо, что он полон живых и одушевленных сил».
· Самая отвратительная гримаса эстетствующего - спекуляция на «глубине» и «утонченности», самостилизация, претенциозное кривляние и стремление продать себя подороже, выставив себя причастным к области «глубинных, потаенных, сокрытых смыслов», «мистического опыта общения с Богом», «неизреченных тайн», «подлинного бытия», «бездны», «Ничто», «метафизических оснований». И здесь эстетствующему изменяет его чутье, ибо поверхностный и фальшивый блеск этих трескучих фраз отдает безвкусицей, наигранностью, претенциозностью, нескромностью, отсутствием чувства меры. Блеф о наличии особого «опыта общения с Богом» позволяет эстетствующему подняться на волне своего тщеславия над профанами, убогими атеистами, наивными прогрессистами, вульгарными материалистами и т.д. Бывает крайне тяжело наблюдать, как люди, до сердца которых, по их уверениям, «дотронулся Бог», и которые «слышали голос Закона», преспокойно грешат, предают и продают своих ближних направо и налево.
Лермонтов, "Герой нашего времени"
Любой молодой человек, начинающий изучать философию, неизбежно сталкивается с проблемой выбора книг для чтения из сотен тысяч, покоящихся на полках библиотек. Элементарный расчет показывает, что обстоятельства не позволят ему изучить более одной-двух-трех тысяч томов за жизнь. Основательное отношение к жизни требует, чтобы хотя бы этот процент состоял из хороших книг, то есть таких, которые дадут действительное знание, сделают смутное ясным, а не наоборот. Важно сознательно, целенаправленно искать среди авторов книг «хорошую компанию», не прельститься ложным путем. Как писал Торо: «читайте прежде всего лучшие книги, а то вы и совсем не успеете прочесть их».
Между тем, изучая философскую литературу, приходится искать жемчужины в куче опусов педантов, крохоборов, фразеров, мистиков и религиозников, блефующих насчет наличия у них особого «религиозного опыта», но хуже всего - эстетствующих авторов, рассматривающих (сознательно или бессознательно) философское произведение не как исследование, а как своего рода художественное произведение. Речь идет именно том типаже, о котором писал Р. Карнап в статье «Преодоление метафизики логическим анализом языка»: «Метафизики - музыканты без музыкальных способностей. Поэтому они имеют сильную склонность к работе в области теоретического выражения, к связыванию понятий и мыслей. Вместо того, чтобы, с одной стороны, осуществлять эту склонность в области науки, а с другой стороны, удовлетворять потребность выражения в искусстве, метафизик смешивает все это и создает произведения, которые ничего не дают для познания и нечто весьма недостаточное для чувства жизни».
Мы будем отличать эстета, т.е. человека с развитым эстетическим вкусом, и эстетствующего человека, применяющего свою одаренность не к месту. Мы далеки от того, чтобы пытаться девальвировать значение эстетического вкуса. Такая интенция доказывала бы только отсутствие не только самого вкуса, но вдобавок и ума. Действительно, развитый вкус делает человека проницательным в познании тонких нюансов человеческих переживаний, развивает живость чувств, способность удивляться, видеть поразительное в обыденном, откуда прямая дорога к философствованию.
Но нет большого дара без большого соблазна. Этот соблазн должен укрощаться добродетелью умеренности, скромностью, знанием границ своим притязаниям. Гипертрофия и разнузданность эстетического начала в человеке (или недоразвитость иных способностей) подстегивают его к тому, чтобы на все явления в мире смотреть в эстетической перспективе. Развивается, например, феномен эстетической моральности (тогда люди говорят: «ты некрасиво себя ведешь»; моральный поступок начинает рассматриваться как красивый жест; моральным начинает считаться все, имеющее внешний налет благородства, рыцарства, хороших манер, воспитанности). Редукция видения к одной перспективе не позволяет видеть человеческой и мировой сложности, она неизбежно делает восприятие плоским, поверхностным.
Очень часто приверженность человека определенному концептуально оформленному воззрению на мир и способы его познания (материализм или идеализм, рационализм или иррационализм и т.п.) определяется не убедительностью аргументов в пользу этого воззрения, а индивидуальной психологической предрасположенностью. В частности, на почве эстетической разнузданности часто развивается эстетическая религиозность и склонность к мистицизму. Человек верит в Бога и сверхъестественное, потому что жизнь, не стилизованная таким образом под красивую сказку, претит его эстетическому вкусу. Но самая фундаментальная аберрация наблюдается в отношении эстетствующего к истине. «Нас возвышающий обман» для него априори предпочтительнее «тьмы низких истин». Эстетствующий желает восторгаться, а не познавать, он принимает и отвергает философские суждения не исходя из справедливости доводов, а на основании эстетической оценки. В противоположность этому настоящие исследователи от философии разделяют философское кредо Спинозы, они стремятся добыть правду, и имеют мужество принять её, какой бы она не была. Некрасивое (атеизм, материализм и т.п.) для эстетствующего не может быть истинным; эстетствующий человек отказывает действительности в автономии от его эстетических предпочтений, в праве быть бессмысленной, неприглядной, безутешной. Даже атеист Камю в своей философии был соблазнен собственным художественным даром («если хочешь быть философом - пиши романы»). Представление о бунте, якобы преодолевающем ситуацию абсурда - это не плод верной аргументации, а результат прельщения трагической эстетикой бунта как героического жеста. В действительности ситуация абсурда, отсутствие в мире объективного смысла - это истина, которую не заговорить никакими фразами, не затмить даже очень красивыми жестами.
По каким же признакам мы можем узнать эстетствующего в философии?
· Эстетствующие, как правило, наслаждаются философствованием как процессом. При этом от философии как исследования здесь остается лишь пустая форма, происходит игра в исследование. Но увлечение эффектными внешними формами в ущерб содержанию и есть, по определению, эстетство. Оскорбительной при этом является беспочвенная претензия такого философствования на статус исследования, «философского поиска» (чего? истины?), ибо, как писал Карнап, «искусство адекватное, метафизика, напротив, неадекватное средство для выражения чувства жизни. В принципе против употребления любого средства выражения нечего возразить. В случае с метафизикой дело, однако, обстоит так, что форма ее произведений имитирует то, чем она не является. Эта форма есть система предложений, которые находятся в (кажущейся) закономерной связи, т. е. в форме теории. Благодаря этому имитируется теоретическое содержание, хотя, как мы видели, таковое отсутствует. Не только читатель, но также сам метафизик заблуждается, полагая, что метафизические предложения нечто значат, описывают некоторое положение вещей. Метафизик верит, что он действует в области, в которой речь идет об истине и лжи. В действительности он ничего не высказывает, а только нечто выражает как художник».
· Поскольку для эстета удовольствие от философствования как процесса важнее его результата, то этот процесс должен быть тщательно разыгран, ибо важно создаваемое впечатление. Это впечатление остается даже после того, как скептик обнажит ложность построения, ибо для эстетствующего ложь не профанирует прекрасное. Так, у эстетствующих пользуются успехом бесконечные и ни к чему не ведущие медитации в исполнении Мамардашвили (заметим, что у него есть работа с говорящим названием "Эстетика мышления"), Пятигорского, Бибихина и т.п. Для нагнетания атмосферы (напускного) глубокомыслия используются фразы. Приветствуются фразы по возможности туманные, неопределенные по значению («логос», «истина есть несокрытость» Хайдеггера, «бодрствование» Шпенглера, «Novum» Э. Блоха и т.п.). Харизма философствующего гуру заставляет неискушенного читателя, попавшегося на удочку фразерства, относить непонимание бессмыслицы (или тривиальности, обернутой в мантию таинственных слов) на счет своей ограниченности. Мутность формулировок создает интеллектуальную иллюзию глубины мысли. Как иронизировал в своей «Сумме Технологии» Станислав Лем: «я, например (из-за умственной неполноценности, конечно), не понимаю многих фраз в текстах Хайдеггера или Гуссерля, они для меня ничего не значат». Настоящий исследователь вроде Лема не поверхностен - просто он, как и все, у кого действительно есть кое-что за душой, стремится ясно выражаться. Однако для эстетствующего все понятное относится к области профанного знания. Как писал Эйнштейн, «большинство людей испытывает священный трепет именно перед теми словами, которые не доступны их пониманию, и считают поверхностным того автора, которого они могут понять».
·
Поскольку наш бедный русский язык не способен выразить всю богатейшую гамму оттенков мысли эстетствующего, последний с удовольствием предается этимологическим изысканиям, ковырянию в смысловых тонкостях, лингвистической игре в бирюльки, балуется древнегреческими, латинскими, немецкими словесами, пускается в терминотворчество (оставляя, как всегда, «термин» неопределенным) и т.п. Безусловно, это оправдано в историко-философской работе, где добиться адекватного понимания текста часто невозможно без того, чтобы не пуститься в «археологию смыслов». Но эстет часто превращает это занятие из средства в самоцель, столь чарующе для него произнесение заклинаний из непонятных для него самого слов (Dasein, понимаете ли).
· Эстетствующий проявляет снобистское чистоплюйство в отношении всего материального (экономического, телесного и т.п.). На этом пути он не брезгует иногда и вульгарным идеализмом. Так, в одном из своих интервью М.К. Мамардашвили утверждал: «По обыденной привычке, мы, как правило, вписываем акты сознания в границы анатомического очертания человека. Но, возможно, существенным, каким-то первичным образом сознание размещено вне индивида и представляет собой какое-то пространственно-подобное или полевое образование».
·
Для эстетствующего характерно пристрастие к мнимым «усложнениям», «углублениям». Как говорят в таких случаях, философия есть искусство представлять вещи более сложными, чем они есть на самом деле. Отсюда - презрительное отвержение простых, даже банальных, но верных объяснений, желание во всем видеть «тайну», «метафизические основания», «экзистенциальные коллизии», «битву диавола и Христа в сердце человека» и т.п. Как прекрасно говорил об этом Ницше, «мистические объяснения считаются глубокими. Истина в том, что они даже и не поверхностны».
·
Поскольку эстетствующий чаще всего целиком принадлежит к гуманитарной культуре, он испытывает ресентиментную идиосинкразию по отношению к науке, прогрессу, технике. Успехи последних и его от них отчужденность вызывают у него смутное чувство неполноценности, и провоцируют стремление хулить и обесценивать науку и ученых. Действительно, чем, кроме ресентимента, продиктована фраза Хайдеггера «наука не мыслит»? Фактически эстетствующий уподобляется свинье под дубом из басни Крылова: «Невежда также в ослепленье\\ Бранит науки и ученье,\\ И все ученые труды,\\ Не чувствуя, что он вкушает их плоды». Находясь в плену ресентимента, он начинает разыгрывать против «сциентизма», Просвещения, романтизированную Античность, Средние Века, традицию вообще. Так, например, С.Л. Франк писал, что мы «не должны представлять себе мир, как мертвый хаос, как механизм безжизненных физических и химических сил. Это воззрение, которое многим еще доселе представляется высшим достижением точного научного знания, есть лишь свидетельство узости, бездушия и научной тупости, до которого дошло все "прогрессирующее" человечество. Древние греки лучше нас знали, что мир - не мертвая машина, а живое существо, что он полон живых и одушевленных сил».
· Самая отвратительная гримаса эстетствующего - спекуляция на «глубине» и «утонченности», самостилизация, претенциозное кривляние и стремление продать себя подороже, выставив себя причастным к области «глубинных, потаенных, сокрытых смыслов», «мистического опыта общения с Богом», «неизреченных тайн», «подлинного бытия», «бездны», «Ничто», «метафизических оснований». И здесь эстетствующему изменяет его чутье, ибо поверхностный и фальшивый блеск этих трескучих фраз отдает безвкусицей, наигранностью, претенциозностью, нескромностью, отсутствием чувства меры. Блеф о наличии особого «опыта общения с Богом» позволяет эстетствующему подняться на волне своего тщеславия над профанами, убогими атеистами, наивными прогрессистами, вульгарными материалистами и т.д. Бывает крайне тяжело наблюдать, как люди, до сердца которых, по их уверениям, «дотронулся Бог», и которые «слышали голос Закона», преспокойно грешат, предают и продают своих ближних направо и налево.