Весенне-стариковское гонзо (или Несколько слов в защиту безвкусицы).
В последние месяцы масса людей, возбужденных Тангейзером и оренбургским твёрком, сделались записными поборниками хорошего вкуса. Я, конечно, и сам непрочь отвесить подзатыльник осточертевшим бездарям от постмодернизма, но я не с вами, дорогие снобы. Этот снобизм и причитания о высоком штиле - лишь гиперкомпенсация страха, что кто-то не будет впечатлен вашими (весьма скромными) культурными пожитками. Все то, что заклеймено как дурной вкус и пошлость - на самом деле еще одно место для удовольствия. Работный дом простых людей и прибежище сложных натур.
Я думаю, что склонность к безвкусице - это не личный выбор, это вопрос случая и биографии. Не все рождаются под звездами, что приводят к Шекспиру и Прокофьеву. Нет нужды объяснять или оправдывать потребление вульгарных поделок, но даже любитель безвкусицы достоин понимания. Ну хотя бы потому что это ты и есть.
На улице наконец-то весна. Я чувствую ее в голубизне неба, запахах и особом напряжении тела. Такое напряжение сложно спутать с чем-то - это настороженная готовность испытать блаженство от давно знакомой мелодии или возбуждающего голоса. Моя весна звучит как пошлый сборник западных хитов 80х - начала 90х. И это та часть себя, о которой я успел позабыть. Поэтому возвращаясь к этой музыке, я испытываю поистине стариковское наслаждение утраченного. Впрочем, утрачены только обстоятельства, но остался я - та непонятная ерунда, что выкристаллизовалась под вульгарную дискотеку 90х.
Поэтому мое сегодняшнее гонзо будет больше похоже на несвязное перечисление археолога, чем на этнографический или антропологический очерк. Человек - это руина, построенная на останках прежних строений. Под поздними напластованиями, благодаря которым я слушаю очень разные вещи по стилю, эпохе и характеру, фундаментом легли впечатления от писклявых блондинок, поющих под синтпоп. И как знать, может наслаждаясь колоратурным сопрано Мадо Робен в ариях Скарлатти, я на самом деле ностальгирую по хрупким голосам Yaki-Da. Быт 80-х, конечно, был еще советским: рабочая общага, двор, детский сад - все это тоже оставило свой след в геологии моих убеждений и предпочтений. Но артефакты той затонувшей Атлантиды почти целиком бессознательны, в то время как первые вспышки самосознания пришлись на годы ажиотажа вокруг западной поп-культуры.
Музыка - это сфера аффектов и смыслов, которые подобно ветру и воде делают свою работу медленно, но верно. И не взирая на культурные и языковые барьеры. Но мне кажется, что произошедшее со мной лучше всего выражает слово «индоктринация». Я не был слушателем, я был неофитом. Наверное, поэтому мне так часто неуютно и странно в этом мире: еще бы, я ведь носитель мировоззрения мира, которого я никогда не знал. Популярная музыка 80х рождена в полном незнании социальных проблем, депрессии и невозможности самореализации. Может поэтому среди популярных групп так много шведов, построивших себе уютненький социализм? Это музыка вымышленного мира яппи-потребителя, каждый из которых топ-менеджер крупной корпорации, раз и навсегда решивший финансовые и личностные проблемы. Эти существа родились в мире рекламы товаров для гигиены и красоты. О чем они поют?
По сути это вариации двух тем. Во-первых, это искренние нарциссические оды себе, таких замечательных, красивых и циничных. Вспомните Sweet Dreams от Eurythmics - это, пожалуй, один из последних всполохов яркого и дерзкого цинизма, а не того вялого диффузного суррогата, что постепенно захватывает всех нас. Это кстати, одна из немногих песен, в которой есть еще какой-то смысл (да и то на 3 предложения). Во-вторых, это речи о любви, с которой почти нет проблем, кроме того, что красавцы и красотки иногда непостоянны. Жалостливые ламентации в духе «Don`t hurt me!» и «How about me?» или более настойчивые вроде «Dance with me!» и «Touch me now!» уж слишком напоминают претензии потребителей. Влюбленные здесь не переживают шекспировских драм (точно так же смехотворны конфликты любящих в Голливуде 80-х). Их беспокоит в основном то, что объект влюбленности получает слишком много власти над ними, может быть кем-то уведен или имеет возможность изменять (это не вопрос верности, а вопрос престижа). Это драма продвинутого потребителя, который хорошо осведомлен о цене и характеристиках участников любовного рынка, и в то же время понимает, что без элемента одурачивания в любви ничего не работает. Безусловный хит десятилетия - это история либо о соблазнительнице с кошачьей походкой, либо о мальчике с ангельским лицом, оказавшемся заправским сердцеедом. Причем восторга в этом больше, чем возмущения, а выводы (или упаси боже, мораль) - вовсе отсутствуют.
В такой ситуации стремительно менялось отношение к тексту и музыке. Клипы стали неотъемлемой частью песен, в т.ч. как способ добавить хоть какой-то содержательности за счет образов и аллюзий. Если на сцене/экране симпатичная половозрелая и весьма раскованная самка, то что тебе еще надо-то? Тут нечего сообщать, кроме самого автора сообщения, поэтому в песнях так много клише (слово «бэйби» здесь употребляют с такой регулярностью, что Битлз и Пресли курят в сторонке), простых напевов, скэтов и вокализов. Любые попытки коснуться неоднозначных или мрачноватых тем на выходе дают запредельный софт, софт-версию самой цензурированной подачи. Только здесь клипмейкеры могли свести сексуальное насилие до грустной заплаканной мордашки, а нищету до стильной прогулки под дождем. Слова из смыслового ряда, вроде sweet, heaven, delight, bliss, rapture и конечно же paradise - здесь употребляются так, словно это не метафоры, а естественное состояние вещей. Кому вообще интересно, что в мире существуют нищета, преступность и твердый шанкр? Где-то на периферии мира, одетого в унисекс, маячат СПИД и наркотики, но большинство воспринимают их наподобие подростковых прыщей. Восьмидесятые воплотили в музыке уверенность в безоблачном завтра, и, хотя в 90-е в чарты начнут пробиваться агрессия рэпа, гнев и дисфория гранджа, эта вера еще долго будет питать поп-музыку, пока она окончательно не превратится в безразличное месиво из гламура и хаотичных заимствований.
В период, когда Западная культура делала мощный крен в визуальность, я, как и многие из моего поколения, влюблялся, вслушиваясь в шуршащий звук с самопально перезаписанной кассеты. Наверное, я мог уподобить то щемящее чувство столкновению с голосами ангелов, но это было бы крайне неточно. Это было похоже на первую пробу ледяной и сладкой газировки, от которой ломит зубы. Тем более, что одним из знаков эпохи и была та самая газировка. Женские, а порой и просто бесполые голоса, я слушал не ухом, а резонатором своего пубертатного тела. Уже в то время я был ASMR-щиком, еще ничего не зная об этом. Недостаток визуальной составляющей приходилось восполнять извращенными синестезиями. Причем, между моментом, когда я впервые услышал группу Blondie и моментом, когда я увидел ее солистку, прошла целая жизнь (15 лет). Однако это было 100%-ное узнавание, так словно действительно по голосу можно безошибочно определить внешность. В моей жизни, как и почти всякой другой, хватало встреч с Реальным. Не столь важно, что это было: тревоги, угрозы, нападения, унижения, разочарования или увечья, нанесенные мне или мною. Все равно одну из самых сильных травм, на всю жизнь во мне оставил увлекательный и мертвый звук синтезатора.
Каждое поколение проходит через буераки взросления, но столь разительный контраст я вижу только у своего. Как и другие переходные поколения, поколение 80х ощущает себя «инородным телом». Но в отличие от «потерянного поколения» или хиппи, у нас не было большой войны или идейной революции, у нас была какая-то несуразная бытовуха - петтинг в подъездах, пьяные дискотеки и стремительно растущее социальное неравенство - в общем типичная такая пропасть между мечтой и помойкой. Особенно остро это ощущалось в топологии дискотеки, потому что в других местах была и другая музыка. В России дискотека, на которой звучали послания из далекого «не здесь», представляла собой место, где интоксикация мечтой вызывала серьезные последствия. Точнее, последствия зарождались сами собой буквально в двух шагах от танцпола. Агрессия и фрустрация - вот, что возникало на границе двух несовместимых сред. Перманентные разборки и драки в окрестностях вызывал отнюдь не разгоряченный алкоголем идиотизм, скорее это был способ хоть как-то избыть горечь падения в совсем не радужную реальность. В этом противоречии формировалась какая-то особая схема мироощущения. Обычно процесс взросления представляет собой постройку глубоко эшелонированной обороны вокруг весьма наивных и идеалистических построений детства. Например, для нового поколения таким тщательно оберегаемым идеализмом стал якобы-цинизм из телеящика, утверждающий эгоизм и выгоду. Поколение, родившихся в 80-е, в массе своей изобрело совершенно другой способ: принципиальное двоемирие. Эти миры могут быть разными по масштабам, находиться в войне или согласии, предполагать переходы или тотальный железный занавес, но они существуют одновременно - вместе, но неслияно. И я не могу осуждать тех, кто однажды решил навсегда переехать в одну из локаций, потеряв при этом внутреннюю связность.
Это не был конфликт между выдумкой и реальностью, потому что и в мире музыки, и в мире повседневности происходило то, что принято называть жизнью. Конечно, блондинки со взлохмаченными и ассиметричными прическами (которых первоначально можно было видеть в основном в журналах вроде Burda-Moden, а не в телевизоре или на постерах) позволяли проживать только очень ограниченный спектр собственных романтических фантазий. А в реальном мире если тебе кричали «Я к тебе обращаюсь», то это были не ребята из Tears for fears, а пацаны, которые собирались обследовать твои запястья на предмет часов и карманы - на наличие мелочи. И говоря «несерьезное преступление» окружающие имели в виду отнюдь не влюбленность, а реальное правонарушение, обошедшееся без жертв. Даже если вы просто открывали отечественный журнал, то видеть это было ничуть не проще, чем пойти на стрелку (в конце 80-х вот так выглядели «Работница», последняя страница «Советского воина»). И проблема была не в том, что вы прирожденный эстет с безупречным вкусом, а в том, что вы уже подсажены на представления, что настоящее где-то еще, в далеком заграничном парадизе. Однако проходит несколько лет, и вы обнаруживаете, что все эти группы, прически, костюмы, слова и звуки - все это запредельная безвкусица. Красота и ужас человеческого существования видимо в том, что это осознание ничего принципиально не меняет, пусть даже ты давно слушаешь бристольский депресняк вперемешку с барочной музыкой.
Каждый в юности переживает свое существование как открытие неизвестного. Мы глухи к словам и смыслам прежнего поколения. А любой, кто после дней нашей молодости, говорил те же слова о любви и печали - бездушный плагиатор. Я могу лишь бесконечно обнаруживать сходства с ранними впечатлениями, если вообще верить, что я сумел остаться открытым для нового. В конечном счете я все сравниваю отнюдь не с ритмом и звуком, сочиненным ушлыми продюсерами 80-90х. Я сравниваю с теми аналогами прекрасного, что я взрастил в себе, и не важно на какой почве. И если кто-то все еще считает, что так уж принципиально быть разборчивым и высокоэстетичным в выборе переживаний детства и юности, то бросайте свой камень.
Я думаю, что склонность к безвкусице - это не личный выбор, это вопрос случая и биографии. Не все рождаются под звездами, что приводят к Шекспиру и Прокофьеву. Нет нужды объяснять или оправдывать потребление вульгарных поделок, но даже любитель безвкусицы достоин понимания. Ну хотя бы потому что это ты и есть.
На улице наконец-то весна. Я чувствую ее в голубизне неба, запахах и особом напряжении тела. Такое напряжение сложно спутать с чем-то - это настороженная готовность испытать блаженство от давно знакомой мелодии или возбуждающего голоса. Моя весна звучит как пошлый сборник западных хитов 80х - начала 90х. И это та часть себя, о которой я успел позабыть. Поэтому возвращаясь к этой музыке, я испытываю поистине стариковское наслаждение утраченного. Впрочем, утрачены только обстоятельства, но остался я - та непонятная ерунда, что выкристаллизовалась под вульгарную дискотеку 90х.
Поэтому мое сегодняшнее гонзо будет больше похоже на несвязное перечисление археолога, чем на этнографический или антропологический очерк. Человек - это руина, построенная на останках прежних строений. Под поздними напластованиями, благодаря которым я слушаю очень разные вещи по стилю, эпохе и характеру, фундаментом легли впечатления от писклявых блондинок, поющих под синтпоп. И как знать, может наслаждаясь колоратурным сопрано Мадо Робен в ариях Скарлатти, я на самом деле ностальгирую по хрупким голосам Yaki-Da. Быт 80-х, конечно, был еще советским: рабочая общага, двор, детский сад - все это тоже оставило свой след в геологии моих убеждений и предпочтений. Но артефакты той затонувшей Атлантиды почти целиком бессознательны, в то время как первые вспышки самосознания пришлись на годы ажиотажа вокруг западной поп-культуры.
Музыка - это сфера аффектов и смыслов, которые подобно ветру и воде делают свою работу медленно, но верно. И не взирая на культурные и языковые барьеры. Но мне кажется, что произошедшее со мной лучше всего выражает слово «индоктринация». Я не был слушателем, я был неофитом. Наверное, поэтому мне так часто неуютно и странно в этом мире: еще бы, я ведь носитель мировоззрения мира, которого я никогда не знал. Популярная музыка 80х рождена в полном незнании социальных проблем, депрессии и невозможности самореализации. Может поэтому среди популярных групп так много шведов, построивших себе уютненький социализм? Это музыка вымышленного мира яппи-потребителя, каждый из которых топ-менеджер крупной корпорации, раз и навсегда решивший финансовые и личностные проблемы. Эти существа родились в мире рекламы товаров для гигиены и красоты. О чем они поют?
По сути это вариации двух тем. Во-первых, это искренние нарциссические оды себе, таких замечательных, красивых и циничных. Вспомните Sweet Dreams от Eurythmics - это, пожалуй, один из последних всполохов яркого и дерзкого цинизма, а не того вялого диффузного суррогата, что постепенно захватывает всех нас. Это кстати, одна из немногих песен, в которой есть еще какой-то смысл (да и то на 3 предложения). Во-вторых, это речи о любви, с которой почти нет проблем, кроме того, что красавцы и красотки иногда непостоянны. Жалостливые ламентации в духе «Don`t hurt me!» и «How about me?» или более настойчивые вроде «Dance with me!» и «Touch me now!» уж слишком напоминают претензии потребителей. Влюбленные здесь не переживают шекспировских драм (точно так же смехотворны конфликты любящих в Голливуде 80-х). Их беспокоит в основном то, что объект влюбленности получает слишком много власти над ними, может быть кем-то уведен или имеет возможность изменять (это не вопрос верности, а вопрос престижа). Это драма продвинутого потребителя, который хорошо осведомлен о цене и характеристиках участников любовного рынка, и в то же время понимает, что без элемента одурачивания в любви ничего не работает. Безусловный хит десятилетия - это история либо о соблазнительнице с кошачьей походкой, либо о мальчике с ангельским лицом, оказавшемся заправским сердцеедом. Причем восторга в этом больше, чем возмущения, а выводы (или упаси боже, мораль) - вовсе отсутствуют.
В такой ситуации стремительно менялось отношение к тексту и музыке. Клипы стали неотъемлемой частью песен, в т.ч. как способ добавить хоть какой-то содержательности за счет образов и аллюзий. Если на сцене/экране симпатичная половозрелая и весьма раскованная самка, то что тебе еще надо-то? Тут нечего сообщать, кроме самого автора сообщения, поэтому в песнях так много клише (слово «бэйби» здесь употребляют с такой регулярностью, что Битлз и Пресли курят в сторонке), простых напевов, скэтов и вокализов. Любые попытки коснуться неоднозначных или мрачноватых тем на выходе дают запредельный софт, софт-версию самой цензурированной подачи. Только здесь клипмейкеры могли свести сексуальное насилие до грустной заплаканной мордашки, а нищету до стильной прогулки под дождем. Слова из смыслового ряда, вроде sweet, heaven, delight, bliss, rapture и конечно же paradise - здесь употребляются так, словно это не метафоры, а естественное состояние вещей. Кому вообще интересно, что в мире существуют нищета, преступность и твердый шанкр? Где-то на периферии мира, одетого в унисекс, маячат СПИД и наркотики, но большинство воспринимают их наподобие подростковых прыщей. Восьмидесятые воплотили в музыке уверенность в безоблачном завтра, и, хотя в 90-е в чарты начнут пробиваться агрессия рэпа, гнев и дисфория гранджа, эта вера еще долго будет питать поп-музыку, пока она окончательно не превратится в безразличное месиво из гламура и хаотичных заимствований.
В период, когда Западная культура делала мощный крен в визуальность, я, как и многие из моего поколения, влюблялся, вслушиваясь в шуршащий звук с самопально перезаписанной кассеты. Наверное, я мог уподобить то щемящее чувство столкновению с голосами ангелов, но это было бы крайне неточно. Это было похоже на первую пробу ледяной и сладкой газировки, от которой ломит зубы. Тем более, что одним из знаков эпохи и была та самая газировка. Женские, а порой и просто бесполые голоса, я слушал не ухом, а резонатором своего пубертатного тела. Уже в то время я был ASMR-щиком, еще ничего не зная об этом. Недостаток визуальной составляющей приходилось восполнять извращенными синестезиями. Причем, между моментом, когда я впервые услышал группу Blondie и моментом, когда я увидел ее солистку, прошла целая жизнь (15 лет). Однако это было 100%-ное узнавание, так словно действительно по голосу можно безошибочно определить внешность. В моей жизни, как и почти всякой другой, хватало встреч с Реальным. Не столь важно, что это было: тревоги, угрозы, нападения, унижения, разочарования или увечья, нанесенные мне или мною. Все равно одну из самых сильных травм, на всю жизнь во мне оставил увлекательный и мертвый звук синтезатора.
Каждое поколение проходит через буераки взросления, но столь разительный контраст я вижу только у своего. Как и другие переходные поколения, поколение 80х ощущает себя «инородным телом». Но в отличие от «потерянного поколения» или хиппи, у нас не было большой войны или идейной революции, у нас была какая-то несуразная бытовуха - петтинг в подъездах, пьяные дискотеки и стремительно растущее социальное неравенство - в общем типичная такая пропасть между мечтой и помойкой. Особенно остро это ощущалось в топологии дискотеки, потому что в других местах была и другая музыка. В России дискотека, на которой звучали послания из далекого «не здесь», представляла собой место, где интоксикация мечтой вызывала серьезные последствия. Точнее, последствия зарождались сами собой буквально в двух шагах от танцпола. Агрессия и фрустрация - вот, что возникало на границе двух несовместимых сред. Перманентные разборки и драки в окрестностях вызывал отнюдь не разгоряченный алкоголем идиотизм, скорее это был способ хоть как-то избыть горечь падения в совсем не радужную реальность. В этом противоречии формировалась какая-то особая схема мироощущения. Обычно процесс взросления представляет собой постройку глубоко эшелонированной обороны вокруг весьма наивных и идеалистических построений детства. Например, для нового поколения таким тщательно оберегаемым идеализмом стал якобы-цинизм из телеящика, утверждающий эгоизм и выгоду. Поколение, родившихся в 80-е, в массе своей изобрело совершенно другой способ: принципиальное двоемирие. Эти миры могут быть разными по масштабам, находиться в войне или согласии, предполагать переходы или тотальный железный занавес, но они существуют одновременно - вместе, но неслияно. И я не могу осуждать тех, кто однажды решил навсегда переехать в одну из локаций, потеряв при этом внутреннюю связность.
Это не был конфликт между выдумкой и реальностью, потому что и в мире музыки, и в мире повседневности происходило то, что принято называть жизнью. Конечно, блондинки со взлохмаченными и ассиметричными прическами (которых первоначально можно было видеть в основном в журналах вроде Burda-Moden, а не в телевизоре или на постерах) позволяли проживать только очень ограниченный спектр собственных романтических фантазий. А в реальном мире если тебе кричали «Я к тебе обращаюсь», то это были не ребята из Tears for fears, а пацаны, которые собирались обследовать твои запястья на предмет часов и карманы - на наличие мелочи. И говоря «несерьезное преступление» окружающие имели в виду отнюдь не влюбленность, а реальное правонарушение, обошедшееся без жертв. Даже если вы просто открывали отечественный журнал, то видеть это было ничуть не проще, чем пойти на стрелку (в конце 80-х вот так выглядели «Работница», последняя страница «Советского воина»). И проблема была не в том, что вы прирожденный эстет с безупречным вкусом, а в том, что вы уже подсажены на представления, что настоящее где-то еще, в далеком заграничном парадизе. Однако проходит несколько лет, и вы обнаруживаете, что все эти группы, прически, костюмы, слова и звуки - все это запредельная безвкусица. Красота и ужас человеческого существования видимо в том, что это осознание ничего принципиально не меняет, пусть даже ты давно слушаешь бристольский депресняк вперемешку с барочной музыкой.
Каждый в юности переживает свое существование как открытие неизвестного. Мы глухи к словам и смыслам прежнего поколения. А любой, кто после дней нашей молодости, говорил те же слова о любви и печали - бездушный плагиатор. Я могу лишь бесконечно обнаруживать сходства с ранними впечатлениями, если вообще верить, что я сумел остаться открытым для нового. В конечном счете я все сравниваю отнюдь не с ритмом и звуком, сочиненным ушлыми продюсерами 80-90х. Я сравниваю с теми аналогами прекрасного, что я взрастил в себе, и не важно на какой почве. И если кто-то все еще считает, что так уж принципиально быть разборчивым и высокоэстетичным в выборе переживаний детства и юности, то бросайте свой камень.