О помешательстве государств и народов (2/3)

[ss69100]

...Куда ни копни, всюду обнаруживались свидетельства перевёрнутого и отброшенного в зазеркалье мира . Достаточно вспомнить, например, многочисленные интервью с беглым генералом КГБ Олегом Калугиным, сдавшим американцам всё что можно.

Мир, конечно, трудно удивить предательством, да и сдал Калугин сравнительно ничтожную часть того, что сдал Ельцин.

И всё же до сих пор пробегают мурашки по коже, когда перечитываешь интервью этого обыкновенного предателя, интервью, в которых он предстаёт как учитель жизни, чуть ли не как образец для потомства…

В общем, наша произвольная выборка, к которой можно было бы добавить ещё множество впечатляющих фактов, вполне обрисовывает картину сквозного помешательства социального тела (что, правда, предполагает наличие у такого тела души).


Ещё раз отметим, что буйному кризису предшествовал тихий период, при котором внешне могучее государство внутри было уже фактически неспасаемо из‑за сбоя всех важнейших идентификаций.

Оно, это государство, несомненно, выжило из ума ещё до начала перестройки и собственно краха империи, так что стремительный катастрофический криз, приступ опирается на надёжный анамнез.


Обратимся к описанию невроза как метафизической болезни, принадлежащему современному метафизику Вольфгангу Гигериху:

«Невроз есть собственное Я. Он самодостаточен.

Личность, вместо того чтобы быть субъектом невроза, вовлечена скорее лишь как место, на котором невроз разыгрывает себя, как он или она, случайным образом втянутые в это персонифицированное страдание и разрушение.

Застигнутые неврозом личности просто платят по счету за этот священный Вагнерианский фестиваль, непременно начинающийся, когда невроз вступает в эту стадию.

Личность не появляется на этом представлении как его интегральная часть, не играет роли в качестве одного из актёров в этой грозно-божественной драме жизни. Он или она этой фантомной реальностью всего лишь захвачены»[1].

Гигерих даёт разъяснения своей позиции, и сквозь них поневоле проглядывает фантомная реальность помешанного государства и невротического общества, реальность слишком знакомая большинству (или уже не большинству?) россиян:

«Широко распространённый взгляд состоит в том, что невроз возникает потому, что личность слишком травмирована (overtaxed) событием или ситуацией - и тогда способом защиты, просто в порядке физического выживания, становится ускользание в невроз.

Однако разочаровывающее или болезненное событие само по себе далеко от того, чтобы быть невыносимым ударом судьбы, оно, напротив, служит подкормкой для самогенерируемого невроза, посланной небесами благоприятной возможностью для души, которая хочет утвердить абсолютность абсолютного принципа, - и инструментом, посредством которого Абсолют может учредить себя в качестве реальной силы.

Прогрессирующий невроз утилизирует события и ситуации в своих собственных целях.

Это разочарование, этот подвох, предательство, пренебрежение моими правами и моим достоинством, эта угроза моей незамутнённости и целостности - все они слишком хороши, чтобы их пропустить, предоставить естественному ходу вещей, всему тому, что возникает во времени и во времени исчезает.

Нет, это должно быть извлечено из потока времени и стать его психологическим центром. Должно быть задействовано по полной (здесь мы имеем дело с тем, что психоанализ склонен рассматривать как навязчивое повторение, repetition compulsion)[2].

То есть невроз это вовсе не реакция на невыносимую трудность бытия, это самоучреждаемая реальность, поджидающая, притягивающая и порождающая такого рода трудности.

В какой‑то момент прогрессирующее безумие становится как бы абсолютом во имя Абсолюта - и этот момент характерен для всех великих исторических одержимостей.

Более того, если мы говорим о теле социума, то такого рода одержимость и есть его душа, а её отсутствие указывает на бездушность или неодушевлённость, что как раз свойственно контрактному государству, образующему минимальное единство даже не субъекта, а простого актора (Латур).

Органическое государство, включая империю, представляет собой единство более высокого ранга: перед нами действительно исторический субъект со всем его спектром возможностей - от порыва одухотворения, обеспечивающего торжество духа над материей, до возможного помешательства, которое, увы, тоже входит в спектр возможностей органического государства.

Мы должны считаться с этим по той же причине, по которой «безумная лопата» не принимается нами всерьёз, а обезумевший кот или, тем более, старик - принимаются.

Можно сказать ещё и так: контрактное, правовое государство является слабой, в чём‑то даже факультативной репрезентацией народа или этноса.

Проявленность этнограммы ведь не сводится к одной только государственности, множество вещей - обычаи, институты, гражданское общество в целом - могут входить и входят в самоопределение народа.

В отличие от контрактного государства имперская сборка несравненно более глубоко влияет на самосознание индивидов, и тогда эти индивиды в совокупности представляют собой имперский народ, если воспользоваться термином Л.Н. Гумилёва.

Само же такое государство есть, в силу этого, произведение духа, оно одушевляет социальное тело подобно душе.

Отсюда следует, что имперские настройки в принципе не совпадают с параметрами оптимального функционирования государственного механизма, как это происходит в случае контрактного, правового государства, где вполне достаточно говорить о простых регуляторах социальной жизни (тела социума), не прибегая при этом ни к духу, ни к душе.

Правовое государство основывается на общественном договоре (social contract), что требует учёта не духовных устремлений, а баланса интересов.

Напротив, органическая государственность как проекция души имперского народа требует именно трансцендентных настроек, без учёта которых она остаётся необъяснимой.

Тем самым наличие, например, сверхзадачи и миссии, которые с позиций контрактного, служебного государства выглядят типичными идеями-фикс, для империи просто необходимо.

Все существовавшие в истории подлинные империи, от Македонии и Рима до империи Маурьев и кочевой империи Чингиз-хана, имели свою сверхзадачу.

Или череду сменяющих друг друга сверхзадач, как в случае России, балансировавшей между «империей правильной веры», Мировой революцией и оплотом человеческого в человеке (как сейчас).

И как бы ни были мистичны, несбыточны, иррациональны эти настройки, сами по себе они отнюдь не свидетельствуют о помешательстве. Наоборот, они могут обеспечивать единство воли и опору на трансцендентное, без чего никакое единство органического государства, тем более империи, не устоит.

Действительная устремлённость к трансцендентному безоговорочна. Такой модальностью обладают и истина веры, и истина любви.

Иногда говорят, что любовь слепа, - она и вправду имеет искажённую оптику, позволяющую видеть любимого человека всегда в выгодном свете, - точнее будет сказать, что любовь безоговорочна.

Такова же и истина науки, что может показаться странным, поскольку в науке всё обсуждается, доказывается и ничего не принимается на веру - кроме безоговорочного приоритета самой истины. Истина является единственной трансцендентной настройкой науки.

Устремлённость к трансцендентному, без которой немыслима империя как форма органической государственности, столь же безоговорочна, и это как раз в порядке вещей, если речь идёт об общем деле (res publica).

При желании со стороны это можно считать одержимостью, но никак не помешательством, которое возникает как раз тогда, когда не остаётся ничего безоговорочного - одни оговорки. И подобный диагноз советской державе можно было поставить уже в 70‑е годы.

Ясно, что этот диагноз - «помешательство государства» - является не единственным и не исключительным.

В истории империй, включая Рим, Поднебесную, да и ту же Россию, нетрудно найти подобные или похожие примеры, когда наступившая непригодность трансцендентной матрицы для идентификаций вызывает безумие сословий, расцвет дикого, по большей части «аутоиммунного» импринтинга социального организма.

Среди прочего здесь возникает и дилемма: где здесь ты? Среди «государственных приспешников» или среди приличных (рукопожатых) людей? Дилемма слишком известная для русской интеллигенции, столь склонной служить врагам отечества.

Они с детства готовы опознавать чучело ястреба в качестве родной матери (и отца) и сбегаться с разинутыми клювиками, когда уже не чучело, а сам ястреб появляется в небе. Историки, впрочем, найдут немало похожих примеров в истории позднего Рима и Византии.

Но перестройка является последним по времени (пока) образцом, хорошо документированным и чрезвычайно поучительным, если правильно расставить акценты, произвести верную тематизацию.

Это, прежде всего, означает точный анализ, грамотно составленную «историю болезни».

Тогда, в нашем случае, отсчёт следует начинать не с перестройки как таковой (которая всего лишь кризис, что‑то вроде рокового приступа предсмертного безумия), а с Брежнева и его времени.

Ведь «активисты», растерзавшие страну в конце 80‑х - начале 90‑х, это всё те же «умные, честные и преданные люди», совершившие свой импринтинг еще в 60-70‑х.

Стало быть, согласно уточнённому анализу, корни помешательства уходят именно туда, в начало 60‑х. Да, в семидесятые годы СССР был одной из двух сверхдержав мира и обладал достаточным ответным потенциалом на случай прямого нападения.

Но он был не империей зла, а скорее империей безумия, страной со сбитыми настройками трансцендентного, с помешанным государством.

Если бы какой‑нибудь находящийся вне истории и, так сказать, вне человеческого континуума наблюдатель произвёл две пробы глубинного безумия с разницей в 20 лет - одну в 70‑е, другую в 90‑е, он установил бы между ними чёткую логическую связь, как опытный психиатр может предсказать характер кризиса по ранним симптомам шизофрении.

Это обстоятельство особым образом ставит вопрос вины. Возьмём для примера, пусть искусственного, каких‑нибудь «боевых уток» - допустим, специальных стражей, призванных охранять птичий двор и имеющих для этого все возможности, включая необходимое оружие.

Но они позволили приземлиться стае стервятников и разорить курятник, позволили это сделать, не оказав сопротивления. Виновны?

А если это было результатом давнего импринтинга и последующего массового гипноза? Ведь и стражи, и прочие обитатели курятника сформировались в перевёрнутом Эдиповом треугольнике идентификаций и до последней минуты принимали грабителей и, так сказать, представителей колониальной администрации за представителей прогрессивного человечества, за мудрых инвесторов, за просвещённых просветителей - да и за кого только не принимали обитатели птичьего двора этих стервятников?

И если «преступник-индивид» освобождается от ответственности в случае признания его невменяемым, то как быть с помешанным государством, при котором волей-неволей перевёрнутую систему ценностей имеет всё общество?

Пожалуй, знаменитый «Скотный двор» Оруэлла, где все животные равны, но некоторые «равнее» прочих, - неплохой наглядный образ тоталитаризма, - нуждается в дополнении, а может быть, и в противопоставлении.

Пусть теперь перед нами будет Птичий двор, или общество одураченных утят, - образ, тоже имеющий некоторые исторические аналоги.

Признаем, что советское общество 60-70‑х годов прошлого века неплохо в этот образ вписывается.

Но и этот, и другие имеющиеся исторические примеры демонстрируют неизменную эволюцию (или инволюцию): общество одураченных утят неизбежно превращается в общество разорённых курятников. И вопрос, как здесь быть с коллективной и индивидуальной виной, не решается путём логических построений.

Ведь, в самом деле, когда государство нежизнеспособно - причём не с точки зрения соблюдения прав и свобод, - это другой вопрос, - а с позиций разрушения и блокировки идентификаций, так что никто уже не может сказать «государство это я», поневоле повисает в воздухе вопрос о предательстве.

Пока кто‑то может о себе так сказать, в обществе и в государстве существует элита, - таково, в сущности, её изначальное определение.

Великая Отечественная дала тому множество подтверждений. Взять хотя бы коллизию двух генералов, Деникина и Власова. Живший в эмиграции Антон Деникин, враг Советской власти, отверг сотрудничество с нацистами, и ему не понадобилось в этом случае долго расставлять приоритеты.

Он просто сохранил верность отечеству. А Власов просто предал. Он пошёл на сотрудничество с Гитлером и стал убивать своих сограждан, разумеется, руководствуясь какими‑то идеями, без этого не бывает.

Любопытно, что как раз конец 80‑х - начало 90‑х ознаменовались в перестроечной прессе интенсивным поиском оправданий и самого Власова, и его «освободительной армии».

Оправдания были найдены, удивляться чему, конечно, не приходится, ибо на дворе стояло время одураченных утят и разорённых курятников.

Когда же время миновало, сами собой исчезли соображения и о том, что доблестный генерал противостоял сталинской тирании, и о том, что всё же стоило сдать Ленинград цивилизованной Германии, чтобы, опять же, вырвать его из рук сталинской тирании.

Сегодня вновь учреждённое в России органическое государство, при всей его далеко ещё не преодолённой слабости, учредило себя уже не в перевёрнутом мире, а в адекватно опознанной реальности - пусть суровой, беспощадной, поскольку это реальность твоей растерзанной родины, но всё же в реальности своего государства, граждане которого уже не путают стервятников, шакалов и прочих не дремлющих хищников со своей ближайшей роднёй.

И прежде чем обратиться к этому мотиву пробуждения, избавления от тяжёлого невроза, стоит ещё раз обратиться к вопросу вины, не претендуя на окончательное решение вопроса.

Допустим, Калугин должен быть отнесён к всемирной «галерее Иуд», где своё законное место занимает генерал Власов. Допустим… Но всё же тут исключительно важна поправка на время.

На эпоху, носящую двойное имя: «время одураченных утят» и «время разорённых курятников». А это значит, что и Калугина следует причислить к той же когорте, к которой относится и вожак.

Или нет? Допустим, что суд истории вынесет вердикт: перед нами одного поля ягоды. Но как быть с человеческим судом, учитывающим ценности и установки слишком человеческого? Тут, несомненно, процесс затянется, и, возможно, придётся рассматривать каждый случай по отдельности.

Вот, например, учёные, с конца 80‑х буквально бросившиеся из страны, использовавшие любую возможность хоть как‑нибудь зацепиться на Западе (тогда даже появился термин «научные цыгане» - когда выяснилось, что кулуарным языком общения на конференциях по физике, - и не только по физике, - является русский).

Но как обвинять их, если в стране разорённых курятников они не могли найти никакого приложения своей квалификации, если они бежали от буквально подступающей нищеты?

Нищета не была, так сказать, достоянием лишь учёного сословия, разруха настигла всё население страны. Кроме того, учёные как сословие внесли, конечно, свой вклад при переходе от стадии одураченных утят к стадии разорённых курятников…

И всё же их ли вина в том, что они не могли опознать это государство в качестве своего и в качестве живого, если это государство действительно находилось в состоянии глубокой и беспросветной деменции?

А творческая интеллигенция, так увлечённо и безоглядно рубившая сук, на котором она сидела? Виновны ли они в том, что ни в грош не ставили свою уникальную востребованность литературоцентричной, самой читающей в мире страной?

Где ещё и когда чуть ли не любой графоман из андеграунда мог рассчитывать на всенародный фимиам? Но срубили сук и обрели, разумеется, не фимиам далёкой Калифорнии, а предсказуемую никомуненужность в виде дилеммы, столь блистательно сформулированной Пелевиным: «если не хочешь быть клоуном у п...в, будешь п...м у клоунов».

И всё же, почему именно они, писатели-поэты, мастера культуры, должны быть виновнее других одураченных утят? Быть может, им, привыкшим блуждать среди химер и утопий, и было труднее всего?

Притом что среди всех химер матрица державной идентификации выглядела самой безжизненной и предельно унылой - а они‑то хотели выбрать самую яркую и достойную из утопий.

И конечно, не понимали того, что выбор исходной матрицы экзистенциально важен: будет ли это твоя собственная государственность, так или иначе вобравшая все позывные истории, всего того, что случилось с твоей родиной, или же это будет территория под управлением стервятников, разорителей Птичьего двора, настроенных лишь на то, чтобы наладить производство бройлерных цыплят.

Свободные индивиды, способные сделать самостоятельный выбор, тем более в таких перевёрнутых мирах, всегда были большой редкостью.

Из перестроечной эпохи сразу вспоминаются Эдуард Лимонов и Александр Зиновьев, вызывает уважение и позиция Солженицына после его возвращения в Россию.

И, конечно, отнюдь не случайно, что эти трое уже побывали там, куда мечты и радужные надежды влекли свободно парящую интеллигенцию, они уже знали, как выглядит зазеркалье.

Каждый из этих троих был в поле воин и противостоял бесчисленной рати Клямкиных и Нуйкиных, а затем и структурам самого позорного в российской истории ельцинского государства, по отношению к которому считать изменником Калугина или шпионом Сутягина (если кто помнит это дело) можно лишь с большими оговорками.

Как тут не вспомнить и тогдашнего министра иностранных дел Козырева, ныне гражданина США, для которого иностранными были как раз дела России, а всяческие малейшие «озабоченности Запада», напротив, своими родными.

Но Козырев и Калугин были, допустим, с одной стороны, а с другой был знаменитый на весь мир оружейник Калашников, который спас свой родной концерн тем, что разработал модификации автомата АКМ под патроны калибра НАТО - и благодаря этому концерн выжил, а соседние оборонные предприятия города Ижевска, как и сотни других по всей России, разорились и прекратили существование.

Впрочем, каждый, заставший в сознательном возрасте эти годы, может привести десятки своих собственных примеров - и остаётся риторический вопрос: да разве помешанное государство может выглядеть иначе?

Отчасти является чудом тот удивительный факт, что Россия всё же выжила, уцелела. Более того, сегодня мы даже вправе просто констатировать: империя на подъёме.

Сколько бы ни было провалов у современной России, а их немало, удалось всё же учредить своё, аутентичное государство, где, по крайней мере, некоторые важнейшие настройки выстроены правильно, а складывающаяся иерархия не является перевёрнутым миром.

Страна выжила не просто антропологически, а выжила как Россия, и её имперский народ обретает надлежащее самосознание.

Такая тотальная регенерация, конечно, не свойственна субъектам, обладающим органическим телом, - то есть нам как индивидам. У более простых живых форм регенерация однако существует.

Как видим, она существует и у квазисубъектов, то есть у высших акторов, обладающих некоторыми субъектными характеристиками.

Даниил Андреев в своей «Розе мира» посвятил немало впечатляющих страниц гибели и возрождению уицраоров - подземных демонов государственности. У него, кстати, получается, что для этих самых «демонов» смерть от помешательства - не такая уж и редкая участь.

Это странное инфернальное существо, ничем и никем не заменимое в деле защиты от иноземного порабощения, действительно способно впасть в безумие и вонзить свой острый медный зуб или свой рог себе же в бок.

В истории России такое случалось уже трижды: в период Великой смуты начала XVII века, в 1917 году и в период перестройки.

И невероятная благосклонность судьбы заключается в том, что всякий раз то ли рождался, то ли возрождался новый Жругр - такое имя, согласно Даниилу Андрееву, носит инфернальный гарант российской государственности. И потому Россия до сих пор существует, причём существует именно как Россия.

Зафиксировать издыхание прежнего, обезумевшего демона государственности в конкретном историческом событии не всегда возможно, равно как и рождение нового инфернального покровителя.

Но в случае гибели одряхлевшей советской империи всё более или менее ясно: её можно соотнести с подписанием предсмертной записки в Беловежской пуще, после чего третий Жругр (счёт Даниила Андреева) распорол собственную шкуру, и наша родина была растерзана в припадке внутреннего безумия.

Впрочем, внутри перевёрнутого мира в общей логике помешательства это событие было воспринято как освобождение.

Ельцин освободил доставшуюся ему державу от некоторых конечностей, жизненно важных органов и остатков здравого смысла. Необходимо, впрочем, уточнить: растерзание великой страны не произошло здесь и сейчас: следует честно признать, что этот Жругр был обречён.

Что же касается возрождения живого нерва государственности и обретения нового инфернального покровителя, то скорее оно может быть описано как первичная сцена, как шок, затронувший немало пылких сердец по всей стране, шок, включающий в себя внезапное понимание и единственно возможное решение.

Чтобы не вдаваться в конкретику, о которой когда‑нибудь будут написаны доскональные исследования, возьмём некий обобщённый случай.

Вот перед нами растерянный обыватель, растерянный также и в том смысле, что он растерял всё: сбережения, предсказуемость завтрашнего дня, все полезные навыки, которые были полезны вчера, но совершенно бесполезны сегодня.

Быть может, он ещё думает, что кто‑то дальновидный о нём позаботится - ну если не по совести - на это рассчитывать, конечно, не приходится, - то хотя бы по должности.

Есть ведь прокуроры, есть дипломаты, генералы, министры - кто‑то ведь занимает эти посты. И они, занимающие посты, должны, стало быть, предпринимать какие‑то действия, из этих должностей вытекающие…

Эти наивные предположения сохранялись до последнего как бы по умолчанию, даже при условии полного отчуждения государства как точно не моего. Рядовому обывателю думалось так: это государство, конечно, не моё, но ведь оно само по себе есть как государство?

Наверняка где‑то там, среди этих самых генералов, министров и волею случая больших начальников, и скрывается государство…

Более того, инерция советских времён побуждала считать, что оно очень могущественное, это государство: помогает борющимся народам, осваивает космос, масштабные, эпохальные проекты осуществляет.

Правда, рядовому гражданину СССР никогда не попадались люди, которые что‑нибудь из перечисленного считали бы своей личной задачей - но ведь где‑то они должны быть - так, во всяком случае, казалось.

И еще казалось: сколько бы ты от этого государства ни присвоил, ни припрятал - ему не убудет.

Подобное чувство, в сущности, совершенно ложное по отношению к 70‑м годам, некоторое время сохранялось ещё и в начале 90‑х, когда страной уже правила колониальная администрация (впрочем, негодная даже в качестве проводников внешнего управления).

И здесь‑то и сработала цепная реакция внезапного прозрения: а государства‑то никакого и нет!

Все сами по себе, а государственная должность - всего лишь указание на тариф выплат, то, что в боярские времена называлось «кормлением».

Вот генералы - их тогда, в 90‑е, становилось всё больше и больше: кто‑то дачу строил (ну или особняк, замок), кто‑то охотой увлекался - и это ещё не самое худшее. Ещё один генерал покрупнее, чтобы сделать новогодний подарок изредка приходящему в себя президенту, положил сотни солдат на улицах Грозного - можно сказать, просто так.

А независимые (от совести) журналисты в своих независимых СМИ написали о больших потерях среди «федералов» - даже без особого злорадства - так, между делом.

А министры? Наверное, были среди них и всерьёз занимавшиеся своим делом, такого тоже исключать нельзя, но в целом «Сахарный Кремль», если использовать выражение Владимира Сорокина, представлял собой галерею отборных монстров и авантюристов всех мастей - от Березовского и Гусинского до уже упоминавшегося главы МИДа Козырева и помощника президента Юрия Батурина, который по зову души слетал в космос, а потом приобрёл себе латифундии где‑то в Австралии.

Ну где и когда ещё в истории можно было увидеть такой фантастический бестиарий во власти? На их фоне даже Мавроди казался мелкой рыбёшкой…

Сменились и властители дум. Прежние, трубадуры перестройки, куда‑то исчезли - по большей части получив своё заслуженное убежище в США, перед этим проводники их влияния - толстые журналы, только что выходившие миллионными тиражами, в одночасье снизили свои тиражи в тысячи раз, едва не сведя их до уровня статистической погрешности, - что, наверное, вполне вписывается в клиническую картину вымирания одураченных утят.

На смену прежним властителям дум взошли звёзды другого рода - от Чумака до Кашпировского.

Пожалуй, среди них особого упоминания заслуживает некто Грабовой, который обобрал всех матерей Беслана - забрал все выплаченные им компенсации под обещание воскресить их погибших детей (заодно также обобрал и свою коллегу по цеху Джуну).

Наверное, это был достойный представитель той власти, о которой лучше всего сказать словами поэта: «Загляни в глаза чудовищ»…

Тогда, помнится, у некоторых возникло страшное подозрение: а может, и ядерного щита больше нет? Если всё вокруг имитация и подделка, то может, и вместо ракет - макеты?

В любом случае, источник установившейся декоративной власти оставался непрозрачным; ясно было только одно: если эти, по должности государевы люди и служат какому‑то государству, то уж точно не тому, которое называется Россия.

А вся сколько‑нибудь реальная, видимая власть, тем более власть на местах, включая и фискальные функции и функции правосудия, пусть даже осуществляемого по понятиям, принадлежит криминалу. То есть братве.

Стало быть, и вопросы, традиционно адресуемые государству, нужно решать с ними, с братками, - и вопросы решались...

Примечания:

1 Giegerich W. Neurosis. The Logic of Metaphysical Illness. New Orleans 2013, p. 299.

2 Ibid. Pp. 293-294.

3 Помню, как мы с коллегами с философского факультета, обсуждая ситуацию всеобщего крышевания, решили, что оптимальнее, да и честнее было бы сразу платить налоги браткам, упразднив налоговые органы государства как ненужное, паразитарное звено.

*СМИ, признанное иностранным агентом

Александр Секацкий

***
Источник.

НАВЕРХ.