О помешательстве государств и народов (1/3)
Империя на подъёме и империя в упадке - в сущности, обычное дело, сколько такого было в истории . Обретение пассионарного заряда и последующий упадок пассионарности - одна из возможных причин такого положения вещей, известная нам благодаря Льву Гумилёву.
И о культурах-цивилизациях, которые зарождаются, чтобы развернуть и реализовать свой прасимвол, а затем, достигнув преклонного возраста, дряхлеют, и тогда ничто уже не в состоянии их спасти, мы тоже знаем.
Интуиция Шпенглера всё ещё остаётся одной из самых точных объяснительных схем истории.
В конце концов, ещё Платон сравнивал государство с душой, сравнивал продуманно и последовательно, так что обе сущности поочерёдно, в порядке передачи эстафеты, поясняли друг друга.
Пояснения, конечно, не всегда были корректны, но то, что некоторые социальные единства - народы, государства, те или иные общности способны иметь отдельные черты и характеристики субъекта, не вызывает сомнений.
Акторно-сетевая теория Латура окончательно легитимировала подобный способ рассмотрения: раз уж избранные вещи вроде вакуумных насосов и дверных доводчиков успешно выступают в роли актантов, будучи деятелями в рамках некоей специфической деятельности, то о долгосрочных единствах коллективного тела социума нечего и говорить: тогда государства и народы вполне могут быть рассмотрены в качестве субъектов второго порядка.
Конечно же, некоторые вопросы навсегда останутся этически неразрешимыми. Можно ли вменять в вину целому народу жестокость, чёрствость, коварство, неблагодарность и прочие грехи того же рода?
Или народ всегда мудр, и лишь отдельные его представители, прежде всего, политики и то, что называется государством (правда, в таких случаях его именуют «режимом»), могут расцениваться как нечто преступное?
Кстати, теперь в таких случаях ещё принято говорить о «преступлениях перед собственным народом».
Прошли времена, когда аргументация Макиавелли казалась убедительной и естественной, когда флорентиец, оправдывая неприглядные действия государя - его цинизм, жестокость, вероломство, - апеллировал при этом к «народу» примерно следующим образом: властелин есть существо мстительное, легко выходящее за рамки морали и христианского милосердия, и хуже государя в этом отношении оказывается только народ…
Читателю оставалось лишь улыбнуться про себя и мысленно пожать плечами - возразить было нечего. Сейчас на этом месте срабатывает даже не внешняя, а внутренняя цензура: как - замахнуться на народ, на людей!
Однако обойти эту цензуру несложно, достаточно лишь заменить народ на «правящий класс» или на «государство».
Кстати, репутация «государства», напротив, существенно упала, и сегодня число желающих расписывать его доблесть едва ли превосходит число желающих обличать непосредственно народ.
Можно сказать, что характерная для античности оппозиция полиса и демоса поменяла свои знаки на противоположные.
Так, полис (государство) был источником всех гражданских достоинств и предметом апологии большинства античных философов. Демос и его нравы, напротив, становились, как правило, объектом обличения (Платон, Фукидид, Плутарх).
Теперь же народ есть безупречный суверен, а вот государство - нередко узурпатор.
В этом уместно обвинять даже самое демократическое правление: так, американские политологи, нередко затрагивающие вопрос о глубинном государстве, высказываются о нём критически (мне, например, неизвестна положительная оценка собственного глубинного государства).
Но нас сейчас интересует не проблема моральной или нравственной вменимости, а другие аспекты и другие параллели между телесно воплощённым индивидом (собственно субъектом) и квазисубъектом, актором, действующим на арене истории.
Это аспекты бытия-во‑времени - возраст и возрастные изменения, в каком‑то смысле это конкретизация интуиции Шпенглера, но не на уровне культуры-цивилизации, а на уровне более непосредственно данного единства, как раз государства.
Но не всякого, поскольку государство государству рознь. Контрактное государство, имеющее характер сделки (договора), это достаточно слабо выраженный самостоятельный актор, собирательное единство, под крышей которого действуют классы, корпорации, партии и прочие «вакуумные насосы».
Иное дело органическое государство, оно существенно ближе к субъектудеятелю, поскольку в равной мере воплощено и в институтах, и в олицетворениях, содержит не одноединственное правовое поле, а несколько, даже целый веер, при этом предусмотрены и механизмы сборки подданных в единстве воли.
А значит, мы имеем значительно больше оснований приписывать такому деятелю черты и характеристики телесно воплощённого человеческого индивида.
Допустим, возраст. Если уж в концепции Шпенглера - Гумилёва возраст этноса и, соответственно, культуры-цивилизации является одной из ключевых характеристик, то в отношении империи тем более следует присмотреться к этому параметру.
Имеется встроенный механизм обновления, для которого и задействуется наследственная монархия. В случае России самый яркий пример - это смена царя-батюшки (Алексея Михайловича) царём-детинушкой, Петром, само правление которого получило вполне справедливое название «Россия молодая».
Однако если подобный механизм отсутствует и следы дряхления не выводятся из социального организма, с этим самым организмом происходит что‑то вроде старческой деменции. И лучшим тут примером тоже является Россия - гибель советской империи.
Попробуем суммировать свидетельства той удивительной вспышки исторического безумия, которую принято называть перестройкой.
Это, несомненно, многогранное явление, соединяющее в себе черты революции, смены эпох, крушения цивилизации, не сумевшей совладать с вызовами истории, - и все же немало соображений могут быть извлечены из анализа клинической картины, из сопоставления безумия в классическом психиатрическом смысле и маразма советской державы в смысле куда более метафорическом.
Оставим пока в стороне даже анализ причин, то есть того, что привело к этой катастрофе планетарного масштаба: всему, конечно, есть свои исторические политические и социально-философские объяснения.
Возьмём просто несколько характерных проявлений-феноменов в интересующем нас ключе.
1. Предельная форма отчуждения от государства к восьмидесятым годам - черта, характерная уже для всех живших тогда поколений.
Государство действительно представлялось чем‑то вроде самостоятельного существа - грозного, могущественного, совершенно никак не зависящего от твоей воли, да и собственно от воли людей, имеющих человеческий облик.
Оно держит ядерный щит и карающий меч, помогает борющемуся народу Мадагаскара - далёкому, надо сказать, народу, но ведь и собственный народ был так же далёк от него, от этого государства, имеющего и другие персонификации - «партия и правительство», «советский народ», притом что настоящий народ ощущал себя кем угодно, но только не тем «советским народом», о котором пелись песни и гимны и рассказывались мифы.
Главное отличие позднего советского государства от империи сталинских времен заключалось в этом изменившемся обстоятельстве.
То, сталинское, государство было несравненно более опасным и кровожадным - но оно находилось рядом, к нему действительно были причастны и оперуполномоченные НКВД, и секретари первичных парторганизаций, и все социальные лифты работали на полную мощь.
Дряхлое, выжившее из ума брежневское государство было где‑то очень далеко, и в силу этого изначально глуховато и подслеповато.
Оно действительно являлось как бы ничьим, и хотя миф о всеприсутствии КГБ был достаточно широко распространён, в глубине души народ не слишком верил в это, что и подтвердилось сразу же, на первом же этапе катастрофы (перестройки), когда ни коммунисты, ни чекисты не изъявили ни малейшей готовности защищать режим, это якобы «своё» государство, которое в действительности оказалось для них столь же далёким, как и для рядового советского обывателя.
2. Сам же советский народ и, в особенности, его интеллектуальная элита, интеллигенция, в условиях отсутствия контакта с собственным государством осуществляли пробные контакты с иными государствами - с Америкой, с Западом как таковым, с провинцией Касталией из романа Германа Гессе «Игра в бисер», с Российской империей прошлого века и с прочими довольно смутными фантомами - у каждого из них находились свои верные рыцари…
Оба эти симптома хорошо вписываются в клиническую картину шизофрении: психиатры обычно говорят об отчуждении от ближнего круга в пользу дальних химерных ассоциаций, и сегодня такую характеристику, как «склонность к образованию сверхценных идей (идей фикс)», никто не отменял.
Заметим, что сама по себе склонность к далёким идентификациям есть просто шизотенденция, совсем не обязательно ведущая к шизофрении - к социальной шизофрении в частности.
Поэтому продолжим присматриваться к картинке феноменов интересующего нас государственного помешательства.
3. Всеобщее лицемерие может показаться чем‑то не совсем уж безобидным, но, скажем так, не самым худшим.
Та же советская версия Российской империи знавала и настоящие волны внутреннего террора, и невероятную жестокость, массовый голод и другие лишения. На этом фоне тридцатилетний брежневский консенсус вроде бы не похож на паранойю или невротизацию.
Но лицемерие обладает разъедающим действием: оно достигает определённой концентрации и просачивается во все уголки социума вплоть до колыбельных песен.
Именно это и произошло в Советском Союзе, где пришёл в негодность даже уровень простого детского импринтинга. Обратимся к известной иллюстрации из этологии, уже изрядно затасканной со времён Конрада Лоренца. Цыплята, утята и некоторые другие птенцы определяют маму как первый движущийся предмет, который они видят.
При обычном ходе вещей таким предметом как раз и является мама-утка, так что механизм импринтинга успешно работает.
Но ведь никто не мешает экспериментатору заменить чем‑нибудь или кем‑нибудь маму-утку и посмотреть, что получится. Ну и посмотрели, было проделано немало экспериментов, и выяснилось, что на роль «мамы» подходит достаточно широкий круг движущихся, как бы живых предметов.
Перед вылупившимися утятами протягивали подушку, и утята принимали её и в дальнейшем считали мамой (этологи, правда, не пришли к единому выводу насчет минимального времени экспозиции).
Перемещали таким же образом чучело коршуна, и тогда коршун, естественный враг уток, становился для утят мамой…
Если внести соответствующие поправки на формат актора, на то, что это помешательство квази-субъекта (то есть органического государства, в отличие от служебного государства, имеющего простую контрактную форму), параллель с чучелом коршуна, конечно, напрашивается: в одряхлевшей державе не осталось буквально ничего живого, ничего такого, на что мог бы откликнуться «младенческий импринтинг».
Для октябрят, пионеров и прочих юных ленинцев, для подрастающего поколения в целом находились только пустые слова, в которые абсолютно никто не верил, за которыми не стояло никакое дело, никакое призвание, ничья личная ответственность.
То есть по сумме признаков эта «мама» была дохлой курицей, которую принято было именовать грозным орлом, - но научить орлят летать эта дохлая курица, конечно, не могла.
Стоит заметить, что в 20-30‑е годы при всей жестокости режима дело выглядело иначе, и импринтинг работал, чего не учли, в частности, аналитики Третьего рейха, полагавшие, что на фоне размаха сталинских репрессий немецкая оккупация покажется не такой уж и обременительной.
И просчитались они практически во всём, включая и беспрецедентный размах партизанского движения.
Но для 80‑х годов подобный расчёт, увы, был бы совершенно верным. Лживая и выдохшаяся риторика не имела никакого доступа к сердцам, в том смысле, что никто не принимал её близко к сердцу: ни октябрята, ни комитетчики.
Множество слов было сказано о перекрытии всех социальных лифтов, о беспросветной геронтократии, о том, что гипотетическое наличие искренних убеждений было скорее помехой, тормозом для продвижения по карьерной лестнице (и попадания в номенклатуру).
Всё это суть фрагменты общей картины государственного безумия - тихого (вплоть до кризиса перестройки) помешательства. Говоря в терминологии «Розы мира» Даниила Андреева, уицраор России Жругр III пребывал в глубоком маразме.
4. Отсутствие пригодных для импринтинга идентификаторов, - поскольку в этой части у дряхлого государства не осталось буквально ничего живого, - не отменяет нужды в первичных идентификаторах, тут Фрейд был прав.
И тогда далёкие химерные идентификации, своего рода призраки, заменяют место матери, отца, кого‑нибудь из предков-покровителей; пословица «свято место пусто не бывает» вполне подходит для нашего случая.
А случилось так, что начиная с конца 60‑х уже никто не мог всерьёз воспринимать лозунги, выцветшие ещё до того, как они были написаны, какие‑нибудь «планы партии - планы народа».
Но раз так, то начинается невольный поиск того, что хотя бы «движется» и подаёт признаки жизни, пусть даже и очень странной жизни; начинается поиск цветных подушек, которые кто‑либо, возможно, проносит мимо, - ну или проплывающих вдали облаков, если уж ближе нет ничего живого. Они и заполняют пустующее святое место, если больше некому и нечему.
Нужно слегка потрудиться, чтобы вспомнить все те образцы цветных подушек и кучевых облаков. Вот православная вера, видимая где‑то вдалеке - в иконах Андрея Рублёва, в текстах Павла Флоренского и даже в образе Иешуа из «Мастера и Маргариты»…
Вот толпятся исторические образы государства Российского: ни один из них не удаётся отождествить со своим государством, с тем, которое есть сейчас и даже располагает всеми атрибутами сверхдержавы.
И образы, которые должны были бы быть альтернативными друг другу, совмещаются и плавно друг в друга переходят.
А это, как известно, свойство химер, чего‑то сущего лишь в возможности, а не в действительности (Аристотель).
Так, белогвардейская романтика, которую воплощали, например, корнет Оболенский и поручик Голицын, легко уступала место романтике революционной, и песенка Окуджавы «И комиссары в пыльных шлемах // склонятся молча надо мной» шла сразу вслед за ней и точно так же проникала в душу.
А бедные цыплята вытягивали шеи то туда, то сюда и в упор не видели свою номинальную мать - дохлую курицу.
Вокруг и вправду мелькали чужие отечества, бледные претенденты на пустующее святое место.
Поставлялись они, в основном, литературой и кинематографом в широком ассортименте - от «Мастера и Маргариты» до «Игры в бисер» Германа Гессе, существенно ярче были вторгнувшиеся образы хиппи и рок-музыки: они, правда, коснулись молодого поколения, зато пленяли без боя и сразу, поскольку именно это поколение было наиболее обездоленным в смысле пригодных эйдосов - образцов для идентификации.
Среди прочего присутствовала и далёкая Америка. При всей своей дали она поразительным образом была ближе к пустующей родине души, к самоопознанию и самоопределению, чем пребывающие в режиме автопилота, а лучше сказать, пребывающие в коме атрибуты собственной государственности, вполне живые и действенные ещё несколько десятилетий назад.
Вот вполне подходящий для иллюстрации анекдот поздних советских времён:
«В телевизоре - едва шевелящий губами генеральный секретарь. Наш дорогой Леонид Ильич зачитывает официальное заявление: “В последнее время распространяются слухи, что вместо меня по Москве носят чучело. Должен решительно заявить, что это ложь и клевета: вместо чучела носят меня”».
Да, в этом смысле «чучело коршуна» было куда убедительнее для несчастных цыплят и утят. А уж тем более если коршун или кондор высоко в небе и далеко за океаном.
В силу искажающей оптики миража (в подобных случаях это принято именовать помрачением), заокеанский кондор казался очень даже подходящим объектом для импринтинга.
Советские люди 60-80‑х годов любили Америку. Сразу же вспоминается «мой отель далекий, Калифорния», и аккорды рок-музыки, и герои вестернов, вообще притягательные образы Голливуда, и передачи «Голоса Америки»*, на волну которой были настроены сотни тысяч радиоприёмников…
Одной из причин такой парадоксальной любви стало как раз то, что США были объявлены главным врагом советского государства, ну а в ситуации тихого, но прогрессирующего безумия кому как не главному врагу становиться тайным другом?
Не удивительно, что, когда наступило обострение психоза и остатки здравого смысла были утрачены окончательно, беззащитные утята перестройки выбежали навстречу своему высоко парящему долгожданному родителю. Ну а хищник спикировал и взял своё.
Лет десять, ну, может быть, семь было в его полном распоряжении, и заокеанский хищник вовсю хозяйствовал, не вызывая нареканий, несмотря на всех Браудеров и прочих циничных гангстеров, - и это, конечно, свидетельствовало о глубине социального помешательства.
Сегодня, глядя на глубокий и искренний антиамериканизм возрождающейся Российской империи, в это трудно поверить, но тут, правда, есть ещё один момент: Америка 60‑х, того времени, когда её полюбили, несла в себе некий заряд собственной неотразимости, наверное, как Афинский полис во времена Перикла, - картина же сегодняшнего американского общества вызывает недоумение, а то и отвращение.
5. Влечение к ярким эйдосам, данным по большей части в иллюзорном оптическом преломлении, напрашивается на сопоставление с манией величия в том виде, в каком её трактует современная психиатрия начиная с Ричарда Лэйнга. Схема вырисовывается такая.
Отождествление себя с Наполеоном или, скажем, с Жанной д'Арк вызвано отнюдь не завистью к этим всемирно известным персонажам и не осознанным желанием им подражать.
Подобные идентификации имеют своей причиной вопиющую, катастрофическую нехватку достоверности собственного бытия.
Когда то, что должно быть твоим ближайшим, насквозь фальсифицировано, приходится цепляться за что‑то подтверждённое, имеющее некую универсальную признанность, хотя бы за Наполеона, в чём и состоит суть клинической формы мании величия, а при аналогичном расстройстве государственного строя поневоле ухватишься то за Америку, которая так далеко за океаном, то за Российскую империю во главе с государем императором - не цепляться же за этого, которого носят вместо чучела…
У интеллигенции выбор, был, конечно, пошире, но в целом вполне укладывающийся в клиническую манию величия, поскольку речь шла о полной замене собственного государства, обанкротившегося материнства - отечества…
Например, вера в Миссию Художника, конечно же, всемирно-историческую миссию, одной из заветных формул которой было знаменитое «рукописи не горят».
Эта формула выглядела сокровенной истиной русского литературоцентризма, но ведь и сам литературоцентризм находился в конкурентных отношениях с идеей государства как живого и моего государства, так что каждая вспышка этого щадящего рукописи огня свидетельствовала об отчуждении от государства.
Что ж, литературоцентризм 60- 80‑х годов достиг беспрецедентных масштабов, породив в качестве эпифеномена рекордное число графоманов.
Ибо каждый, пишущий в стол, твёрдо знал: рукописи не горят - это обо мне. Но ещё раз отметим, что это клиническая мания величия в применении к страдающему от неё индивиду.
Она не от самомнения и гордости, а от невозможности нормальной сборки субъекта, поскольку никакие другие средства опознания себя (самоидентификации) не срабатывают.
Если же в качестве суверенного субъекта рассматривать народ (не говоря уже об отдельно взятой интеллигенции), то метания будут связаны со сбоем всех настроек органической государственности.
6. Ещё штрихи к картине, к сопоставлению симптоматики индивида и психопатологии государственности. Речь идёт о том, что высветилось в момент кризиса, то есть в годы перестройки и сопутствующего обморока (морока) государственности; пока просто упомянем их без стадиальной привязки.
Вот так называемые «предприниматели» - класс, мгновенно в масштабе истории сформировавшийся из криминальных элементов и представителей тех самых госструктур (партийных и комсомольских работников), которые, впрочем, уже задолго до этого мысленно посылали своё государство подальше.
Как тут не умилиться бесчисленным статьям из перестроечной прессы, всерьёз обсуждавшим спасительную роль частной собственности и прогрессивную, просветительскую миссию тех, кто её представлял, кто был готов к осуществлению этой благороднейшей миссии - поначалу они, кажется, носили имя «кооператоры».
Газеты и журналы наперебой призывали не чинить им препятствий, всячески поддерживать инициативу, а популярный советский поэт Вознесенский, чья популярность, впрочем, стремительно близилась к закату, посвятил фигуре кооператора целую поэму, где он, как и все тогда, возносил хвалу предпринимателю как новоявленному спасителю.
А заканчивалась поэма так:
Ты пока что рукопись для второго тома,
Если не получишься, я тебя сожгу…
Понятно, что в итоге всё получилось наоборот. Предсмертный триумф «властителей дум» был мимолётным, победившие кооператоры, они же предприниматели, они же бизнесмены, согнали своих «покровителей» с командных высот, особо не заморачиваясь, короткой фразой «брысь, шушера!» - те и поплелись к своим негорящим рукописям.
Словом, легко отделались за то, что так обделались…
7. Безжалостные хищники, получившие имя предпринимателей и принятые бедными утятами за своих спасителей (да и как было не принять, если отчуждённое, не способное достучаться ни до одной живой души государство называло их «спекулянтами», «барыгами» и всячески преследовало), - это ещё не самое печальное и не самое страшное в той логике, где каждый знак этической оценки нужно было поменять на противоположный.
Так называемые криминальные элементы (братва) в итоге всё‑таки стали спасителями, выполняя роль регулятора тогда, когда государственность находилась в глубоком обмороке, - и продолжая её выполнять вплоть до рождения нового Жругра, подземного демона государственности (Даниил Андреев).
Куда удивительнее и печальнее были другие обознатушки, основанные всё на том же тотальном помрачении, требовавшем заменить прежнюю этику на антиэтику.
Так, российская общественность вдруг обеспокоилась захоронением солдат вермахта: есть ведь среди них и безвестные, что же им лежать в земле сырой? Почему бы не услужить дружественной Германии, не отделить эти останки от разных прочих костей? Разве это не кратчайший путь в ряды прогрессивного человечества?
Или вот чеченские события в освещении прогрессивных московских журналистов, когда наши гибнущие парни именовались в лучшем случае «федералами», а противостояли им, разумеется, гордые моджахеды, ведущие борьбу за свободу…
Примечания:
1 Giegerich W. Neurosis. The Logic of Metaphysical Illness. New Orleans 2013, p. 299.
2 Ibid. Pp. 293-294.
3 Помню, как мы с коллегами с философского факультета, обсуждая ситуацию всеобщего крышевания, решили, что оптимальнее, да и честнее было бы сразу платить налоги браткам, упразднив налоговые органы государства как ненужное, паразитарное звено.
*СМИ, признанное иностранным агентом
Александр Секацкий
***
Источник.
НАВЕРХ.