учебный перевод-2012
Этот рассказ, как оказалось, уже публиковали у нас лет 5-6 назад. Но мой учебный перевод мне дорог - на четвертом курсе (мой шестой) О.А. впервые дала нам на перевод целый рассказ. Болгарский был лучшим и самым сложным, что оставалось на старших курсах, - нас уже учили только художественному переводу, русскому языку, по сути. Жесткие, динамичные, интереснейшие занятия. А разбирая переводы друг друга, мы орали и ругались, было весело. Этой зимой язык у группы официально закончился, но мы попросили О.А. поработать с нами еще семестр. Осталось нам заниматься еще чуть больше месяца.
Так что пусть он тут будет.
Георги Господинов
Пионы и незабудки
Они были знакомы всего несколько часов. Ему чуть больше тридцати, ей под тридцать. Он должен был передать с ней посылку для знакомого, живущего за океаном. Она просто была посредником. Дело на пять минут, но вот уже два из тех трех часов, что оставались ей до самолета, они не могли найти никакой основательной причины расстаться. И сейчас, ровно за шестьдесят минут до рейса, сидели в углу кафе в зале для провожающих, пили по третьей порции кофе и молчали. Исчерпаны были все темы, возможные в разговоре двух незнакомых людей. Молчание уже становилось неприличным. Их столик был завален пустыми пластмассовыми стаканчиками, принявшими самые неожиданные формы от продолжительного верчения в руках. Ложки давно уже были разломаны на кусочки, из пустых пакетиков из-под сахара свернуты кулечки и кораблики.
Ему пришло в голову, что из столика получился бы неплохой реди-мейд объект или, так сказать, инсталляция, которую можно было бы назвать «Апология неловкости» (пластмассовые стаканчики, ложки, пустые пакетики из-под сахара, белый столик). Потом это показалось ему глупым, и он решил промолчать. «То, о чем умалчивают, превращается в сломанные ложки и смятые стаканчики», - внезапно сказала она. Он подумал, что никогда больше не встретит другую такую женщину, которая прочтет его мысли и с которой он хотел бы остаться на всю жизнь в этом кафе. И спохватился, что употребил, хоть и мысленно, оборот «на всю жизнь».
- Давай поговорим, - сказала она, хотя они безостановочно разговаривали уже два часа.
Оставшийся час нельзя было тратить на хождение вокруг да около и складывание корабликов. Но так как он все молчал, она просто сказала:
- Мы должны принять как данность, что иногда люди просто расходятся в разные стороны.
- Вся ирония в том, что люди это понимают, только когда встретятся.
- Мы наверняка могли встретиться и раньше - столько времени жили в одном городе. Не может быть, чтобы мы не разминулись на каком-нибудь светофоре.
- Я бы тебя заметил, - сказал он.
- Ты ее любишь? - спросила она.
- Ты его любишь? - спросил он.
Скоро решили, что значения это не имеет и никто ни в чем не виноват.
Потом он уже не мог вспомнить, кому из них первому пришла в голову эта спасительная (как он думал тогда) идея придумать общие воспоминания, сочинить всю свою жизнь до знакомства и после. Робкая попытка отомстить случаю, который безжалостно свел их ненадолго только для того, чтобы развести в разные стороны. В их распоряжении было 50 минут.
- Помнишь, - начал он, - в детстве мы жили на одной улице. Я тебе каждую неделю кидал в почтовый ящик по колечку из фольги от сливочных карамелек.
- Ах вот что, - сказала она, - значит, это был ты. Отец всегда находил их первым и подозревал, что это какой-то чокнутый воздыхатель из нашего двора отправляет обручальные кольца маме. Получается, они были для меня.
- Для тебя, - сказал он.
- А ты помнишь, - подхватила она, - как на последнем курсе мы с тобой отправились в тот монастырь. Это ведь первый раз мы куда-то ехали вдвоем. В гостинице не было мест, и нас положили спать в монашескую келью. Было очень холодно, и кровать жесткая. Мне стало страшно. После каждого раза крестилась тайком от тебя. Я пять раз перекрестилась той ночью.
- Шесть, - сказал он. - И мне было страшно. А помнишь, как ты потом переехала ко мне. Твоя мать грозилась отказаться от тебя через «Государственные ведомости», потому что не хотела незаконных внуков.
- Помню, - сказала она. - Я все равно не могла иметь детей.
На этом месте она примолкла. Он взял ее за руку в первый раз после знакомства. Стиснул совсем слегка, утешающе.
- Ничего, - сказал он. - А помнишь, когда я сломал ногу? Мне было уже сорок восемь, вкалывал как проклятый, и этот месяц дома мне показался настоящим раем. Ты тоже взяла отпуск, пригрозила им даже, что сломаешь руку, если не отпустят. И целый месяц мы не вылезали из дома.
- А на следующий год у меня нашли ту опухоль… Ты тогда где-то прочел, что смехотерапией можно вылечить рак, и две недели без остановки рассказывал мне анекдоты, чтобы я смеялась. До сих пор удивляюсь, где ты их столько находил. Ты был такой испуганный и милый. Волосы у тебя тогда стали совсем седые. И каждый день ты мне приносил пионы и незабудки.
- Слава богу, что ты поправилась. Что бы я без тебя делал.
В это время всех вылетающих в Нью-Йорк пригласили пройти на регистрацию. Они молчали не больше минуты. Потом она поднялась и сказала, что пора. Он взял ее чемодан, они пошли вдвоем. Перед тем, как пройти на паспортный контроль, она обернулась и целовала его очень долго. Как в последний раз, подумал он, хотя первого раза никогда не было.
Через полчаса он повернулся и пошел к выходу. Он почувствовал себя страшно постаревшим, с трудом передвигал ноги. Опустил глаза, чтобы не видеть в зеркальной двери свои внезапно поседевшие волосы и ссутулившиеся, старческие уже плечи. С каждым шагом он все яснее понимал, что не сможет вернуться домой к своей непостижимо молодой жене. И никогда не сможет ей рассказать, что делал эти пятьдесят лет, пока его не было.
Так что пусть он тут будет.
Георги Господинов
Пионы и незабудки
Они были знакомы всего несколько часов. Ему чуть больше тридцати, ей под тридцать. Он должен был передать с ней посылку для знакомого, живущего за океаном. Она просто была посредником. Дело на пять минут, но вот уже два из тех трех часов, что оставались ей до самолета, они не могли найти никакой основательной причины расстаться. И сейчас, ровно за шестьдесят минут до рейса, сидели в углу кафе в зале для провожающих, пили по третьей порции кофе и молчали. Исчерпаны были все темы, возможные в разговоре двух незнакомых людей. Молчание уже становилось неприличным. Их столик был завален пустыми пластмассовыми стаканчиками, принявшими самые неожиданные формы от продолжительного верчения в руках. Ложки давно уже были разломаны на кусочки, из пустых пакетиков из-под сахара свернуты кулечки и кораблики.
Ему пришло в голову, что из столика получился бы неплохой реди-мейд объект или, так сказать, инсталляция, которую можно было бы назвать «Апология неловкости» (пластмассовые стаканчики, ложки, пустые пакетики из-под сахара, белый столик). Потом это показалось ему глупым, и он решил промолчать. «То, о чем умалчивают, превращается в сломанные ложки и смятые стаканчики», - внезапно сказала она. Он подумал, что никогда больше не встретит другую такую женщину, которая прочтет его мысли и с которой он хотел бы остаться на всю жизнь в этом кафе. И спохватился, что употребил, хоть и мысленно, оборот «на всю жизнь».
- Давай поговорим, - сказала она, хотя они безостановочно разговаривали уже два часа.
Оставшийся час нельзя было тратить на хождение вокруг да около и складывание корабликов. Но так как он все молчал, она просто сказала:
- Мы должны принять как данность, что иногда люди просто расходятся в разные стороны.
- Вся ирония в том, что люди это понимают, только когда встретятся.
- Мы наверняка могли встретиться и раньше - столько времени жили в одном городе. Не может быть, чтобы мы не разминулись на каком-нибудь светофоре.
- Я бы тебя заметил, - сказал он.
- Ты ее любишь? - спросила она.
- Ты его любишь? - спросил он.
Скоро решили, что значения это не имеет и никто ни в чем не виноват.
Потом он уже не мог вспомнить, кому из них первому пришла в голову эта спасительная (как он думал тогда) идея придумать общие воспоминания, сочинить всю свою жизнь до знакомства и после. Робкая попытка отомстить случаю, который безжалостно свел их ненадолго только для того, чтобы развести в разные стороны. В их распоряжении было 50 минут.
- Помнишь, - начал он, - в детстве мы жили на одной улице. Я тебе каждую неделю кидал в почтовый ящик по колечку из фольги от сливочных карамелек.
- Ах вот что, - сказала она, - значит, это был ты. Отец всегда находил их первым и подозревал, что это какой-то чокнутый воздыхатель из нашего двора отправляет обручальные кольца маме. Получается, они были для меня.
- Для тебя, - сказал он.
- А ты помнишь, - подхватила она, - как на последнем курсе мы с тобой отправились в тот монастырь. Это ведь первый раз мы куда-то ехали вдвоем. В гостинице не было мест, и нас положили спать в монашескую келью. Было очень холодно, и кровать жесткая. Мне стало страшно. После каждого раза крестилась тайком от тебя. Я пять раз перекрестилась той ночью.
- Шесть, - сказал он. - И мне было страшно. А помнишь, как ты потом переехала ко мне. Твоя мать грозилась отказаться от тебя через «Государственные ведомости», потому что не хотела незаконных внуков.
- Помню, - сказала она. - Я все равно не могла иметь детей.
На этом месте она примолкла. Он взял ее за руку в первый раз после знакомства. Стиснул совсем слегка, утешающе.
- Ничего, - сказал он. - А помнишь, когда я сломал ногу? Мне было уже сорок восемь, вкалывал как проклятый, и этот месяц дома мне показался настоящим раем. Ты тоже взяла отпуск, пригрозила им даже, что сломаешь руку, если не отпустят. И целый месяц мы не вылезали из дома.
- А на следующий год у меня нашли ту опухоль… Ты тогда где-то прочел, что смехотерапией можно вылечить рак, и две недели без остановки рассказывал мне анекдоты, чтобы я смеялась. До сих пор удивляюсь, где ты их столько находил. Ты был такой испуганный и милый. Волосы у тебя тогда стали совсем седые. И каждый день ты мне приносил пионы и незабудки.
- Слава богу, что ты поправилась. Что бы я без тебя делал.
В это время всех вылетающих в Нью-Йорк пригласили пройти на регистрацию. Они молчали не больше минуты. Потом она поднялась и сказала, что пора. Он взял ее чемодан, они пошли вдвоем. Перед тем, как пройти на паспортный контроль, она обернулась и целовала его очень долго. Как в последний раз, подумал он, хотя первого раза никогда не было.
Через полчаса он повернулся и пошел к выходу. Он почувствовал себя страшно постаревшим, с трудом передвигал ноги. Опустил глаза, чтобы не видеть в зеркальной двери свои внезапно поседевшие волосы и ссутулившиеся, старческие уже плечи. С каждым шагом он все яснее понимал, что не сможет вернуться домой к своей непостижимо молодой жене. И никогда не сможет ей рассказать, что делал эти пятьдесят лет, пока его не было.