"Сезон настроений"
Это мой текст 11-летней давности, который я всегда вспоминаю в это время года - "сезон праздников". Я его люблю и время от времени что-нибудь в нём слегка "подкручиваю". Он совершенно не устарел, по-моему. Примите его как мой подарок вам - тем, кто читает мой ЖЖ 2007 года рождения. Я знаю, что большинство из вас не любит оставлять здесь комментарии (по разным причинам) и спешу вам с радостью сообщить, что это перестало меня расстраивать. :-))) Я всё равно всех вас очень люблю!
С Рождеством вас, с наступающим Новым Годом, и с ещё одним Рождеством! И пусть радость вас захлестнёт и накроет!
СЕЗОН НАСТРОЕНИЙ
(Нью-йоркский пунктир: Ханука - Рождество - Новый Год)
Здесь сейчас ещё больше огней, ещё больше настроения.
Стиву Райху исполнилось 60 и в честь этого исполняется его пьеса "New York
Counterpoint"* , в которой звучит весь этот странный Город с его странным настроением.
Изобретатель минимализма Стив Райх похож на старшего клерка из банка. Лысина в ладонь. Он чувствует Город и его музыку. И меня в нём. Город Райха вечерний, ночной, каким он и должен быть под Рождество. Есть в нём светящиеся деревья и птицы, деловито заседающие на ветках, и вальяжные лимузины, а в них - пассажиры, похожие на радиоартистов: глаза молчат, губы шевелятся. И женщины, женщины, женщины, женщины... Те, что ввели (ввезли) меня в Город: Патриция, Белла, Джин, Шарлотта, Ольга, Джоан, Санина ... Лёгкие, элегантные, ослепительные - и твёрдые, как гранит. В музыке Стива Райха они подустали, задумались, слишком долго стоят у перекрёстка. Я остановился рядом, жду вместе с ними, и кажется, сейчас одна скажет по-русски: "Дай закурить!"
Ещё бы!
* * *
Поиск цены и поиск радости захлёстывают предрождественский Город. Притяжение близких наполняет атмосферу сладким дурманом исполняющихся желаний. В эту пору всем должно быть хорошо, поэтому и Армия Спасения оделась Дедом Морозом и бьёт в набат по медным ведёркам, и ведёрки гремят серебром для бедных. Алые зипуны спасоармейцев сами качаются как колокола на всех углах Пятой авеню.
* * *
Он одержим манией исполнения желаний. Он кажется себе великим волшебником или джинном, заточённым в манхеттенской бутылке. "Сезон праздников" - апофеоз его воображения. Как всякий джинн, он - большой ребёнок (и где джинну повзрослеть, если он всю жизнь провёл в бутылке!"). С детской непосредственностью он считает, что у него должно быть всё самое большое, самое яркое, самое громкое. Поэтому он воздвигает у себя самую высокую на континенте ёлку, самый большой ханукальный девятисвечник, запускает в небо невиданное количество самолётов. Ставит самые выспренние спектакли. И шумит и кричит на всю ивановскую на всех языках: вот он я, вот я какой! Все, конечно, знают о его подвигах - как бы далеко ни находились - и крутят пальцем у виска полупрезрительно, полузавистливо: "чем бы дитя ни тешилось..." А он всё шумит и пляшет и самозабвенно бегает по кругу.
* * *
...И кого хочет удивить элегантный маг и чародей Дэвид Копперфильд? Показывать фокусы здесь, в Городе, всё равно, что бороться с ангелом. Любые исчезновения, раздвоения тел, подмены людей и предметов похожи на сюжеты местных теленовостей. Ещё одно зрелище, ещё одно стёклышко в калейдоскопе - и Город заметил и награждает чародея снисходительной овацией. Я тоже сохраняю тонкую улыбку скептика: "знаем, видели!" Но одна загадка до сих пор мешает мне спокойно спать: как это он ухитряется летать по воздуху?
* * *
Русская культурная жизнь в Городе напряглась до предела. Артисты и писатели приезжают с Родины (а некоторым уже и приезжать не требуется), чтобы посмотреть нам в глаза: что мы за люди - русские, живущие в Городе? Чем мы, собственно говоря, так довольны? Не скрывается ли за этим довольством пустота и разочарование?
Мы тоже смотрим в глаза артистов и писателей и спрашиваем себя: правда ли, что они от нас чем-то отличаются? Изменились мы хоть немножко? Или всё это чушь собачья?
А Родина устами артистов и писателей говорит нам ...
Впрочем, пусть это останется между нами и Родиной. Не всякий это правильно поймёт, а кто понимает, тому и объяснять не надо.
* * *
На Брайтоне мне мерещится подводная жизнь. Макрели и скаты, осьминоги и камбалы в лунном ландшафте океанского дна. Воображение уводит всё глубже и глубже, но ... стоп! Город встал за моей спиной и тянет, тянет меня, как магнит. Чем исступлённей защитные волны вылизывают песчаный берег у моих ног, тем очевидней тоска по Городу. Без его каторжных объятий мне уже и море кажется пресным. Скорей, накупай деликатесов в русских магазинах и - назад, в Манхеттен, где ждёт тебя одиночество суеты и безостановочное колоброжение огней в неоновом тумане.
* * *
...И опять задумался я о том, кого во мне больше: еврея или христианина. В недавнем споре с приятелем доказал (скорей сам себе), что я - еврей, и тут же доказал обратное : нет, христианин! А ведь если я всё-таки еврей, то у меня сейчас мой собственный праздник - обворожительная Ханука. А если христианин, то впереди меня ждёт Рождество, согретое свечами Хануки и освещённое огнями Нового Года.
Этот тройственный союз и называется "Сезон праздников". Еврейские праздники всегда наступают раньше христианских и всегда между ними есть сходство. Так, Ханука предшествует Рождеству, и оба - праздники огней, поскольку означают победу света над тьмой. Только ханукальный девятисвечник зажигается по одной свече в ночь, а рождественская ёлка вспыхивает вся сразу и сияет до самого Нового Года. Это время в Городе называют ещё "фестиваль огней", когда сверкает и светится буквально всё - начиная с деревьев, одетых вместо листвы в лампочки, и кончая головными уборами, сделанными из неоновых трубок.
Сейчас популярны сценки Рождества Младенца: сам Он возлежит в яслях, рядом
сидит благостная Мария, стоит озабоченный Иосиф; здесь же и "местные жители" - ослик и вол - и пришельцы издалека - волхвы с дарами.* Он снова, в который раз, возвещает миру благую весть о Своём приходе, я же вижу и слышу совсем другое...
...Нет, всё же этот Младенец родился дабы ввергнуть меня в вечную неустроенность души и блуждание между двух огней. Его глаза - глаза еврейского рано повзрослевшего ребёнка - сейчас смотрят на меня из яслей, и взгляд их проникает мне прямо в сердце. Он всплёскивает пухлыми ручками и говорит: "Не будет тебе, Витюша, ни покоя ни безмятежной радости ни в этой жизни, ни после; будешь ты всегда между двух праздников." А когда слова Его умолкают и взор тускнеет, остаётся витрина, полная сверкающих рождественских даров. И по хорошим ценам.
* * *
... Вот опять ты показался мне совсем другим городом... Виноват этот нудный дождик в заоконной мгле, далёкие фонари и одинокий свистящий гул самолёта. И предрождественская мишура и ханукальные подсвечники провалились за непроглядный чёрный задник. Здесь осталась морось, ночь, тишина, слабые огни за Гудзоном. И незаметно очнулось и потекло совсем другое, заокеанское время, изменилось и место: я вновь оказался в глуховатом стареньком городке, расположенном по ту сторону океана...
Я пишу эти строки, в надежде, что они будут там напечатаны и полетят вдоль
знакомых улиц, что мои слова будут отдаваться эхом в полутёмных подъездах. И по
страницам газеты с моими строчками забарабанит традиционный новогодний дождь,
сыплющий с неба моего Городка. От этого мне здесь станет теплее и уютнее, и я встречу Новый Год дважды...
* * *
Но довольно подмен! Ты - здесь и никогда не вернёшься в прошлое. Ты заново родился в этом Городе, и в твоей душе поёт ночная труба Стива Райха!
Как же он прав, изобретатель минимализма! Кажется я раскусил его замысел:
противопоставить меру - безмерному, скудное - сверхизобильному. В этом мире, который захлёбывается от излишеств и крайностей, человеку необходимо сохранить свой собственный минимум. Когда ты проходишь по Городу, и Город старается закружить, одурманить и растащить тебя по кусочкам (и непременно растащит, если позволишь), - то чтобы уцелеть ты обопрись о простой, минимальный ритм. Это ритм твоей походки, твоего дыхания. Это твой мимнимум, твоё самое простое и самое важное.
* * *
Приятельница устроила вечеринку для русских literati, живущих в Городе.
Фешенебельное предместье, покойный американский дом, классическое русско-
американское угощение. Разговор за столом накаляется - и спадает, потом опять накаляется и снова спадает. Два Иосифа незримо руководят его приливами. Первый нас ожесточает, вызывает "благородную ярость", заставляет соревноваться в ненависти к нему; второй - обезоруживает и примиряет. Несколько раз за вечер воины, разгорячённые битвой, в которой нет побеждённых, добродушно складывали оружие, чтобы побрататься и закусить - наконец! - с сознанием до конца выполненного долга.
...Вышли на крылечко покурить. Тихо падают огромные снежинки. Освещённую поляну пересекает белка, напомнив о хозяйке дома, накрывающей к чаю. Мы продолжаем беседу, начатую за столом, только невольно понизили голоса: вокруг
молчит ночной континент, которому не хочется ни спорить с нами, ни соглашаться.
* * *
Каждая компания "гуляет" своих сотрудников, многие в ресторанах, моя - во
французском. Пока облепляем бар, вожделея к спиртному, музыка нарастает, брожение по залу замедляется. И вот зародились танцы, ими верховодит полногрудая негритянка в ослепительно белом костюме. Её щёки в улыбке разошлись на ширину плеч, а в зрачках колышется луна, отражённая в озере Чад. Круг танцующих расширяется, в нём уже пляшут юная пуэрториканка Мирабэль, нежная китаянка Шена, гордая красавица Тиффани (как много имя может сказать о человеке!),придурковатый вицепрезидент компании Джон (его вечная улыбка впервые кажется уместной), котообразный менеджер Гэри, толстая и весёлая Дидра. У каждого на груди наклейка с именем, очевидно для того, чтобы мы были уверены: здесь все свои, чтобы чужой, без наклейки, а значит и без имени, не просочился на наш праздник. Наклейки эти имеют и другое назначение: они не позволяют раствориться в толпе, стать анонимом и как бы нечаянно пошалить. При таких обстоятельствах уместней всего коллективный танец, и "Макарена" проходит "на ура". А вот медленных вообще не предвидится - зачем рисковать, создавая излишний интим, легче сохранить безопасную бесполость.
Четыре бокала "Маргариты" подействовали, и я начинаю мысленно раздевать
прелестную Мирабэль. У неё при этом такой счастливый вид...
Но стоп! Как бы чего не вышло: нет ничего страшнее обвинения в сексуальных
домогательствах! Пора сматываться! Сматываюсь.
* * *
Всё глуше слышна труба Стива Райха, всё слабее доносится нежный его ксилофон. Большой оркестр настраивает свои инструменты, подбираясь к Чайковскому. Ещё мгновенье - и в ночное небо взовьётся "Щелкунчик", знаменующий наступление Рождества, апофеоз сезона, кульминацию уходящего года. Тогда Младенец всплеснёт ручками и возликует, собравшимся католикам об этом возвестит кардинал О'Коннор. Во дворике протестантской церкви рядом с моим домом появится настоящий верблюд цвета вифлеемской пыли, и будет в лицах разыграна сценка рождения Царя Иудейского. По телевизору непременно выступит Паваротти, и под его пение будут съедены миллионы брызжущих соком индюшек. И сам революционер Стив Райх наплюёт на свой минимализм и хорошенько закусит и выпьет. Потому что бессмысленно вечно спорить с миром, иногда нужно ему уступить и короткое
время побыть таким как все.
А Город будет сверкать всеми своими звёздами, пытаясь запутать, размножить и подменить одну единственную Звезду, зажжённую высоко и далеко, в другом небесном полушарии.
...А может быть, в другом полушарии человеческого мозга...
* "Нью-йоркский контрапункт"
* Сценку эту можно увидеть на витринах дорогих магазинов на Пятой авеню, в окнах домов и во дворах. И нередко за спиной Иосифа возвышается девятисвечник-ханукия, вот и получается словно бы Младенца разбудил свет еврейских свечей, а Ханука будит Рождество.
С Рождеством вас, с наступающим Новым Годом, и с ещё одним Рождеством! И пусть радость вас захлестнёт и накроет!
СЕЗОН НАСТРОЕНИЙ
(Нью-йоркский пунктир: Ханука - Рождество - Новый Год)
Здесь сейчас ещё больше огней, ещё больше настроения.
Стиву Райху исполнилось 60 и в честь этого исполняется его пьеса "New York
Counterpoint"* , в которой звучит весь этот странный Город с его странным настроением.
Изобретатель минимализма Стив Райх похож на старшего клерка из банка. Лысина в ладонь. Он чувствует Город и его музыку. И меня в нём. Город Райха вечерний, ночной, каким он и должен быть под Рождество. Есть в нём светящиеся деревья и птицы, деловито заседающие на ветках, и вальяжные лимузины, а в них - пассажиры, похожие на радиоартистов: глаза молчат, губы шевелятся. И женщины, женщины, женщины, женщины... Те, что ввели (ввезли) меня в Город: Патриция, Белла, Джин, Шарлотта, Ольга, Джоан, Санина ... Лёгкие, элегантные, ослепительные - и твёрдые, как гранит. В музыке Стива Райха они подустали, задумались, слишком долго стоят у перекрёстка. Я остановился рядом, жду вместе с ними, и кажется, сейчас одна скажет по-русски: "Дай закурить!"
Ещё бы!
* * *
Поиск цены и поиск радости захлёстывают предрождественский Город. Притяжение близких наполняет атмосферу сладким дурманом исполняющихся желаний. В эту пору всем должно быть хорошо, поэтому и Армия Спасения оделась Дедом Морозом и бьёт в набат по медным ведёркам, и ведёрки гремят серебром для бедных. Алые зипуны спасоармейцев сами качаются как колокола на всех углах Пятой авеню.
* * *
Он одержим манией исполнения желаний. Он кажется себе великим волшебником или джинном, заточённым в манхеттенской бутылке. "Сезон праздников" - апофеоз его воображения. Как всякий джинн, он - большой ребёнок (и где джинну повзрослеть, если он всю жизнь провёл в бутылке!"). С детской непосредственностью он считает, что у него должно быть всё самое большое, самое яркое, самое громкое. Поэтому он воздвигает у себя самую высокую на континенте ёлку, самый большой ханукальный девятисвечник, запускает в небо невиданное количество самолётов. Ставит самые выспренние спектакли. И шумит и кричит на всю ивановскую на всех языках: вот он я, вот я какой! Все, конечно, знают о его подвигах - как бы далеко ни находились - и крутят пальцем у виска полупрезрительно, полузавистливо: "чем бы дитя ни тешилось..." А он всё шумит и пляшет и самозабвенно бегает по кругу.
* * *
...И кого хочет удивить элегантный маг и чародей Дэвид Копперфильд? Показывать фокусы здесь, в Городе, всё равно, что бороться с ангелом. Любые исчезновения, раздвоения тел, подмены людей и предметов похожи на сюжеты местных теленовостей. Ещё одно зрелище, ещё одно стёклышко в калейдоскопе - и Город заметил и награждает чародея снисходительной овацией. Я тоже сохраняю тонкую улыбку скептика: "знаем, видели!" Но одна загадка до сих пор мешает мне спокойно спать: как это он ухитряется летать по воздуху?
* * *
Русская культурная жизнь в Городе напряглась до предела. Артисты и писатели приезжают с Родины (а некоторым уже и приезжать не требуется), чтобы посмотреть нам в глаза: что мы за люди - русские, живущие в Городе? Чем мы, собственно говоря, так довольны? Не скрывается ли за этим довольством пустота и разочарование?
Мы тоже смотрим в глаза артистов и писателей и спрашиваем себя: правда ли, что они от нас чем-то отличаются? Изменились мы хоть немножко? Или всё это чушь собачья?
А Родина устами артистов и писателей говорит нам ...
Впрочем, пусть это останется между нами и Родиной. Не всякий это правильно поймёт, а кто понимает, тому и объяснять не надо.
* * *
На Брайтоне мне мерещится подводная жизнь. Макрели и скаты, осьминоги и камбалы в лунном ландшафте океанского дна. Воображение уводит всё глубже и глубже, но ... стоп! Город встал за моей спиной и тянет, тянет меня, как магнит. Чем исступлённей защитные волны вылизывают песчаный берег у моих ног, тем очевидней тоска по Городу. Без его каторжных объятий мне уже и море кажется пресным. Скорей, накупай деликатесов в русских магазинах и - назад, в Манхеттен, где ждёт тебя одиночество суеты и безостановочное колоброжение огней в неоновом тумане.
* * *
...И опять задумался я о том, кого во мне больше: еврея или христианина. В недавнем споре с приятелем доказал (скорей сам себе), что я - еврей, и тут же доказал обратное : нет, христианин! А ведь если я всё-таки еврей, то у меня сейчас мой собственный праздник - обворожительная Ханука. А если христианин, то впереди меня ждёт Рождество, согретое свечами Хануки и освещённое огнями Нового Года.
Этот тройственный союз и называется "Сезон праздников". Еврейские праздники всегда наступают раньше христианских и всегда между ними есть сходство. Так, Ханука предшествует Рождеству, и оба - праздники огней, поскольку означают победу света над тьмой. Только ханукальный девятисвечник зажигается по одной свече в ночь, а рождественская ёлка вспыхивает вся сразу и сияет до самого Нового Года. Это время в Городе называют ещё "фестиваль огней", когда сверкает и светится буквально всё - начиная с деревьев, одетых вместо листвы в лампочки, и кончая головными уборами, сделанными из неоновых трубок.
Сейчас популярны сценки Рождества Младенца: сам Он возлежит в яслях, рядом
сидит благостная Мария, стоит озабоченный Иосиф; здесь же и "местные жители" - ослик и вол - и пришельцы издалека - волхвы с дарами.* Он снова, в который раз, возвещает миру благую весть о Своём приходе, я же вижу и слышу совсем другое...
...Нет, всё же этот Младенец родился дабы ввергнуть меня в вечную неустроенность души и блуждание между двух огней. Его глаза - глаза еврейского рано повзрослевшего ребёнка - сейчас смотрят на меня из яслей, и взгляд их проникает мне прямо в сердце. Он всплёскивает пухлыми ручками и говорит: "Не будет тебе, Витюша, ни покоя ни безмятежной радости ни в этой жизни, ни после; будешь ты всегда между двух праздников." А когда слова Его умолкают и взор тускнеет, остаётся витрина, полная сверкающих рождественских даров. И по хорошим ценам.
* * *
... Вот опять ты показался мне совсем другим городом... Виноват этот нудный дождик в заоконной мгле, далёкие фонари и одинокий свистящий гул самолёта. И предрождественская мишура и ханукальные подсвечники провалились за непроглядный чёрный задник. Здесь осталась морось, ночь, тишина, слабые огни за Гудзоном. И незаметно очнулось и потекло совсем другое, заокеанское время, изменилось и место: я вновь оказался в глуховатом стареньком городке, расположенном по ту сторону океана...
Я пишу эти строки, в надежде, что они будут там напечатаны и полетят вдоль
знакомых улиц, что мои слова будут отдаваться эхом в полутёмных подъездах. И по
страницам газеты с моими строчками забарабанит традиционный новогодний дождь,
сыплющий с неба моего Городка. От этого мне здесь станет теплее и уютнее, и я встречу Новый Год дважды...
* * *
Но довольно подмен! Ты - здесь и никогда не вернёшься в прошлое. Ты заново родился в этом Городе, и в твоей душе поёт ночная труба Стива Райха!
Как же он прав, изобретатель минимализма! Кажется я раскусил его замысел:
противопоставить меру - безмерному, скудное - сверхизобильному. В этом мире, который захлёбывается от излишеств и крайностей, человеку необходимо сохранить свой собственный минимум. Когда ты проходишь по Городу, и Город старается закружить, одурманить и растащить тебя по кусочкам (и непременно растащит, если позволишь), - то чтобы уцелеть ты обопрись о простой, минимальный ритм. Это ритм твоей походки, твоего дыхания. Это твой мимнимум, твоё самое простое и самое важное.
* * *
Приятельница устроила вечеринку для русских literati, живущих в Городе.
Фешенебельное предместье, покойный американский дом, классическое русско-
американское угощение. Разговор за столом накаляется - и спадает, потом опять накаляется и снова спадает. Два Иосифа незримо руководят его приливами. Первый нас ожесточает, вызывает "благородную ярость", заставляет соревноваться в ненависти к нему; второй - обезоруживает и примиряет. Несколько раз за вечер воины, разгорячённые битвой, в которой нет побеждённых, добродушно складывали оружие, чтобы побрататься и закусить - наконец! - с сознанием до конца выполненного долга.
...Вышли на крылечко покурить. Тихо падают огромные снежинки. Освещённую поляну пересекает белка, напомнив о хозяйке дома, накрывающей к чаю. Мы продолжаем беседу, начатую за столом, только невольно понизили голоса: вокруг
молчит ночной континент, которому не хочется ни спорить с нами, ни соглашаться.
* * *
Каждая компания "гуляет" своих сотрудников, многие в ресторанах, моя - во
французском. Пока облепляем бар, вожделея к спиртному, музыка нарастает, брожение по залу замедляется. И вот зародились танцы, ими верховодит полногрудая негритянка в ослепительно белом костюме. Её щёки в улыбке разошлись на ширину плеч, а в зрачках колышется луна, отражённая в озере Чад. Круг танцующих расширяется, в нём уже пляшут юная пуэрториканка Мирабэль, нежная китаянка Шена, гордая красавица Тиффани (как много имя может сказать о человеке!),придурковатый вицепрезидент компании Джон (его вечная улыбка впервые кажется уместной), котообразный менеджер Гэри, толстая и весёлая Дидра. У каждого на груди наклейка с именем, очевидно для того, чтобы мы были уверены: здесь все свои, чтобы чужой, без наклейки, а значит и без имени, не просочился на наш праздник. Наклейки эти имеют и другое назначение: они не позволяют раствориться в толпе, стать анонимом и как бы нечаянно пошалить. При таких обстоятельствах уместней всего коллективный танец, и "Макарена" проходит "на ура". А вот медленных вообще не предвидится - зачем рисковать, создавая излишний интим, легче сохранить безопасную бесполость.
Четыре бокала "Маргариты" подействовали, и я начинаю мысленно раздевать
прелестную Мирабэль. У неё при этом такой счастливый вид...
Но стоп! Как бы чего не вышло: нет ничего страшнее обвинения в сексуальных
домогательствах! Пора сматываться! Сматываюсь.
* * *
Всё глуше слышна труба Стива Райха, всё слабее доносится нежный его ксилофон. Большой оркестр настраивает свои инструменты, подбираясь к Чайковскому. Ещё мгновенье - и в ночное небо взовьётся "Щелкунчик", знаменующий наступление Рождества, апофеоз сезона, кульминацию уходящего года. Тогда Младенец всплеснёт ручками и возликует, собравшимся католикам об этом возвестит кардинал О'Коннор. Во дворике протестантской церкви рядом с моим домом появится настоящий верблюд цвета вифлеемской пыли, и будет в лицах разыграна сценка рождения Царя Иудейского. По телевизору непременно выступит Паваротти, и под его пение будут съедены миллионы брызжущих соком индюшек. И сам революционер Стив Райх наплюёт на свой минимализм и хорошенько закусит и выпьет. Потому что бессмысленно вечно спорить с миром, иногда нужно ему уступить и короткое
время побыть таким как все.
А Город будет сверкать всеми своими звёздами, пытаясь запутать, размножить и подменить одну единственную Звезду, зажжённую высоко и далеко, в другом небесном полушарии.
...А может быть, в другом полушарии человеческого мозга...
* "Нью-йоркский контрапункт"
* Сценку эту можно увидеть на витринах дорогих магазинов на Пятой авеню, в окнах домов и во дворах. И нередко за спиной Иосифа возвышается девятисвечник-ханукия, вот и получается словно бы Младенца разбудил свет еврейских свечей, а Ханука будит Рождество.