Эдит Уортон. Искусство прозы. Книга пятая. Марсель Пруст. II.
Автор: Эдит Уортон
Перевод с английского: Sergey Toronto
Книга первая. Основы. I.
Книга первая. Основы. II.
Книга первая. Основы. III.
Книга первая. Основы. IV.
Книга вторая. Написание рассказов. I.
Книга вторая. Написание рассказов. II.
Книга вторая. Написание рассказов. III.
Книга вторая. Написание рассказов. IV.
Книга вторая. Написание рассказов. V.
Книга вторая. Написание рассказов. VI.
Книга третья. Создание романов. I.
Книга третья. Создание романов. II.
Книга третья. Создание романов. III.
Книга третья. Создание романов. IV.
Книга третья. Создание романов. V.
Книга третья. Создание романов. VI.
Книга третья. Создание романов. VII.
Книга третья. Создание романов. VIII.
Книга четвёртая. Персонажи и ситуации в романе. I.
Книга четвёртая. Персонажи и ситуации в романе. II.
Книга четвёртая. Персонажи и ситуации в романе. III.
Книга четвёртая. Персонажи и ситуации в романе. IV.
Книга пятая. Марсель Пруст. I.
II.
Мода в искусстве приходит и уходит, и малоинтересно пытаться анализировать работы художника, не вызывающие ощущения того, что они находятся на голову выше всяческих новомодных веяний. В искусстве современников не всегда легко сказать, что порождает такое чувство; и, возможно, лучший способ узнать это - применить знакомые нам критерии.
Во всех суждениях и теориях, связанных с советами по написанию романов, есть одна постоянная составляющая, некое качество, которое всегда присутствует в работах всех величайших романистов - их персонажи живые. Если задаться вопросом, почему этот критерий имеет большее значение по сравнению со всем остальным, можно забраться очень далеко, в самые тёмные лабиринты эстетики; но это качество уже стало правилом и оно может служить основанием для дискуссии. Все другие достоинства и добродетели, в совокупности, похоже, не обладают такой же магией. Лёгкость, виртуозность, изобилие эпизодов, умение их представить: какая сила заложена в них, в сравнении с тем, как нетвёрдо держащийся на ногах Барон Юло, поднимается по лестнице на свидание или как Беатриса Эсмонд, спускается вниз в туфлях с красным каблуком и серебряными часиками в руках?
Жан Жюль Жюссеран в своей «Литературной истории английского народа» говоря о Шекспире, упоминает о том, что он был великим сеятелем жизни, великим животворцем; это тот самый эпитет, который подходит Прусту. Его галерея оживших на страницах книг персонажей огромна, их практически невозможно сосчитать. Сила наполняющей их жизни начинается с подоплёки историй (где какой-то загадочный закон оптики позволяет ему относительно легко оживить своих марионеток) и распространяется на «центр», где основные персонажи, так тщательно им изученные, раскрываются, повторно растолковываются, разбираются на части и вновь собираются, сопротивляясь изо всех своих сил его бесконечным дёргающим за нервы манипуляциям, но при этом, они всё равно продолжают беспечно двигаться по предначертанному им пути.
В книге «По направлению к Свану», сам Сван, подвергнутый столь безжалостному разбору, где все его предметы одежды, шляпы, ботинки, перчатки, предпочтения в живописи, книгах и женщинах, о которых нас проинформировали с такой беспристрастной тщательностью, никогда не был столь реальным, как в той ужасной сцене пятого тома, где он тихо говорит герцогине Германтской о том, что не может обещать поехать в Италию следующей весной с ней и герцогом, потому что умирает. Не менее яркой кажется и немощная тётя, чей образ показан в бледных сумерках её провинциальной спальни, и служанка Франсуаза, ждущая её смерти, и когда она приходит, конечно же, как само-собой разумеющееся, поступающая на службу к родственникам тёти - и это просто удивительная составная картина всех недостатков и добродетелей старомодной французской прислуги. А ещё, есть бабушка героя, наполняющая страницы приглушённой, но всё ещё звенящей жизненной энергией, проявляющейся с того самого момента, когда мы впервые видим, как быстро она идёт во время своей одинокой прогулке под дождем и до того дня, когда, уже гораздо позже, по ходу истории, яростно и упорно опекаемая Франсуазой, она умирает в точно таком-же одиночестве; есть и маркиз де Сен-Лу, стремительный, эгоистичный и сентиментальный, с его бесхитростным почитанием новейшего в «культуре», его снобизмом в богемном мире и его простотой и добродетелью в своем собственном; есть еврейская актриса, его любовница, презирающая его, потому что он всего лишь «человек мира», а не один из её компании эстетических шарлатанов; и великий, алчный, мерзкий и великолепный барон де Шарлю и застенчивая презрительная герцогиня Германтская, с ее острым умом и бестолковым сердцем, её мирской суетностью и искренней верой в то, что ничто не утомляет так, как этот мир - бедная герцогиня, госпожа светского искусства, но при этом все же совершенно беспомощная и пришедшая в ярость, потому что объявление Свана о том, что он умирает, произошло, когда она садится в экипаж, чтобы отправиться на большой званный ужин, а ничто в ее своде законов не говорит ей о том, как вести себя с другом, настолько бестактным, что он в такой момент позволил себе сообщить ей такие новости! Ах, насколько же все они реальны и наполнены жизнью, каждый в своем собственном смысле - и как, всякий раз, когда они вновь появляются (иногда после обескураживающе длинных перерывов), они находят свой индивидуальный ритм, так же безошибочно, как музыканты в некоем большом оркестре!
Суть в том, что Пруст, несмотря на всю отрывочность повествования, всегда понимает, к чему движутся его персонажи, и какие из их слов, жестов и мыслей стоит записывать; легкость, с которой он пробивает себе дорогу сквозь плотные ряды действующих лиц, видна читателям, с самого начала и это даёт им ощущение такой правдоподобности, которую могут вызвать только великие писатели. Некоторые романы, начинающиеся очень спокойно, с кажущейся небрежностью, уже с первой страницы вызывают у читателя такое же чувство надвигающейся обречённости, что и первые ноты пятой симфонии Бетховена. Судьба стучится в дверь. В следующий раз, она, быть может, постучится не скоро; но читатель знает, что это произойдёт, точно так же, как «Иван Ильич» Толстого знает, что таинственная, лёгкая, периодическая боль, которая исчезает на несколько дней, вернётся и будет возвращаться все чаще и настойчивее, до тех пор, пока не уничтожит его.
Есть множество способов передать это чувство поступи Судьбы; и ничто не говорит о силе воображения писателя более четко, чем те эпизоды, которые он выделяет, чтобы осветить ход событий и душевный труд его персонажей. Когда Имогена отправляется встретить своего обожаемого Леоната Постума в Милфордской гавани, она спрашивает слугу Пизанио (которому ревнивый Постум, приказал убить её по дороге): «Ответь мне, сколько миль проскачем за день мы?» И, получив мучительный ответ: «По двадцать миль с рассвета до заката, И то с большим трудом, принцесса.» - восклицает: «Что? Да человек, плетущийся на казнь, Не медлит так. Быстрей песка в часах, Я слышала, на скачках кони мчатся» (перевод Н.Мелковой), или когда Гретхен, открывая свою искреннюю душу Фаусту, рассказывает ему, как она нянчила сестренку…
И горя тоже много я видала.
Со мною по ночам стояла колыбель Рядком;
дитя чуть двинется - я встану.
Беру из люльки и к себе в постель
Кладу иль молоком кормить, бывало, стану;
А не молчит - должна опять вставать,
Чтоб проходить всю ночь да песни распевать.
А по утрам - бельё чуть свет встаю и мою;
Там время на базар, на кухню там пора -
И так-то целый день, сегодня, как вчера!
Да, сударь: иногда измучишься заботой!
Зато и сладко спишь, зато и ешь с охотой.»
(перевод Н.Холодковского)
Когда стремительное прикосновение гения освещает такими лучами то, что случится в будущем, возникает соблазн воскликнуть: что в «ситуации», как таковой не скрыто ничего - вся суть писательского искусства заключается в том, каким именно образом автор доносит сложившееся стечение обстоятельств до нашего воображения!
Пруст обладает невероятной уверенностью в том, как он направляет эти пророческие лучи света на своих персонажей. Снова и снова он находит проницательные слова, важные жесты, как это было в несравненной первой части («Комбре») «По направлению к Свану» где изображено ожидание одинокого маленького мальчика (рассказчика), которого, поспешно отправили спать без поцелуя на ночь, потому что мадам Сванн собиралась на ужин, и он убеждает неохотную Франсуазу отнести матери короткую записку, в которой мальчик умоляет её подняться к нему и поговорить «о чем-то очень важном», пока этот эпизод похож на многие другие труды современных писатели проводящих анализ (особенно после «Зловещей улицы») молчаливых трагедий детства. Но для Пруста такой эпизод, помимо заключённого в нём собственного значения, обладает и иным, более глубоким смыслом, проливающим свет на дальнейшие события.
«Я подумал про себя, - продолжает он, - как бы Сван рассмеялся над моей тоской, прочитай он это письмо и догадайся о той реальной цели, которую я хотел достичь» (целью, конечно же, был поцелуй матери); «но, наоборот, как я узнал позже, многие годы, такие же терзания были сущей пыткой наполняющей собственную жизнь Сванна. И это была боль, заключающаяся в осознании того, что та кого он любит, веселиться где-то без него и нет никакой надежды на то, чтобы им быть вместе; вот та тоска, возникшая через страсть любви, которую он испытал, - то сильнейшее чувство, в некоем роде предопределённое, и лично, конкретно связанное с ним», - а затем, когда Франсуаза соглашается отнести письмо, но его мать (занятая гостем) не приходит, а лишь кратко передаёт через служанку: «Ответа не будет» - «Увы!» продолжает рассказчик: «У Свана тоже был такой опыт, он понял, что благие намерения третьего лица бессильны тронуть женщину, раздраженную ощущением того, что она, в те моменты, когда её хорошо, преследуется кем-то, кого она не любит-» и, внезапно, одним лёгким штрихом, нанесённым на первых страницах этой спокойной главы, в которой возрождаются сонные воспоминания маленького мальчика во время визита старого друга к его родителям, пучок света концентрируется на главной теме книги: безнадежной неизлечимой страсти чуткого человека к глупой ничего непонимающей женщине. Эхо шагов Судьбы слышно в унылом провинциальном саду, она коснулась плеча праздного модника, и в одно мгновение, абсолютно естественно, тихая картина семейной жизни занимает место в великом пазле книги.
Страницы Пруста изобилуют такими предупредительными вспышками, каждая из которых была бы судьбоносной для романиста меньшего масштаба. Своеобразная двойственность видения позволяет Прусту полностью потерять себя в каждом эпизоде по мере того как они разварачиваются перед ним (как, например, в этой восхитительной отрывочной картине посещения Сванна его старыми друзьями), и все это время, он держит руку на пульсе главных потоков идущих через структуру романа, так что ни один, даже самый мельчайший инцидент, способствующий укреплению конструкции произведения, не ускользает от его внимания. Такая степень насыщения выбранной автором темы, может быть достигнута только путём сходным с медленными процессами созревания плодов. Джон Тиндаль так говорил о великих созерцательных умах:
«Человеческий интеллект обладает силой экспансии - я мог бы назвать это силой творения, которая приводится в действие путем простого размышления над фактами»; и он мог бы добавить, что такие размышления являются главным отличительным атрибутом гения, и это, возможно, наиболее чёткое определение, которое можно сделать говоря о гениальности.
Ничто не может быть дальше от механического изобретения «сюжетных» переплетений, чем эта способность проникать в суть избранного предмета и выявлять присущие ему свойства. Ни страх потери темпа, ни боязнь того, что читателю станет скучно, никогда не действовали на неторопливость повествования Пруста и не могли заставить его неестественно упростить эпизоды, служащие разметочными знаками указывающими направление в романе. Крошечные «вспышки» тут и там, на коре одного из деревьев в его лесу, достаточные, чтобы показать нам дорогу; и путешественнику, которому не хватает опыта, и кто не может обнаружить эти знаки, лучше воздержаться от того, чтобы пуститься в приключения и войти в чащу леса.
Книга пятая. Марсель Пруст.
III.
Перевод с английского: Sergey Toronto
Книга первая. Основы. I.
Книга первая. Основы. II.
Книга первая. Основы. III.
Книга первая. Основы. IV.
Книга вторая. Написание рассказов. I.
Книга вторая. Написание рассказов. II.
Книга вторая. Написание рассказов. III.
Книга вторая. Написание рассказов. IV.
Книга вторая. Написание рассказов. V.
Книга вторая. Написание рассказов. VI.
Книга третья. Создание романов. I.
Книга третья. Создание романов. II.
Книга третья. Создание романов. III.
Книга третья. Создание романов. IV.
Книга третья. Создание романов. V.
Книга третья. Создание романов. VI.
Книга третья. Создание романов. VII.
Книга третья. Создание романов. VIII.
Книга четвёртая. Персонажи и ситуации в романе. I.
Книга четвёртая. Персонажи и ситуации в романе. II.
Книга четвёртая. Персонажи и ситуации в романе. III.
Книга четвёртая. Персонажи и ситуации в романе. IV.
Книга пятая. Марсель Пруст. I.
II.
Мода в искусстве приходит и уходит, и малоинтересно пытаться анализировать работы художника, не вызывающие ощущения того, что они находятся на голову выше всяческих новомодных веяний. В искусстве современников не всегда легко сказать, что порождает такое чувство; и, возможно, лучший способ узнать это - применить знакомые нам критерии.
Во всех суждениях и теориях, связанных с советами по написанию романов, есть одна постоянная составляющая, некое качество, которое всегда присутствует в работах всех величайших романистов - их персонажи живые. Если задаться вопросом, почему этот критерий имеет большее значение по сравнению со всем остальным, можно забраться очень далеко, в самые тёмные лабиринты эстетики; но это качество уже стало правилом и оно может служить основанием для дискуссии. Все другие достоинства и добродетели, в совокупности, похоже, не обладают такой же магией. Лёгкость, виртуозность, изобилие эпизодов, умение их представить: какая сила заложена в них, в сравнении с тем, как нетвёрдо держащийся на ногах Барон Юло, поднимается по лестнице на свидание или как Беатриса Эсмонд, спускается вниз в туфлях с красным каблуком и серебряными часиками в руках?
Жан Жюль Жюссеран в своей «Литературной истории английского народа» говоря о Шекспире, упоминает о том, что он был великим сеятелем жизни, великим животворцем; это тот самый эпитет, который подходит Прусту. Его галерея оживших на страницах книг персонажей огромна, их практически невозможно сосчитать. Сила наполняющей их жизни начинается с подоплёки историй (где какой-то загадочный закон оптики позволяет ему относительно легко оживить своих марионеток) и распространяется на «центр», где основные персонажи, так тщательно им изученные, раскрываются, повторно растолковываются, разбираются на части и вновь собираются, сопротивляясь изо всех своих сил его бесконечным дёргающим за нервы манипуляциям, но при этом, они всё равно продолжают беспечно двигаться по предначертанному им пути.
В книге «По направлению к Свану», сам Сван, подвергнутый столь безжалостному разбору, где все его предметы одежды, шляпы, ботинки, перчатки, предпочтения в живописи, книгах и женщинах, о которых нас проинформировали с такой беспристрастной тщательностью, никогда не был столь реальным, как в той ужасной сцене пятого тома, где он тихо говорит герцогине Германтской о том, что не может обещать поехать в Италию следующей весной с ней и герцогом, потому что умирает. Не менее яркой кажется и немощная тётя, чей образ показан в бледных сумерках её провинциальной спальни, и служанка Франсуаза, ждущая её смерти, и когда она приходит, конечно же, как само-собой разумеющееся, поступающая на службу к родственникам тёти - и это просто удивительная составная картина всех недостатков и добродетелей старомодной французской прислуги. А ещё, есть бабушка героя, наполняющая страницы приглушённой, но всё ещё звенящей жизненной энергией, проявляющейся с того самого момента, когда мы впервые видим, как быстро она идёт во время своей одинокой прогулке под дождем и до того дня, когда, уже гораздо позже, по ходу истории, яростно и упорно опекаемая Франсуазой, она умирает в точно таком-же одиночестве; есть и маркиз де Сен-Лу, стремительный, эгоистичный и сентиментальный, с его бесхитростным почитанием новейшего в «культуре», его снобизмом в богемном мире и его простотой и добродетелью в своем собственном; есть еврейская актриса, его любовница, презирающая его, потому что он всего лишь «человек мира», а не один из её компании эстетических шарлатанов; и великий, алчный, мерзкий и великолепный барон де Шарлю и застенчивая презрительная герцогиня Германтская, с ее острым умом и бестолковым сердцем, её мирской суетностью и искренней верой в то, что ничто не утомляет так, как этот мир - бедная герцогиня, госпожа светского искусства, но при этом все же совершенно беспомощная и пришедшая в ярость, потому что объявление Свана о том, что он умирает, произошло, когда она садится в экипаж, чтобы отправиться на большой званный ужин, а ничто в ее своде законов не говорит ей о том, как вести себя с другом, настолько бестактным, что он в такой момент позволил себе сообщить ей такие новости! Ах, насколько же все они реальны и наполнены жизнью, каждый в своем собственном смысле - и как, всякий раз, когда они вновь появляются (иногда после обескураживающе длинных перерывов), они находят свой индивидуальный ритм, так же безошибочно, как музыканты в некоем большом оркестре!
Суть в том, что Пруст, несмотря на всю отрывочность повествования, всегда понимает, к чему движутся его персонажи, и какие из их слов, жестов и мыслей стоит записывать; легкость, с которой он пробивает себе дорогу сквозь плотные ряды действующих лиц, видна читателям, с самого начала и это даёт им ощущение такой правдоподобности, которую могут вызвать только великие писатели. Некоторые романы, начинающиеся очень спокойно, с кажущейся небрежностью, уже с первой страницы вызывают у читателя такое же чувство надвигающейся обречённости, что и первые ноты пятой симфонии Бетховена. Судьба стучится в дверь. В следующий раз, она, быть может, постучится не скоро; но читатель знает, что это произойдёт, точно так же, как «Иван Ильич» Толстого знает, что таинственная, лёгкая, периодическая боль, которая исчезает на несколько дней, вернётся и будет возвращаться все чаще и настойчивее, до тех пор, пока не уничтожит его.
Есть множество способов передать это чувство поступи Судьбы; и ничто не говорит о силе воображения писателя более четко, чем те эпизоды, которые он выделяет, чтобы осветить ход событий и душевный труд его персонажей. Когда Имогена отправляется встретить своего обожаемого Леоната Постума в Милфордской гавани, она спрашивает слугу Пизанио (которому ревнивый Постум, приказал убить её по дороге): «Ответь мне, сколько миль проскачем за день мы?» И, получив мучительный ответ: «По двадцать миль с рассвета до заката, И то с большим трудом, принцесса.» - восклицает: «Что? Да человек, плетущийся на казнь, Не медлит так. Быстрей песка в часах, Я слышала, на скачках кони мчатся» (перевод Н.Мелковой), или когда Гретхен, открывая свою искреннюю душу Фаусту, рассказывает ему, как она нянчила сестренку…
И горя тоже много я видала.
Со мною по ночам стояла колыбель Рядком;
дитя чуть двинется - я встану.
Беру из люльки и к себе в постель
Кладу иль молоком кормить, бывало, стану;
А не молчит - должна опять вставать,
Чтоб проходить всю ночь да песни распевать.
А по утрам - бельё чуть свет встаю и мою;
Там время на базар, на кухню там пора -
И так-то целый день, сегодня, как вчера!
Да, сударь: иногда измучишься заботой!
Зато и сладко спишь, зато и ешь с охотой.»
(перевод Н.Холодковского)
Когда стремительное прикосновение гения освещает такими лучами то, что случится в будущем, возникает соблазн воскликнуть: что в «ситуации», как таковой не скрыто ничего - вся суть писательского искусства заключается в том, каким именно образом автор доносит сложившееся стечение обстоятельств до нашего воображения!
Пруст обладает невероятной уверенностью в том, как он направляет эти пророческие лучи света на своих персонажей. Снова и снова он находит проницательные слова, важные жесты, как это было в несравненной первой части («Комбре») «По направлению к Свану» где изображено ожидание одинокого маленького мальчика (рассказчика), которого, поспешно отправили спать без поцелуя на ночь, потому что мадам Сванн собиралась на ужин, и он убеждает неохотную Франсуазу отнести матери короткую записку, в которой мальчик умоляет её подняться к нему и поговорить «о чем-то очень важном», пока этот эпизод похож на многие другие труды современных писатели проводящих анализ (особенно после «Зловещей улицы») молчаливых трагедий детства. Но для Пруста такой эпизод, помимо заключённого в нём собственного значения, обладает и иным, более глубоким смыслом, проливающим свет на дальнейшие события.
«Я подумал про себя, - продолжает он, - как бы Сван рассмеялся над моей тоской, прочитай он это письмо и догадайся о той реальной цели, которую я хотел достичь» (целью, конечно же, был поцелуй матери); «но, наоборот, как я узнал позже, многие годы, такие же терзания были сущей пыткой наполняющей собственную жизнь Сванна. И это была боль, заключающаяся в осознании того, что та кого он любит, веселиться где-то без него и нет никакой надежды на то, чтобы им быть вместе; вот та тоска, возникшая через страсть любви, которую он испытал, - то сильнейшее чувство, в некоем роде предопределённое, и лично, конкретно связанное с ним», - а затем, когда Франсуаза соглашается отнести письмо, но его мать (занятая гостем) не приходит, а лишь кратко передаёт через служанку: «Ответа не будет» - «Увы!» продолжает рассказчик: «У Свана тоже был такой опыт, он понял, что благие намерения третьего лица бессильны тронуть женщину, раздраженную ощущением того, что она, в те моменты, когда её хорошо, преследуется кем-то, кого она не любит-» и, внезапно, одним лёгким штрихом, нанесённым на первых страницах этой спокойной главы, в которой возрождаются сонные воспоминания маленького мальчика во время визита старого друга к его родителям, пучок света концентрируется на главной теме книги: безнадежной неизлечимой страсти чуткого человека к глупой ничего непонимающей женщине. Эхо шагов Судьбы слышно в унылом провинциальном саду, она коснулась плеча праздного модника, и в одно мгновение, абсолютно естественно, тихая картина семейной жизни занимает место в великом пазле книги.
Страницы Пруста изобилуют такими предупредительными вспышками, каждая из которых была бы судьбоносной для романиста меньшего масштаба. Своеобразная двойственность видения позволяет Прусту полностью потерять себя в каждом эпизоде по мере того как они разварачиваются перед ним (как, например, в этой восхитительной отрывочной картине посещения Сванна его старыми друзьями), и все это время, он держит руку на пульсе главных потоков идущих через структуру романа, так что ни один, даже самый мельчайший инцидент, способствующий укреплению конструкции произведения, не ускользает от его внимания. Такая степень насыщения выбранной автором темы, может быть достигнута только путём сходным с медленными процессами созревания плодов. Джон Тиндаль так говорил о великих созерцательных умах:
«Человеческий интеллект обладает силой экспансии - я мог бы назвать это силой творения, которая приводится в действие путем простого размышления над фактами»; и он мог бы добавить, что такие размышления являются главным отличительным атрибутом гения, и это, возможно, наиболее чёткое определение, которое можно сделать говоря о гениальности.
Ничто не может быть дальше от механического изобретения «сюжетных» переплетений, чем эта способность проникать в суть избранного предмета и выявлять присущие ему свойства. Ни страх потери темпа, ни боязнь того, что читателю станет скучно, никогда не действовали на неторопливость повествования Пруста и не могли заставить его неестественно упростить эпизоды, служащие разметочными знаками указывающими направление в романе. Крошечные «вспышки» тут и там, на коре одного из деревьев в его лесу, достаточные, чтобы показать нам дорогу; и путешественнику, которому не хватает опыта, и кто не может обнаружить эти знаки, лучше воздержаться от того, чтобы пуститься в приключения и войти в чащу леса.
Книга пятая. Марсель Пруст.
III.