И.А. Поцелуев. Среди пржевальских мещан.
[Ранее опубликованные воспоминания] Леонский, Беловодское,
Азылов, Беловодское,
Бондырева, окрестности Кемина и Токмака,
Бондырев, окрестности Кемина и Токмака,
Скулимовский, русско-китайская граница,
Василий Колмыков, Каркара и Мещанское
А.Алексеенко и С.Савва, Мещанское
А.Ф.Пьянкова, Пржевальский тракт
Е.Далдыбаев, долины Текеса и Кегеня
Крестьяне Семеновки и Григорьевки
Шемановский, иссык-кульский монастырь
Шемановский, иссык-кульский монастырь часть 2
И.С. Шемановский, Алексеевка и Полтавское
И.С. Шемановский. Похороны монахов и полтавцев.
И.С. Шемановский. Среди иссык-кульских крестьян. Часть 1
И.С. Шемановский. Среди иссык-кульских крестьян. Часть 2
И.С. Шемановский. Среди иссык-кульских крестьян. Часть 3
И.С. Шемановский. Среди иссык-кульских крестьян. Часть 4
И.С. Шемановский. Окончание.
Данный протокол был опубликован в двух сборниках документов: “Восстание 1916 года в Киргизстане”, Москва, 1937г. под редакцией Рыскулова (документ 11) и втором томе “Среднеазиатское восстание 1916г.”, Бишкек, 2016г. под редакцией Нифадьева (документ 63). Если в последнем протокол приведен в виде сканированных листов оригинала, то в первом слова о невиновности власти и о “полудиких, некультурных киргизах” опущены как «не представляющие научного интереса».
Иван Алексеевич Поцелуев был межевым техником в Пржевальске. Если Шемановкий винил в бедах в основном Иванова, то Поцелуев наоборот всех кроме «Валериана Великолепного».
Читая документ, надо иметь ввиду, что в нескольких местах Поцелуев приводит хоть и гулявшие в то время, но никем не проверенные слухи, не имеющие ничего общего с реальностью. В частности, описание эпизода с расстрелом арестантов. К 12 августа в тюрьме был 101 арестант и это были не дунгане, а казахи, киргизы и уйгуры, в основном, как раз те о ком в августе рассказывал Поцелуеву Кравченко. Т.е. Поцелуев обвиняя судью в излишней деликатности по отношению к «агитаторам», кажется, не знает, что они не только были арестованы властью еще до описываемых событий, но и перебиты, даже не столько охраной (в тюрьме было убито только 12 человек), сколько русскими арестантами и обычными горожанами, в том числе и упомянутым им Башкатовым. Еще 47 человек было убито у тюрьмы, остальные бежавшие частью были убиты в других местах, частью ушли в Китай, а частью остались в уезде и потом давали показания прокурору так же как Поцелуев.
Дунгане в тюрьме тоже были, но это было уже после расстрела заключенных. Поместил их туда Иванов, но не под арест, а под охрану от горожан. Около 10 дней в пржевальской тюрьме содержались около 300 дунганок с детьми и 80 женщин с детьми других мусульманских народов. В 20-х числах августа дунганки с детьми были высланы в сожженное к тому времени Мариинское начальником тюрьмы по указанию начальника уезда т.к. администрация города не могла обеспечить их безопасность. Не могли, а может и не хотели, т.к. часть из высланных, все равно погибла пока своих искала.
Протокол допроса свидетеля И. А. Поцелуева
1916 г. сентября 21 дня гор. Верный, судебный следователь Верненского Окружного суда допрашивал свидетеля с соблюдением 443 ст. Устава Уголовного Судопроизводства, который показал:
[Spoiler (click to open)]10 августа, с наступлением темноты, начались страдные дни для Пржевальских обитателей. Всякий шум, всякий конный вызывали тревогу, заставляли хвататься за оружие. Мы, жители беста, укрепились: забаррикадировали тяжелыми шкафами парадные двери, заперли ворота, калитку заставили телегой, заперли ставни, женщин и детей поместили в комнате, выходящей окнами на двор, распределили огнестрельное оружие между собой, устроили безопасное место для склада патронов, установили очереди караула и стали ждать нападения.
В эту ночь я и большинство моих спутников по несчастью не сомкнули глаз. Ночь тянулась невыносимо медленно. Но тишины ее ничто не нарушало.
Настал день 11 августа.
С раннего утра народ повалил на казарменную площадь.
Шли главным образом женщины и дети. Казармы быстро наполнились жителями, ищущими в них убежища. Часов в 9 была полная неразбериха. В толпе царило возбуждение и хаос. Рассказывались Невероятные вещи. Нелепые слухи росли. Из всех разговоров я мог вынести только одно заключение: пожар мятежа окружал нас все теснее и теснее.
В 9 часов утра раздался набат в городской церкви; все повалили туда. Пошел и я.
В церковной ограде ораторы из чиновников призывали к храбрости, единению, геройству, но голос их звучал далеко неуверенно, неспокойно.
Около 10 часов в ограду пришел уездный начальник полковник Иванов.
В речи, обращенной к толпе, он призывал к дружной совместной работе. В простых, доступных пониманию всякого, словах он разъяснил населению, что повстанцы хотя и многочисленны, но слабо вооружены, еще слабее сорганизованы и что поэтому опасность для города совершенно ничтожна. Далее полковник Иванов говорил, что киргиз ловок и подвижен только верхом - спешенный же не представляет абсолютно никакой опасности и что поэтому нужно, не теряя дорогого времени, поскорее создать на улицах такие преграды, которые не позволяли бы киргизам войти в город верхом. Он рекомендовал копать ров, рубить деревья, протягивать проволоку и т. п.
В заключение полковник Иванов уверял толпу, что он уверен в самой скорой военной помощи извне. Указывал, что по его сведениям мы со всех сторон можем ожидать., скорой помощи и из Ферганы и из Пишпека и из Верного и из Каркары. Последняя помощь ему представлялась скорейшей.
Население приободрилось, все рассыпались по городу строить баррикады. К обеду большинство улиц было уже забаррикадировано в 2 и даже 3 яруса. Параллельно с работами на улицах стали укреплять и казарменную площадь. Из телег беженцев и горожан устроили большой круг. Срубили окружающие площадь деревья и также сложили их полукругом. Часам к 11 утра разъезды принесли печальную весть, что к повстанцам присоединились и дунгане Мариинской волости, считавшиеся оплотом с западной стороны города.
Донесение это вскоре подтвердилось беженцами ближайшего села Иваницкого и Высокого. Среди беженцев была масса раненых. Некоторые телеги представлялись наполненными не живыми людьми, а свежим кровоточащим мясом. Всюду неслись стоны и вопли. Донесения сыпались отовсюду беспрерывно и одно страшнее другого. То сообщают, что убит врач Левин, то такой-то учитель, то такая-то семья. От беженцев мне лично приходилось слышать леденящие душу ужасы. В окрестностях города резали дунгане и китайцы-опийщики. Киргиз с этой стороны близко не было. Дунгане не щадили никого - даже грудных младенцев истребляли эти звери. Мне рассказывали несколько случаев очевидцы, что дунгане девочек-подростков разрывали на две части, наступив на одну ногу, за другую тянут кверху, пока жертва не разделится на две половины.
Выстрелы целый день то приближались, то удалялись. На площади неотступно присутствовал комендант полковник Иванов и распоряжался. Солдат на площади было около 200-250, но, увы, громадное большинство из них стояло с вилами, дрекольем и т. п. вооружением XIX века.
В первый же момент из присутствующих резко выделился уральский казак Овчинников, своим бесстрашием и отвагой увлекавший многих за собой в разъезды и вылазки за город. Полковник Иванов то и дело назначал его начальником небольших разъездов за город, и всякий раз Овчинников возвращался с новыми успехами. Как только выяснилось, что дунгане взбунтовались, в толпе все чаще и чаще стали называть виновником всех бед уездного начальника полковника Иванова. Обвинения против полковника Иванова сыпались, как из рога изобилия. Я, как газетный сотрудник, всячески старался разобраться в этих обвинениях, но так и не мог добиться ни одного факта.
Я слышал в толпе: «Уездный нас продал дунганам, вечером 9-го числа он ездил в Мариинку, отвез дунганам 30 винтовок, а на другой день сдал в казначейство на свое имя 10 000 р.» «А кто это видел и может подтвердить», - спрашиваю я рассказчика. «Сам казначей Жданов рассказывал», - отвечает он. Вступаю в дальнейшую беседу с говорунами и задаю им вопрос ребром: «Как Иванов мог продать нас, когда он и его семья с нами. Ведь, продавши нас, он тем самым продал и свою голову». Говорун смущается и видимо сдается, толпа тоже сомневается и никто не может доказать мне, в чем именно вина уездного Иванова.
Озлобление, однако, против полковника Иванова не улегалось за все время моего Пржевальского сидения. Беда вся была не в пересудах толпы, а в болтовне интеллигенции. В нелепостях, не имеющих под собой ни почвы, ни логики, обвиняли Иванова даже люди юридически грамотные.
Так, судья Руновский на ночь прятался буквально под крыло полковника Иванова, а с рассветом выползал из его юрты, и с пеной у рта доказывал нам, что Иванов-де страшный трус, что он совершенно не годится в коменданты, что с ним мы все рискуем погибнуть, и открыто на площади призывал нас свергнуть полковника Иванова и выбрать другого коменданта. Когда я и некоторые другие лица, кажется, в числе их был и судья Башкатов, пробовали доказать Руновскому его заблуждение, он не унимался и в припадке запальчивости даже руки в ход пускал: меня, например, он вытолкнул, и только вмешательство более умеренных чиновников убедило его в конце концов отказаться от этого заблуждения.
Приведенный факт могут подтвердить кроме судьи Башкатова, Зав. государственными имуществами 2-го района Константин Иванович Ясинский, кажется, уездный казначей Жданов и др.
Факты подобные приведенному, по-моему, страшно настраивали и без того экзальтированную толпу, и к опасности быть раздавленным восстанцами присоединялась не меньшая опасность внутренней смуты, а полковник Иванов в любой момент мог быть разорван враждебно-настроенной толпой.
С полудня 11 августа разъезды стали доставлять в крепость (казарменный двор) толпы китайцев-опийщиков. Люди эти попадались все на пути к Мариинке. Сначала полковник Иванов приказывал отпускать их после обыска и отобрания ножей и опия и отпущенным на свободу китайцам разрешалось идти в сторону границы по Аксуйской дороге, но вскоре было установлено, что люди эти, обойдя город, стремились пробраться в мятежную Мариинку. После этого пойманных за городом китайцев стали арестовывать, хотя толпа требовала казни. Часов до 4 дня в крепости не было ни одного убийства. Часа в 4 арестованные китайцы выломали дверь арестного дома и кинулись рассыпным строем бежать в сторону Мариинки.
Караул открыл стрельбу. Этот факт послужил сигналом к всеобщему избиению китайцев-опийщиков. Толпа бросилась догонять убегающих и чинить над ними свою расправу. Страсти разгорелись: били все и чем попало, даже женщины и подростки потрошили уже израненных китайцев. Из 60 убегавших через 15-20 минут на площади были приготовлены форменные битки. За отсутствием оружия били палками и камнями, кололи вилами, потрошили серпами и косами.
Отсутствие войск и полная разнузданность толпы - вот причины этого зверства. Никакая власть не могла остановить побоища. Народ мстил кровью и ужасом за своих. Мариинка посылала нам телеги живого мяса, толпа, заражаясь звериными инстинктами, приготовляла то же блюдо в крепости из китайцев, дунган и кашкарлыков.
На следующий день избиения и бесчинства над туземцами распространились за город. Рассказ, что «я убил столько, то сартов или дунган», считался доблестью, рассказчик становился героем. Особенно убийства приняли массовый характер, когда разъезды доложили, что там, на Мариинской дороге, нет пощады никому. Из трупов убитых туземцев сложены призмы не в одну сажень протяжением.
Виновна ли в этих убийствах власть? Нет. Если бы нашелся храбрец, который в первые дни рискнул бы сказать толпе хоть одно слово вразумления, - ему бы не поздоровилось.
Обратись с этим словом комендант Иванов его бы мигом разорвали.
Участвуя в обысках туземцев как милиционер, я помню в первый день осады у китайца Джансан-Хуя по паспорту, я нашел рукописный словарь не то немецко-китайский, не то французско-китайский и на 530 рублей русских кредитных билетов.
Словарь передал коменданту, а деньги по его приказанию переселенческому чиновнику Петру Ивановичу Шебалину. Расписки не взял: не до того было, когда кругом шла стрельба. Свидетелем при этом был техник Управления Государственных имуществ Александр Семенович Козлов. В другой раз мне 15 августа пришлось обыскивать по распоряжению коменданта приведенного с Каркары Султан Мурата Акрам Тюряева. Обыск был в присутствии 5-6 нижних чинов конвоя. При обыске обнаружены кое-какие записки и около 8 000 рублей наличных денег. Все это было сложено в платок Тюряева и в присутствии 2-х нижних чинов передано коменданту. Комендант при мне же распорядился деньги эти - весь узелок - принять городскому приставу подпоручику Котовичу. Когда я обыскал Тюряева, он очень беспокоился за свои коржуны и говорил, что в коржунах этих у него много денег и денежных обязательств. Кроме того Тюряев говорил, что в коржунах у него есть такие документы, что если его найдут нужным казнить, то с ним же за одно нужно казнить многих.
Я очень интересовался содержимым этих коржунов. В юрте коменданта я нашел эти коржуны, но они не были вскрыты при мне, а поступили в единоличное ведение того же подпоручика Котовича. Правда, уже было более 10 часов вечера и быть может это в связи с общей суматохой, поднятой прибытием в крепость войск отряда ротмистра Кравченко, помешало привести тут же в известность содержимое тюряевских коржунов. Утром 16 августа я узнал, что ночью Тюряев якобы покушался бежать и убит конвоирами. Мне указали место в крепости, где находился труп убитого. Я пошел туда и убедился, что Тюряев убит. Убийства этого человека жаждала вся народная масса. Труп Тюряева не позволили зарыть, целый день валил к нему народ и, убедившись, что Тюряев убит, злорадствовал. Я слышал в толпе, что Тюряев предназначался ханом иссык-кульским над мятежниками.
Впоследствии мне приходилось слышать, что Тюряев убит с умыслом, не покушаясь на побег. Коржуны Тюряева служили да и теперь служат темой разных пересудов.
Лично я очень сожалею, что Тюряев убит секретно темной ночью, убежден, что этот человек достоин публичной казни после допроса, его показания пролили бы немало света на некоторые темные стороны нашего управления.
Что в убийстве этом виноват комендант, я сильно сомневаюсь: «Валериан Великолепный» был и в дни осады не менее великолепен, а ведь тут пришлось бы снизойти до тайного уговора с конвоем. Скорее тут сыграла роль всеобщая ненависть толпы к покойному, передавшаяся конвою.
Первые 5 суток, с 11 по 15 августа, все русское население города и окрестностей было между жизнью и смертью. На 10 000 женщин и детей было около 50-60 вооруженных разнородным огнестрельным оружием мужчин и около 800-1000 мужчин с дрекольем. Часть мужчин сильно трусила и пряталась от несения охранной службы. К стыду нашему и среди интеллигенции нашлось немало подлых трусов. Этой гадкой трусости мы обязаны отчасти гибелью многих десятков крестьян-беженцев селений Иваницкого, Высокого и др. Пржевальская сельскохозяйственная школа своей гибелью, по моему мнению, так же обязана отчасти трусости некоторых представителей Пржевальской интеллигенции, а отчасти той рутине и медлительности, которая царила в Пржевальском военном совете, руководимом старым и полуглухим генералом Корольковым. В день гибели школы 13 августа отряд казака Овчинникова громил и жег Мариинку, а шайка бунтовщиков убивала школьный персонал, грабила школу и в конце концов сожгла ее. Часам к 3-4 пополудни отряд Овчинникова вступил на территорию школы и нашел уже трупы, развалины и кучу догоравшего школьного имущества.
Школа уничтожена 13-го числа между 9 и 11 часами утра. Если бы попечитель школы, он же и главнокомандующий обороны Пржевальского участка, старик Корольков, дал прямую задачу 13-го числа отряду Овчинникова идти спасать школу - школа и все находящиеся в ней были бы спасены. Правда, всякая попытка посылки карательного отряда за город встречала самое решительное противодействие трусов, укрывавшихся в комендантской юрте. Ретивее всех в этом отношении был спрятавшийся у коменданта судья Руновский. Для него была особенно невыносимо тяжка всякая посылка казака Овчинникова. Дунгане бесчинствовали в предместье со стороны Мариинки. Резали без разбора беженцев, а отряды не выпускались малодушными даже за Каракольский мост. Я лично припомню такой факт. 13-го числа под утро, стоя на посту, на западном фронте крепости, неоднократно пытался подать помощь высадившимся на озере поселенцам Рыбачьего. Ходоки от несчастных поселенцев доложили, что там на берегу, в 12 верстах от города, томится около 200 голодных женщин и детей, просили подводы и торопили помощь, так как в любой момент на них там могли напасть мятежники. Комендант просил меня снарядить туда обоз в числе 15 подвод под охраной вооруженных милиционеров. Подводы нашлись быстро, но сопровождать их никого не находилось. Два раза я назначал охрану, и оба раза охрана дальше городской окраины не выезжала. Когда охрана вернулась вторично и я потерял всякую надежду найти добровольцев и подать помощь томящимся на берегу поселенцам, я доложил об этом коменданту и просил его назначить в конвой к подводам несколько человек солдат, указав на состав отряда Овчинникова, мирно отдыхавший в номерах Карымова. Мой совет встретил резкий отпор со стороны Руновского, и поселенцы были предоставлены собственной участи.
Под утро они явились в город сильно изнуренные, голодные, еле двигающиеся.
Вообще типы, подобные Руновскому, разучались мгновенно владеть оружием и способность к самозащите у них сохранялась лишь на языке. Они умели критиковать, спорить и еще разве утром держать оружие. С наступлением же вечера свое оружие спешили передавать другим, а сами прятались.
От возвратившихся под утро на 14 число поселенцев Рыбачьего я узнал, что числа 6-7 августа, вблизи их селения на месте Кутемалдинской станции, киргизами Сарыбагишевской волости разграблен транспорт оружия и патронов, сопровождаемый всего 3-4 солдатами. Конвой попал частью в засаду, а частью же был раздавлен мятежниками, и следуемые в транспорте около 200 винтовок и 3 000 патронов, вместо назначения в гор. Пржевальск, попали в руки кара-киргиз Сарыбагишевской волости Пржевальского уезда. Передавали мне этот печальный факт: нач. почт. - телегр. отделения Рыбачье, отставной почтовый чиновник Кирсанов, жительствующий в селении Рыбачьем, и вахмистр Семиреченского казачьего войска Дмитриев. Весть эта сильно поразила меня, и я немедленно вышепоименованных лиц повел к коменданту. Для меня стала более ясна причина всеобщего восстания кара-киргиз Пржевальского уезда.
Я глубоко убежден, что факт захвата оружия послужил для кара-киргиз сигналом и главным рычагом перехода от пассивного сопротивления набору по указу 25 нюня к активному, кровавому.
Дети степей и гор были ослеплены таким огромным для их масштаба количеством боевого снаряжения и, считая его неисчерпаемым, ринулись на грабежи и убийства. Правда, я слышал на Каркаре и даже в Верном в июльское посещение, что многие киргизские волости не намерены добровольно дать рабочих для армии. Но нигде и никогда не слышал об активном их выступлении с этой целью. Все слухи и личные мои впечатления при постоянных разъездах по области говорили лишь о пассивном сопротивлении набору, т. е. киргизы наивно думали, что для уклонения от набора достаточно забраться подальше, в малодоступные для русской администрации горные теснины.
Этим надо полагать и кончился бы пассивный протест киргиз против их набора в рабочие.
После тревожной ночи с 13-го числа наступил не менее тревожный день 14-го августа, и только к обеду в этот день население города слегка поуспокоилось, когда приехали первые разведчики от отряда Кравченко с Каркары и донесли, что отряд этот пробивается в гор. Пржевальск и что 15-го он уже вступит в город. 15-го вечером действительно вступил в город отряд Кравченко. С приходом этого отряда в осажденном и отрезанном от нового мира Пржевальске началась более спокойная, но далеко не мирная жизнь.
Решено было послать помощь осажденной Сазоновке, и начались более решительные действия против мятежников.
Герой первых дней осады Овчинников мало-помалу стал затеняться новым героем, хорунжим фон-Бергом.
Выручили Сазоновку, разбили несколько раз мятежников в полевых стычках, и кольцо мятежников вокруг Пржевальска стало все свободнее и свободнее, а к 1-му сентября острота осады если и чувствовалась, то разве в отсутствии телеграфных сношений с внешним миром.
Отряды, производившие набеги на киргиз, и отдельные разъезды доставляли в город массу отбитого скота и разного добра мятежников, как-то: ковры, одеяла, шелковые одежды, сбрую, экипажи, посуду и многое другое. Многие русские обращались к распорядителям этого добра, сложенного в огромные кучи прямо на казарменную площадь, и с их разрешения брали под запись необходимое.
Но нашлось немало негодяев, которые тащили это имущество без разрешения и всячески старались захватить в свою пользу даже предметы роскоши.
Военная реквизиция имущества мятежников также вскоре обратилась в грабительский промысел. Масса темных добровольцев стала грабить даже городских мусульман, не особенно считаясь с их положением, - мирны они или мятежны. Такими добровольцами были разграблены многие дома, в том числе и дом чиновника уездного управления из киргиз, Дюсебаева.
Военная власть боролась с этим злом, но в полной мере «предотвратить безобразие была бессильна за малочисленностью гарнизона.
Впоследствии, когда гарнизон увеличился, комендант организовал военную полицию.
Кроме простонародия разграблением реквизованного имущества туземцев занимались и некоторые чиновники.
На суде в городе Пржевальске выяснилось, что видную роль в разграблении этого имущества играл войсковой землемер Рунков (дело Поцелуева с Писарским, рассмотренное у мирового судьи в гор. Пржевальске 2-3 сентября сего года).
Свидетелями подвигов Рункова были многие, фамилии некоторых я помню: чиновник Шебалин из Пржевальска, торговец Писаренко, жена учителя Клокова, служитель инженера-гидротехника Карпова - Моисей (фамилии не знаю) и другие.
Я лично не видел, чтобы Рунков занимался грабежом.
Из других чиновников я слышал в позорном перечне фамилию землемера Областного Правления Соколова, но от кого - не помню.
Часть вещей продавалась с аукциона. По чьему распоряжению - не знаю. По поводу этого аукциона я слышал также массу нареканий и грязных пересудов. Так, мне говорили, что жена ис. об. помощника городского пристава чиновника Терентьева, производившего аукцион разных вещей и посуды, совместно с женой учителя Шеленина - Валентиной Кононовной, припрятали себе столовый сервиз очень ценный и красивый. На вопрос Марии Николаевны Ясинской, обращенный к г-же Шелениной, скоро ли будет продаваться сервиз этот, последняя ответила, что сервиз уже куплен ею без аукциона. Г-жа Ясинская говорила мне, что сервиз этот знает по фруктовым вазам, факт нелегальной продажи или утайка этого сервиза может быть проверена путем просмотра аукционного листа. Сервиз был как будто один.
Про сервиз этот мне говорили многие, попрекая им производившего аукцион г. Терентьева, но фамилии других свидетелей не помню.
Лично видел, как г-жа Шеленина вместе с другой, незнакомой мне дамой, но обращающейся к Терентьеву на ты, выпаковывала из ящика посуду и складывала ее за стойкой помещения, в сторону от взглядов публики, но какая это была посуда и кому она попала - не знаю.
Знаю, что часть реквизированного имущества туземцев продавалась и раздавалась желающим по так называемой вольной оценке чиновником Бреусовым (служит лесным съемщиком в Управлении государственного имущества в городе Верном).
Всякий мог зайти в склад в доме Карымова, выбрать любую вещь и предложить ее г. Бреусову к оценке. Уплаченные деньги заносились на обрывке бумаги покупателем, если он грамотный.
От того же г. Бреусова я узнал в частном разговоре, что заведующий мучным складом чиновник Соколов допустил неправильность по учету муки, благодаря чему в его ведении осталось около 200 пудов незарегистрированной муки.
Вообще г. Бреусов возмущался непорядками царящими на мучном складе и на других складах реквизированного имущества и, вероятно, многое может указать следствию.
Впоследствии мне приходилось слышать в толпе, что час возмездия для уездного настал, что уже ведет следствие уездный ревизор, и т.д. в этом же духе.
Полковник Иванов в частной беседе говорил мне, что ему невыносимо тяжело, так как ему мешают Пржевальские интеллигенты, распуская всякие вздорные слухи в толпе. Я вполне согласился и уверен, что приемы не своевременного, но тайного следствия и секретный допрос отдельных лиц из враждебной для данной власти толпы, вреден и незаконен. Допрошенный таким лицом как Товарища прокурора Плотников мужик возвращался в свою среду с безусловно вредными заключениями и легко мог послужить той искрой от которой в подобной обстановка вдруг воспламеняются страсти толпы и сметают на своем пути все живое.
Вспоминая весь ужас Пржевальских впечатлений за время августовского там сидения я прихожу к следующему выводу:
1. Киргизы выведены из своего обычного инертного состоятся указом 25 июня и его кривотолками.
2. Дабы избежать от страха перед неведомым новым положением набора в рабочие для армии, они готовы были частично выйти из повиновения власти, но отнюдь не перейти к активному вооруженному протесту, а скорее удалиться подальше в горы и наивно там прятаться.
3. Указ 25-го июня о внезапном массовом призыве (с 19 до 43 лет) вывел полудиких некультурных киргиз из их обычного инертного состояния и дал благополучную почву для агитации в их среде разным темным силам. Стремление разбитых и теснимых мятежных банд в Китай ясно указываете откуда шла агитация. Об этой агитации против нашего правительства со стороны Кульджи и Кашгара я неоднократно слышал во время моих разъездов минувшим летом по восточной окраине области.
В мае месяце я слышал в Джаркенте от разных лиц (фамилии теперь не припомню, но кажется от Юлдашева), что в Кульдже масса немцев, враждебных нам, заняты темными делами. В начала августа на Каркаре мне говорил ротмистр Кравченко, что в горах над Пржевальском проходят сборища киргиз и что ораторствуют на этих собраниях агитаторы из Китая.
4. 0рганизация от казны в широкому масштабе опиумного дела в районе Пржевальска производила наводнить уезд массой китайско-подданных. Я слышал, что среди опийщиков были люди просвещенные и сам лично в арестованной партии оборванцев встретят человека, (Джансай-Хуй по паспорту) со словарем на западно-европейском наречии.
5. Вина уездной администрации в излишней деликатности и мягкости к агитаторами в роде Судьи Руновского.
Убежден, что невинно пролитая кровь русских людей вообще, а семьи солдат, находящихся на фронте в особенности, вопиет к небу и ждет справедливого возмездия действительным виновникам этого неслыханного злодеяния.
По окончании войны наши возвратившиеся герои, несомненно, зададут нам вопрос ребром: «Где же наши жены и кров которые, идя на врага, мы поручили беречь вам?»
Лично я жду полного и беспристрастного освещения этого темного дела путем следствия, но меня интересует кто будет вести следствие при скомпрометированиях некоторых чинов местной судебной коллегии.