И.С. Шемановский. Похороны монахов и полтавцев.
[Ранее опубликованные воспоминания] Леонский, Беловодское,
Азылов, Беловодское,
Бондырева, окрестности Кемина и Токмака,
Бондырев, окрестности Кемина и Токмака,
Скулимовский, русско-китайская граница,
Василий Колмыков, Каркара и Мещанское
А.Алексеенко и С.Савва, Мещанское
А.Ф.Пьянкова, Пржевальский тракт
И.С. Шемановский, Алексеевка и Полтавское
Е.Далдыбаев, долины Текеса и Кегеня
Крестьяне Семеновки и Григорьевки
Шемановский, иссык-кульский монастырь
Шемановский, иссык-кульский монастырь часть 2
25-го августа
Утром я отбыл в монастырь и Фольбаумовку для ожидания погребения русских. Родня убитых фольбаумовцев, ежедневно напоминавшая мне об этой поездке, собиралась к сборному пункту медленно. Предполагавшие ехать устроились на 15-20 подводах. Многие с лопатами для погребальных ям. Мы выбыли около 8 утра в сопровождении не 8, как предполагалось, а 20 солдат, пожелавших прокатиться с нами для разделения предстоящих трудов.
Трактовая дорога была пустынна и пыльна страшно и, право, будто совершенно не та, по которой так привычно уже было ездить при путешествиях в Преображенское и город. Изредка нам попадались ломаные колеса, иногда телеги и киргизские трупы. Трупы убитых русских, по крайней мере, между Преображенским и монастырем доброй рукой крестьянина были прибраны раньше. Встречавшиеся на нашем пути брошенные колеса и другая ненужная рухлядь указывали на спешность переезда сазановских защитников в благополучное Преображенское село. Валявшиеся трупы издавали едкий по силе запах.
Навстречу нам стали попадаться груженные хлебом в снопах телеги крестьян. Видимо, все они возвратились с полей примонастырского района, оттуда, где они ни сеяли, ни жали.
Мне вспомнились заявления отбывших очередь караула в монастыре монахов о постоянных набегах сюда крестьян за поживой, как приезжавшие за мукой, зерном и овощами, на обычные вопросы, с чьего разрешения хотят брать, иногда заверяли, что по поручению продовольственного комитета или самого архимандрита.
Под монастырем я застал воров и на месте преступления. Они спокойно складывали на свои телеги чужой хлеб. На вопрос, зачем берут чужое, некоторые дерзко отвечали: «Почто чужое? Божье!». Один из солдат-конвоиров назвал мне фамилии воров, я записал их в памятную книжку и по возвращении домой сообщил коменданту Перемитину, который, однако, и не пытался наказать воровавших. Я больше всего был возмущен тем, что все воры были преображенскими крестьянами, меньше других пострадавшими от киргиз. Если бы ворами оказались потерпевшие крестьяне из разоренных сел, то не было бы обидно и самое воровство. Право, не было бы так зазорно и было бы простительно. Воры же сплошь были из зажиточных, у которых сохранились и лошади, и телеги, и семьи. Поэтому-то их следовало наказать и как можно строже. Но в Пржевальском уезде такие времена настали, когда воровство перестало называться этим именем. Теперь имя ему - «военная добыча». Немало такой добычи было повывезено из уезда прожорливой голытьбой. Многие бедняки у нас стали богатыми. Богатые - богатеями.
[Spoiler (click to open)]Дальше в монастырь я пошел пешком. Мне хотелось так пройтись, чтобы сильнее запечатлеть подробности разрушения и следы набегов киргизского и за ними русского люда. В начале дороги, ведущей от почтового тракта в монастырь, стояли кучей телеги фольбаумовских крестьян с хозяевами, ожидавшими конвоя с приехавшими в обитель. Я предупредил их, что сначала будет погребение убитых монахов, и предложил принять участие в похоронах отца Рафаила, отправлявшего у них обязанности приходского пастыря. К моему удивлению, никто из крестьян и не пошевелился. А ведь отец Рафаил так любил своих прихожан, отстаивал их интересы, жил приходской жизнью, забывая свои почтенные годы, не думая об отдыхе...
С болью в сердце я направился в монастырь по прямой, как стрела, карагачевой дороге, где монастырчане обыкновенно совершали свои прогулки. Широкая, тенистая, всегда опрятная, не тронутая рукой киргиза и топором русского вора дорога эта мне представилась унылой до невозможности. Не от того ли, что я сейчас столкнулся с черствостью сердца русского мужика, обычно жалостливого и душевного? Да, теперь не обычное время, а времена грабежей и разбоев. Сердца крестьян наполнены одним желанием - скорей вернуть утраченный уют и домашнее довольство, а всего ведь у них осталось только, что на них и с собою.
Подходя к монастырю, я зашел в великолепное, только что отстроенное школьное здание, предназначенное для обучения киргизских детей. Оно осталось в полной неприкосновенности. Может быть потому, что они знали об его назначении. Потому что ценят учение, хотят быть грамотными и просвещенными. Один из пржевальских учителей, А. Ходысов, побывавший в киргизском плену и каким-то чудом убежавший из неволи, рассказывал мне, что киргизы, узнав, что он учитель, сейчас же потребовали обучать детей по-русски, и пленник, не знавший ни одного слова по-киргизски, стал обучать киргизят, не слыхавших русской речи. Школьной аудиторией была киргизская юрта, ученики - киргизята, добровольными слушателями -взрослые киргизы, приходившие в восторг от деловитой строгости учителя к детям...
Когда-то теперь наше школьное здание будет училищем для киргизских детей?
Осмотрев школу, я прошел на кладбище. На скромных немногочисленных могилках кресты оказались целы. В гостинице следы пребывания преступников были налицо. Откуда-то появившееся разбросанным по полу сено, осколки оконных стекол и посуды. На святых монастырских воротах не оказалось иконы.
От этих ворот по прямой аллее к летнему Троицкому собору налево красивенькое помещение, где продавались монастырские иконы и книжки, теперь оно с поломанными рамами и разбитыми стеклами. Внутри хаос. Бумажные иконки и книги кучами валялись по полу, в грязи, видимо, нарочно затоптанные нечистыми ногами хулиганов. По монастырской ограде - нестерпимый трупный запах. Это от разложения зверски приконченных монахов. Сегодня исполнилось ровно 2 недели со времени их кончины...
Вот и они, у паперти собора, лежавшие в неестественных позах, обезображенные тленом, оголенные, поедаемые червями. Лиц убитых нельзя уже было разобрать. Мы могли разобраться в принадлежности трупов только по тому, что некоторые из разведчиков-монахов видели убитых в первые дни их мученической кончины.
Слева от церковной уличной лестницы покоится навзничь отец иеромонах Рафаил с отрубленной головой и левой рукой. Его ребра уже открыты. Близ него тут же под сиреневой изгородью на траве спит вечным сном послушник Никифор. На средине дороги, против входа в собор, с распростертыми руками лежит тело святца-монаха Досифея. С левой стороны ступеней в храм - молодой послушник Михаил с крепко прижатым к груди большим запрестольным крестом, и с правой стороны той же лестницы - монах Феоктист. По аллее, ведущей от собора к монастырской трапезе, ближе к храму, сбоку в арычке валяется убитый инок Дорофей.
Почти в противоположном конце монастырской ограды, около его уединенной кельи лежит труп старца схимонаха Исихия.
Убитые, как рассказано выше, сами не пожелали оставить монастырь, выйдя из него искать с нами спасение на стороне, в более безопасном месте. Почти все - старцы, они и не допускали возможности совершения киргизами убийства.
Правда, наш монастырь - «миссионерский», его прямой задачей было обращение магометан-киргиз в христианство. Но монахи и не приступали к этому призванию, так как не имели в своей среде за все время существования обители подготовленных людей. Расположенный вблизи китайской границы, в необозримой глуши инородческого Семиречья, в глубокой дали от железных дорог, он монастырь не имел образованных монахов, которые и без этого имеют много дела в глубинах окраин русской верующей России. В нашем монастыре предпочтительно ютились старцы или простейшие безграмотные селяне, помышлявшие исключительно о собственном спасении и боявшиеся помыслить об учении других. Достаточно беглого обзора годовых отчетов Православного миссионерского общества, чтобы убедиться в том, что Иссык-Кульский монастырь был «миссионерский» только по названию. За 35-ти летний период времени его существования в монастыре был окрещен только один киргиз, нареченный Антонием, из обрусевших инородцев и убитый русскими крестьянами во время бунта за шпионство. Киргизы не имели основания питать к монахам особой ненависти и нерасположения. Напротив, кажется, из всех живущих в Пржевальском уезде русских они должны были иметь к монахам и вообще к монастырю наибольшую любовь и расположение. Киргизская многочисленная беднота имела благодаря монастырю постоянно почти даровой кусок хлеба. За что же проявили мятежники такое озлобление к монахам в лице доверившихся им старцев? О семиреченских киргизах всегда все говорили как об единственных магометанах без фанатической настроенности. Исходя из этих убеждений, и монастырь основали в свое время и нарекли его «миссионерским».
Мне не хотелось погребать убитых на монастырском братском кладбище, вдали от места их праведной кончины. Местом общей братской могилы мы выбрали прекраснейший, отовсюду видный уголок вблизи от летнего собора к югу, от соборной площадки, под сиреневыми кустами, промеж двух параллельных аллей.
Сначала крест, потом часовня над могилой скончавшихся будут всем богомольцам, не говоря уже об иноках, напоминать о перенесенных за Веру Православную страданиях почивших и вещать о тщете земной жизни.
Потребная для могилы яма была быстро окончена копанием, так как под верхним слоем чернозема оказался рыхлый песок. На рогожке при пении «Святый Боже» мы перенесли останки схимонаха Исихия и положили их прямо без гроба, который делать не имели времени, в приготовленную могилу. Затем последовательно были положены в нее тела и остальных монахов, причем послушник Михаил, умерший с запрестольным крестом в руках, был положен вместе с этой своей последней, драгоценной для каждого христианина, ношей.
На иеромонаха Рафаила были возложены епитрахиль того молебного образца и святое Евангелие в руках, с которыми он восприял кончину, и крест. Мы глубоко жалели, что не имеем монашеской мантии для общего прикрытия всех покойных. Киргизы унесли все наше имущество, не побрезгав даже и старьем.
Совершением чина отпетия мы торопились, так как был ужасно силен запах разлагавшихся тел и нам предстояло еще впереди немалое дело отпетия не одного десятка фольбаумовских крестьян, также ждавших церковной молитвы о вечном упокоении их в обители нашего Небесного Отца. Однако, по отпетии, когда солдатики по своему почину дали в честь умерших ружейный залп, я решил хотя бы бегло осмотреть все монастырские постройки.
Наш светлый, веселый, с богато убранным иконостасом и массой старых и дорогих украшений и икон, храм оказался так сильно обезображен, что стало жутко в него входить. Паперть залита теперь засохшею кровью только что похороненных братии. В самом храме в некоторых местах пола - тоже кровяные пятна. Царские врата открыты, в них виднелся разоблаченный опрокинутый престол. В алтаре -трудно вообразимый беспорядок, на полу валяются осколки цветных оконных стекол, клочки богослужебных книг и Евангелий, разбитые, с поцарапанными ликами иконы, измятые подсвечники и палки, которыми, быть может, избивались монахи. Входная дверь в ризницу разломана. В ризнице пусто, если не считать такого же, как в алтаре, беспорядка на полу. Все до единой старой ризы, все богослужебные сосуды, вся церковная утварь унесены. Из ризницы исчез и наш сохранный металлический денежный сундук, в котором хранились документы и немного денег. Впоследствии он найден был вблизи собора, с разломанной крышкой. В пономарке - тоже хаос. На полу среди груды стекольных осколков, углей, ладану и свечных огарков, валялись кусочки хлеба и начавшей плесневеть картошки. Это остатки последнего обеда убитых иноков.
В самом храме всюду на полу стекло, разбитые и просто так лежащие иконы. Ризы с них посняты, поисковерканы, посмяты и разбросаны по разным местам. Все посдвинуто с мест, порублено, поломано и осквернено. Монахи, полагая, что отцом Рафаилом где-либо спрятаны святые антиминсы, обыскали весь храм, все строения, весь монастырь, и безрезультатно. Были отысканы только святые запасные дары. Остается думать, что он успел их сжечь. Если же он этого не догадался сделать, то эта святыня попала в руки бунтовщиков.
Другая наша церковь, зимняя, так же разорена, как первая. Из нее тоже все взято, что можно было унести, и поломано то, что почему-либо нельзя было утащить или выбросить. В этой церкви все лики святых нижнего яруса иконостаса попроколоты каким-то тупым орудием. Из церквей я прошел в братский корпус. Как и в церквях, здесь повыбиты все стекла и поразбиты двери. Всюду сор и мусор от поломанных вещей. Иконы посбросаны со своих мест. Особенно же сильный беспорядок я обнаружил в своих кельях, где помещался архив и библиотека. Здесь было все перерыто и разбросано по полу так, что и пройти нельзя было. Интересно знать, искали ли киргизы в архивных делах и книгах денег или, производя этот беспорядок, просто хулиганили. На монастырской экономии все так же было попорчено и поломано, как и в иных местах. Но наш монастырь киргизы не сожгли, имея полную возможность это сделать. Спаленные ими скотные дворы и конюшни в счет не могут идти. Я все равно собирался весной 1917 года заняться их перестройкой.
Зайдя заглянуть на монастырский фруктовый сад, я застал в нем вора, как всегда из преображенских крестьян. Он собирал в мешки яблоки и груши. Потом выяснилось, что он был послан акушеркой Басовой за яблоками для дочки, а по пути, конечно, собирал и для себя. Собранные им фрукты я передал в гостинец своему конвою, а мужика из сада выгнал.
Фольбаумовское село от монастыря в 5-6 верстах. Для сокращения пути мы проехали туда по монастырским лугам, ровным, как укатанное шоссе. Когда выбрались из лугов на почтовый тракт, нас стало обдавать страшной пылью, так как впереди уже ехали телеги фольбаумовцев. По дороге встретили две брошенные сломанные телеги, несколько колес и киргизских трупов. Издали село Фольбаумовское с большими фруктовыми садами и массой зелени казалось совершенно уцелевшим. При въезде же в него мы были потрясены картиной разрушения. Не осталось не только ни одного домика в нем, но даже изгородей из джерганака, погоревших тоже.
В садах на опаленных огнем деревьях висели с одной стороны печеные фрукты. По селу бродили голодные собаки, свиньи и куры, пожиравшие человеческое мясо и копошившихся в нем червей. По единственной в селе улице всюду валялись трупы, преимущественно русского люда. Среди убитых были и мужчины, и женщины, и дети. Все до единого мертвецы раздеты до нижнего белья, умерщвленные женщины, <...> свидетельствовавшие об издевательствах над ними, может быть уже мертвыми. Вообще почти все в изуродованном виде. В нескольких местах я видел трупы, лежавшие на потухших уже кострах, видел детей с совершенно раздробленными черепами, разорванных пополам младенцев и проч. По всем данным, тут была устроена бойня беззащитных русских людей перед мятежниками. Особенно много мы увидели убитых в усадьбе крестьянина Поданкина, где защищались фольбаумовцы. Ею руководил, как упомянуто выше, 16 и 20 августа унтер-офицер и георгиевский кавалер трех степеней из местных крестьян Марк Давыдович Власенко. Как от участвовавшего в походах военного человека, можно было ожидать лучшего укрепления защиты. Мы же не нашли и следов каких бы то ни было укреплений, если не считать слабо сооруженной баррикады из поломанных телег. Видимо, он мало вникал в возложенное на него дело защиты своих односельчан и сдал селение мятежникам вместо того, чтобы вывезти его ночью, когда мятежники обычно праздновали в горах «победы», в хорошо державшееся Преображенское село.
Осмотрел я и то место, где были избиваемые мятежниками сдавшиеся и обезоруженные крестьяне. Оно находится за мостом в направлении к Иссык-Кулю, недалеко от селения. И там -трупы и трупы...
Однако надо было приступить к делу отпетия и погребения несчастных. На улице не оказалось ни души. Все приехавшие разбрелись по своим и чужим домам для захвата жалкой полусохранившейся рухляди, колес, котлов, а также и для сбора фруктов.
Я пошел самолично приглашать на отпетие покойных и для копания могил. О переносе мертвых, теперь полуразложившихся и истлевших, на сельское кладбище, расположенное в полутора верстах от деревни, не могло быть и речи. Трупный запах был так силен, что и стоять вблизи умерших почти было невозможно. Приходилось остановиться на мысли временного предания земле усопших там, где они лежали, однако с отнесением могил поближе к постройкам и подальше от проезжей дороги. Я, отыскав одного из фольбаумовцев, предложил ему помочь мне в розыске других и принять участие в рытье могил. Он поразил меня лаконическим ответом: «Не могу, болит рука». «Зачем же вы сюда приехали?» «А так себе...». Отыскал другого; он, на просьбу об этом же, осведомил меня о болезненном состоянии ноги, третий объяснил, что страдает желудочными болезнями и т.д.
Я отказался от дальнейших приглашений фольбаумовцев копать могилы и с болью сердечной предложил заняться этим делом прибывшим сюда со мной монахам. Но нас было немного, а ожидавших погребения десятки, если не сотни. Выкопав одну яму для десятка примерно трупов, мы увидели, что труд для нас непосилен. К счастью, кто то из иноков обнаружил во дворе одного дома большую яму, вероятно, от развалившегося погреба. Недолго размышляя, мы решили воспользоваться ею для погребения усопших. Ввиду отсутствия родни умерших, рыскавшей по обгорелым усадьбам, мы совершили, хотя среди нас было 4 священника, одно общее отпевание, с упоминанием на ектениях их имен, и приступили к погребению, стаскивая убитых на рогожах. Трупный запах при сдвигании умерших на рогожу палками (руками уже нельзя было касаться до убитых, так как мясо легко отделялось от костей) был так удушлив, что становилось тяжело дышать...
Как монахи в числе 8 душ могли перетаскать до 80-ти, по крайней мере, трупов, я и до сих пор не могу понять. Видно, помогал Господь сделать доброе дело отдания последнего долга восприявшим мученическую кончину. Нами было погребено, однако, не больше одной трети убитых. Они были всюду, не только на дороге, но и в речушке и в колосящихся полях, в густой траве, в листве малины, в погребах, в сене и т.д. Уже начало темнеть, когда мы окончили свою работу. Часть нашего конвоя уехала обратно. Мы остались с небольшой горсткой солдат.
Но где наши подводы? В селе их не оказалось. Крестьяне, переполнив свои телеги всякой дрянью, повыбыли домой, боясь ехать в темноте. Нашим солдатикам пришлось возвращать крестьян, чтобы отвезти нас в Преображенское домой. По проезде мимо монастыря некоторые из монахов, соскочив с телег, отправились для ночевки в обитель. Я с немногими другими, глубоко потрясенный событиями этого дня, поехал дальше.
В последующие разы обращения ко мне съездить для отпетия умерших, теперь в селение Алексеевское, я категорически отклонял, так как не был уверен, что крестьяне станут принимать непосредственное участие в копании могил и переносе умерших в них. Пользоваться же конвоем для переноски всякого крестьянского хлама, как это случилось при посещении Фольбаумовки и Преображенского, я не считал себя вправе.
Из Фольбаумовки сегодня нами были выведены отысканные в кустах раненый мужчина, пострадавшая от голода женщина и двое полуживых детей.
К сожалению словам о кресте или часовне на месте могилы монахов не суждено было сбыться, сейчас могила толи под частным домом, толи в его саду.