К ПОНИМАНИЮ ЛИЧНОСТИ «LE PRINCE DE L`OMBRE» (36)

[sergey_v_fomin]

Трудные времена (начало)

Приехав из Белграда в Париж, писал П.П. Булыгин, «я обнаружил совершенно другую атмосферу». Следователя Павел Петрович нашел в миноре.
«И всё же, - продолжал мемуарист, - работа должна была продолжаться. […] Но хочу напомнить: в то время, как большинство, иногда случайных, людей добровольно оказывали помощь и поддержку […], самые большие затруднения Соколова были с его собственной родней и знакомыми монархистами, особенно в начале, когда ему еще не доверяли».
Большое значение для освещения этого этапа следствия, наряду с немногими воспоминаниями близких Н.А. Соколову людей, большое значение имеют его письма, адресованные генералам М.К. Дитерихсу и Н.А. Лохвицкому.
http://sergey-v-fomin.livejournal.com/224058.html



Генерал М.К. Дитерихс. Весна 1922 г.

Позади были допросы важных свидетелей во Франции и Германии, расшифровка екатеринбургских телеграмм цареубийц, захват чекистами документов на берлинской квартире. Обо всем этом мы уже писали.
«Никто не может не признать, что главная работа для дела имела место именно здесь», - так оценивал Н.А. Соколов заграничный этап следствия в письме генералу М.К. Дитерихсу от 22 апреля 1922 г.
В следующем письме, написанном 30 июня, Николай Алексеевич разворачивал перед генералом более полную картину своих действий:
«В виду того, что следствие имеет в основе своей правовые начала, свойственные всем культурным народам, я ни у кого в Европе не встречаю отказа подвергнуться чисто формальному допросу, когда я это считаю нужным. Благодаря этому мною допрошены на территории Франции и Германии весьма важные свидетели. Кроме того, здесь удалось расшифровать самые главные документы, а от немецкой власти - получить весьма важные документы.
Учитывая ныне самый характер фактов, установленных следствием, я заявляю Вам самым категорическим образом, что эти факты - громадного политического значения для самого дела в борьбе за Россию.
Каковы бы ни были (цели), которые ставят себе люди, руководящие этой борьбой, как бы ни определяли они самую форму власти в данное время, - знание этих фактов (следствие) для них безусловно обязательно, ибо оно не может не обуславливать самых методов борьбы».
Сохранение документов дела для будущего, включая копирование и передачу их надежным людям, - было, несомненно, главной заслугой Н.А. Соколова в парижский период расследования.
«…Обезпечив сохранение документов, - писал он в том же апрельском письме генералу, - я консультировал вопрос с Карабчевским. Значение всей истины во всей ее полноте гарантировано. После этого я начал работу по продолжению следствия».
Точный смысл этих слов не совсем понятен. Дело в том, что человек, к которому обращался Николай Алексеевич, - Николай Платонович Карабчевский - был личностью до революции весьма известной; репутация его также была совершенно определенна.



Адвокат Н.П. Карабчевский (1851-1925) по происхождению был евреем-караимом (С.Ю. Дудаков. «Этюды любви и ненависти». М. 2003. С. 375).

Общероссийскую известность принесла ему защита революционеров и террористов во время громких судебных разбирательств. На «Процессе 193-х» («Дело о пропаганде в Империи») 1877-1878 гг. он защищал 18 подсудимых, наиболее известным из которых была «бабушка русской революции Е.К. Брешко-Брешковская. На «Процессе 17-ти» 1883 г. он был адвокатом террористов-народовольцев, четырежды покушавшихся на Царя.
Во время суда над основателем «Боевой организации» эсеров Г.А. Гершуни в 1904 г. Н.П. Карабчевский сумел добиться замены смертной казни на пожизненную каторгу, откуда террористу подельники впоследствии сумели организовать побег.
Выступал Николай Платонович и на процессе убийцы министра В.К. фон Плеве - эсера Е.С. Сазонова, назвав в одной из своих речей орудие убийства - «бомбой слёз». «Не динамитом она была полна, - заявил адвокат, - а слезами». К удивлению многих, убийцу не казнили, а приговорили к безсрочной каторге.
Принимал участие Н.П. Карабчевский и в процессах о ритуальных убийствах.
Мултанское дело 1895-1896 гг., в котором вотяки обвинялись в убийстве крестьянина-нищего с целью приношения в жертву языческим богам, завершилось оправданием подсудимых. Мiровую известность адвокату принесло его участие в Киевском процессе 1913 г. по делу об убийстве православного отрока Андрюши Ющинского.



Адвокаты Бейлиса (слева направо) Д.Н. Григорович-Барский, Н.П. Карабчевский, О.О. Грузенберг и А.С. Зарудный.

На первый взгляд, обращение занимавшегося расследованием цареубийства Н.А. Соколова к человеку, обладавшему такой, мягко говоря, сомнительной репутацией, выглядело как будто странным.
Следует учитывать, однако, что после февральского переворота 1917 г. Н.П. Карабчевский постепенно отмежевывается от революционных настроений, а в эмиграции и вовсе полностью меняет фронт.
В вышедших в 1921 г. в Берлине двухтомных мемуарах интеллигенцию он называет «залежалой тряпицей», считая ее главной виновницей «еврейской революции»; утверждает, что Россию спасет только новый Монарх («Царь скрепляет всё»).
Судя даже по этим опубликованным воспоминаниям, Николай Платонович был весьма информированным человеком, хорошо понимавшим, что происходило на деле:
«Убийство Распутина оправдывалось главным образом решимостью устранить опасность сепаратного мира».
«Убийство Распутина в великосветской ночной засаде с цитированием при этом таких имен, как кн. Юсупова, Вел. Кн. Дмитрия Павловича и монархиста Пуришкевича, и почему-то подозреваемых якобы соучастников их, таинственных агентов английского посланника Бьюкенена, пробило первую кровавую брешь в Царскосельском гнезде».
Большая часть этих мемуаров была написана Н.П. Карабчевским в Копенгагене в 1918 году, но при этом трагическая судьба всей Царской Семьи, а не Одного лишь Царя (как официально сообщали большевики и утверждали - даже в 1921 г. - оказавшиеся за границей монархисты и Члены Дома Романовых) определенно была известна (как мы увидим далее) многознающему адвокату.
«Виновны ли одни те звери, которым под конец досталась эта Царственная добыча? - задавался вопросом Н.П. Карабчевский и вполне определенно отвечал: - Нет! - Родзянко, Гучкова, кн. Львова и в первую голову, конечно, Керенского я считаю Его истинными мучителями и палачами».
С этим по существу был согласен и управляющий делами временного правительства В.Д. Набоков. В опубликованных в том же 1921 г. в Берлине в первом томе гессеновского «Архива Русской Революции» воспоминаниях «Временное правительство», написанных им в 1918 г., Владимiр Дмитриевич признавался: «...Актом о лишении свободы завязан был тот узел, который и по настоящее время (май-июнь 1918 г.) остался нераспутанным. ([...] в Екатеринбурге этот узел разрублен “товарищем” Белобородовым. - Прим. 16/29 июля 1918 г.) Но этого мало. Я лично убежден, что это “битье лежачего”, - арест бывшего Императора, - сыграло свою роль и имело более глубокое влияние в смысле разжигания бунтарских страстей. Он придавал “отречению” характер “низложения”, так как никаких мотивов к этому аресту не было указано».
Сходным образом думал и следователь Н.А. Соколов. «Лишение Царя свободы, - читаем в его книге “Убийство Царской Семьи”, - было поистине вернейшим залогом смерти его и его Семьи, ибо оно сделало невозможным отъезд их за границу. [...] В общем ходе мiровых событий смерть Царя, как прямое последствие лишения его свободы, была неизбежной, и в июле месяце 1918 года уже не было силы, которая могла бы предотвратить ее».



Издательская обложка второго тома («Революция в России») мемуаров Н.П. Карабчевского «Что глаза мои видели», напечатанных в 1921 г. в Берлине в Издательстве Ольги Дьяконовой и Ко.

Вот, однако, одно из ключевых мест в книге Н.П. Карабчевского, в котором раскрываются не только планы временщиков относительно судьбы Царя и суда над Ним (предшествующие замыслам Троцкого), но и убийство, как мы уже упоминали, большевиками всей Царской Семьи:
«Когда Временное правительство, после значительных колебаний, установило своим декретом [подписанным Керенским 8 марта. - С.Ф.] отмену “навсегда” смертной казни, я искренно желал, чтобы отрекшегося Царя предали суду. Его защита могла бы вскрыть в Его лице психологический феномен, перед которым рушилось бы всякое обвинение… А, вместе с тем, какое правдивое освещение мог бы получить переживаемый исторический момент. Нерешительность Государя именно в нужные моменты, и, наряду с этим, упрямая стойкость точно околдованного чей-то волей человека, были его характерными чертами. Будь Царица при Нем в момент Его отречения, отречения бы не последовало.
И, кто знает, не было бы это лучше для Него и для России. Его, вероятно, убили бы тогда же, и Он пал бы жертвою, в сознании геройски исполненного долга. Но престиж Царя, в народном сознании, остался бы неприкосновенным. Для огромной части населения России феерически быстрое отречение Царя, с последующим третированием Его, как последнего узника, было сокрушительным ударом самому царизму.
Вся дальнейшая, глубоко печальная участь Царя и Семьи Его [sic!], которою Он дорожил превыше всего, возвышает Его в моих глазах, как человека, почти до недосягаемой высоты.
Сколько смирения и терпеливой кротости, доходящих до аскетического самобичевания! […]
…Человек, способный, по отзыву всех к Нему приближавшихся, чаровать людей, человек, сохранивший все Свое Царственное достоинство при всех неслыханных испытаниях, человек-мученик до конца, безпощадно убил Царя.
В каком виде воскреснет когда-нибудь Его образ в народном сознании, - трудно сказать. На могилу Павла I-го до сих пор несут свои мольбы о затаенных нуждах простые люди, и чтут Его, как “Царя-Мученика”.
Мученика, может быть, даже святого, признают и в Николае II-м. В русской душе ореол мученичества есть уже ореол святости.
Но станут ли в Нем искать Царя?..
И не навсегда ли упала на землю, и по ветру покатилась, по “Святой Руси”, искони “тяжелая шапка Мономаха”?»
Иными словами, пусть даже «святой», но не «Царь». Вот почему «мы» убивать не будем (пускай, в крайнем случае, это делают другие). «Мы» будем десакрализировать Царский образ, клеветать, сдирать, так сказать, ореол. Вытопчем место, чтобы на нем никогда не появился новый Царь и даже сама мысль о Нем выглядела бы крамольной, смешной, нелепой. Тех же, кто думает иначе, загоним в «маргиналы». Пускай «опыляют» друг друга. Из этих корней произросло и недавнее синодальное: «канонизируя Царя, мы не канонизируем Монархию».
Однако все эти нюансы, укрытые опытным адвокатом между строк, ввели в заблуждение не одного следователя. Среди обманувшихся был Николай Павлович Рклицкий (1892-1976) - активный участник Белого движения, монархист, впоследствии архиепископ Зарубежной Церкви Никон, ближайший сотрудник Первоиерарха митрополита Антония (Храповицкого), автор известной многотомной его биографии.
В редактировавшейся им в 1928-1939 гг. белградской газете «Царский вестник», рассуждая о предполагавшемся суде над Государем, он писал (1/14.5.1939):
«Если бы же этот суд мог бы состояться, то его смертный приговор был бы заранее предрешен, о чем поведал тогдашний министр юстиции [Керенский] благородному [sic!] представителю русской адвокатуры Карабчевскому, вызвавшемуся быть защитником Императора Николая II и, кстати сказать, в своих воспоминаниях, вышедших в Риме [в действительности в Берлине. - С.Ф.] в 1921 году, впервые назвавшего Императора Николая II святым».
Именно эта новая репутация адвоката и привлекла к нему Н.А. Соколова. Возникшее доверие побудило его обратиться к нему за советом.
Пару слов следует сказать о том, как Н.П. Карабчевский оказался за пределами России. Вскоре после февральского переворота 1917 г. он был назначен председателем Комиссии по расследованию германских зверств. Для сбора данных о положении русских пленных он выехал в Скандинавские страны, где его и застали известия о большевицком перевороте. Так Николай Платонович оказался в эмиграции. Жил он в Норвегии, Дании и Италии.
В 1923-1925 гг. Карабчевский принимал участие в выходившей в югославском Новом Саде правой монархической газете «Вера и Верность», придерживавшейся прокирилловской линии; став, в конце концов, даже Генеральным представителем Великого Князя Кирилла Владимiровича.



Могила Н.П. Карабчевского, скончавшегося 22 ноября 1925 г. в Риме, на некатолическом кладбище Тестаччо. Снимок М.Ю. Сорокиной.

Одним из наиболее важных материалов, которыми пополнилось в это время следствие, было письмо Г.Е. Распутина Императору Николаю II, написанное накануне начавшейся в 1914 г. Великой войны:
+
Милой друг есче раз скажу грозна туча нат Расеей беда горя много темно и просвету нету. Слес то море и меры нет а крови? Что скажу? Слов нету неописуомый ужас. Знаю все от Тебя войны хотят и верныя не зная что ради гибели. Тяжко Божье наказание когда ум отымет тут начало конца. Ты Царь отец народа не попусти безумным торжествовать и погубить себя и народ вот Германию победят а Расiея? Подумать так воистину не было горше страдалицы вся тонет в крови велика погибель бес конца печаль.
Григорий




Об обстоятельствах получения следователем этого ценного документа можно узнать из подшитого к делу протокола:
«1922 года июля 12 дня ко мне, судебному следователю по особо важным делам при Омском окружном суде Н.А. Соколову, в г. Париже (во Франции) явились лично мне известные подданный России князь Николай Владимiрович Орлов и подданный Американских Соединенных Штатов мистер Вильям Астор Чанлер, проживающие в г. Париже, и предъявили следующие предметы:
1) письмо Григория Ефимовича Распутина к Государю Императору Николаю II, написанное перед объявлением войны в 1914 году;
2) письмо его же к Государю Императору Николаю II с поздравлением со днем Ангела;
3) записка его же к неизвестному лицу;
4) изображение Святителя Софрония, епископа Иркутского с надписью на обороте Григория Распутина;
5) портрет Григория Распутина.
Представляя сии предметы, означенные лица князь Николай Владимiрович Орлов и мистер Вильям Астор Чанлер объяснили мне, судебному следователю, что, интересуясь делом об убийстве Царской Семьи, они через майора американского Красного Креста мистера Бекмана, находящегося в Вене в составе американского Красного Креста, вошли в сношения с проживающей в том же городе Матреной Григорьевной Соловьевой и приобрели у нее перечисленные предметы за сто пятьдесят (150) американских долларов.



Матрена Григорьевна Соловьева (1898-1977), урожденная Распутина.

При этом означенные лица объяснили, что Матрена Григорьевна Соловьева, продавая им перечисленные предметы, сообщила, что письмо, значащееся в пункте 1-м, было написано ее покойным отцом Григорием Ефимовичем Распутиным перед началом Великой европейской войны 1914 года; что это письмо хранилось Государем Императором у себя и было возвращено Им ее мужу Борису Николаевичу Соловьеву через камердинера Государыни Императрицы Волкова в г. Тобольске, когда там находился Соловьев, доставивший для Семьи некоторые вещи.
По рассмотрении всех представленных предметов, судебным следователем было признано имеющим значение для дела письмо, значащееся в пункте 1-м сего протокола. Названные лица князь Николай Владимiрович Орлов и мистер Вильям Астор Чанлер изъявили полную готовность представить этот документ к следствию.
Все остальные предметы, ввиду состоявшегося соглашения между названными лицами, были переданы князю Николаю Владимiровичу Орлову.
Настоящий акт составлен в двух экземплярах, причем содержание таковых было сообщено мистеру Чанлеру на английском языке князем Николаем Владимiровичем Орловым.
Судебный следователь Н. Соколов
Николай Владимiрович Орлов
Вильям Астор Чанлер».



Князь Николай Владимiрович Орлов. 1921 г.

Все доступные подробности, связанные с этим письмом Григория Ефимовича, в свое время были собраны нами в шестой книге «расследования» «Страсть как больно, а выживу…» (2011).
Так, корнет С.В. Марков, независимо от приведенного нами протокола, который был опубликован впервые лишь в 1998 г., писал в своих воспоминаниях: «В бытность мою в Тюмени в 1918 году, зять Распутина, Б.Н. Соловьев показывал мне это письмо к Государю в подлиннике, так как Государыня передала до этого Соловьеву на хранение ряд писем Распутина и другие документы». Далее в своих мемуарах Марков приводил текст этого «исторического письма».
Согласно «Настольному реестру», в самый день получения письма 12 июля в Париже оно было осмотрено Н.А. Соколовым.
«Письмо, - говорилось в протоколе осмотра, - написано на листе белой писчей бумаги имеющим размеры 34,6 и 21,6 сантиметра. Бумага - несколько сероватого оттенка, местами грязноватая. […] Этот лист бумаги не является частью, отрезанной от листа. Он имеет цельную форму и, видимо, в таком виде вышел с фабрики. Он сложен вчетверо и имеет изгибы давнего происхождения; в области этих изгибов бумага - грязноватая, шероховатая. Содержание текста писано чернилами черного цвета. […] При осмотре этого письма не обнаружено ничего, что указывало бы на его апокрифичность».
10 сентября в Париже письмо было сфотографировано и специальным постановлением признано «вещественным доказательством».
Ныне оригинал этого документа хранится в библиотеке редких книг Байнеке Йельского университета (США).
«Это глагол пророка… - писал автор одной из лучших книг о Царе-Мученике И.П. Якобий. - Германию победят, но что же Россия? Она тонет в крови, гибель ее велика… Какое грозное предостережение патриотическим восторгам первых дней войны! Какая картина ужасной участи несчастной России!»
О реакции Императора Николая Александровича на призывы к Нему старца известно не так много.
В первоначальных своих воспоминаниях А.А. Вырубова писала: «Государя телеграмма раздражила, и Он не обратил на нее внимания». По ее словам, Г.Е. Распутин «и раньше часто говорил их Величествам, что с войной всё будет кончено для России и для Них. Государь, уверенный в победоносном окончании войны, тогда разорвал телеграмму и с начала войны, как мне лично казалось, относился холодно к Григорию Ефимовичу».
В позднейшем варианте воспоминаний она еще более усиливает это неприятие: «Когда началась война, Император заметно охладел к Распутину. Это охлаждение началось после телеграммы Распутина Их Величествам в ответ на депешу, посланную мною, по Их поручению, старцу в Сибирь с просьбой молиться об успешном завершении войны. Телеграмма Распутина гласила: “Мир любой ценой, война будет гибелью России”. Получив эту телеграмму, Император вышел из себя и порвал ее. Императрица, несмотря ни на что, продолжала почитать старца и верить в него».
Генерал А.И. Спиридович, при написании своих мемуаров чрезмерно часто опиравшийся на чужие воспоминания, и на сей раз повторил выводы Анны Александровны: «…Приехал в Петроград Распутин. Он так энергично стоявший против войны, теперь говорил, что раз ее начали, надо биться до конца, до полной победы. Во Дворце им были недовольны, к нему охладели…»
Однако внешнее часто бывает мнимым, лишь кажущимся действительным.
Об этом свидетельствует, в частности, доброжелательное отношение Государя к Своему Другу, после ранения возвратившемуся в столицу, и тот несомненный факт, что пророческое письмо Царь сохранил как самое дорогое достояние, находясь в узах, и нашел необходимым спасти его для истории, в назидание потомкам.
О том, что Государь принял совет старца к делу, свидетельствуют также попытки Государя, приостановить мобилизацию и, отправив доверительные телеграммы Императору Вильгельму II, предотвратить сползание страны в геенну мiровой бойни.
Прекрасно осознавая Свое безсилие перед создавшимися (созданными) обстоятельствами, Он вынужден был - вслед за окружением - пойти против рожна, со всеми вытекающими из этого последствиями для Него, Его Семьи и страны.
Большое значение придавал этому письму и сам следователь Н.А. Соколов, поместив его фотографию в свою книгу.




Однако ознакомление с его содержанием никак не повлияло на общую антираспутинскую концепцию книги. Тот же мотив наличествует и во всех указанных нами его письмах генералам М.К. Дитерихсу и Н.А. Лохвицкому 1922 года.
Такой же линии придерживался, судя по его книге, и сам генерал Дитерихс. Такое мнение генерала сформировалось не только благодаря имевших широкое хождение слухам и общей направленности следствия, но, возможно, и под влиянием родственных связей.
Дело в том, что сестра Михаила Константиновича Ольга (1872-1951) была супругой графа Андрея Львовича Толстого (1877-1916), сына известного писателя. Дочь их Софья Андреевна Толстая (1900-1957), племянница генерала М.К. Дитерихса, в первом браке состояла за поручиком Сергеем Михайловичем Сухотиным - одним из убийц Г.Е. Распутина.
http://albert-motsar.livejournal.com/284932.html
https://sergey-v-fomin.livejournal.com/24596.html
https://sergey-v-fomin.livejournal.com/24974.html
https://sergey-v-fomin.livejournal.com/25105.html
https://sergey-v-fomin.livejournal.com/25347.html



Внутренний дворик форта на острове Русский. 1919 г.
https://humus.livejournal.com/4825766.html
Именно здесь, на острове Русский, в типографии Военной академии в 1922 г. была напечатана книга генерала М.К. Дитерихса «Убийство Царской Семьи и Членов Дома Романовых на Урале»:
https://sergey-v-fomin.livejournal.com/224653.html

Что касается Н.А. Соколова, то он, находясь в Париже, переживал не самые лучшие времена. По словам капитана П.П. Булыгина, «неоправданные нападки на него и его работу, начавшиеся в Сибири, продолжаются и в Европе.
Много раз я слышал его слова: если бы знал, как будут приняты результаты его тщательно проведенного расследования, оставил бы записи где-нибудь в Маньчжурии у простых крестьян-“староверов” в ожидании прихода будущего Российского Императора, а не вывозил бы их в Европу для обезпечения развлечений политическим интриганам».
(Мысль, кстати говоря, весьма здравая и одновременно злободневная: современная наша действительность полностью подтверждает, что настоящее расследование цареубийства невозможно в отсутствии Исторического образа правления.)
Еще находясь в Чите, в конце 1919 г. Николай Алексеевич написал доклад о результатах следствия, предназначавшийся специально для передачи вдовствующей Императрице Марии Феодоровне, который 6 января 1920 г. в Нижне-Удинске он под расписку и вручил П.П. Булыгину.
«…Лучшими сынами ее [Родины], - писал в нем Николай Алексеевич, - уже поднят стяг за честь Родины, но настанет великий час, когда поднимется и другой стяг. Ему нужен будет добытый предварительным следствием материал, и его лозунгом будет: “За честь Императора!”»
«Может быть, - комментировал эти слова П.П. Булыгин, - Соколов уже предвидел будущего лидера, а, возможно, причина, заставившая его отдать в публикацию свою работу, содержится в следующем:
“Я не думал, что мне самому придется раскрывать всю правду, надеялся, что она будет полностью вскрыта официально в Русском Национальном Государстве. Но закосневшая реальность оставляла мало надежд на это в недалеком будущем, а время неумолимо ползет вперед и набрасывает покров забвения на события и людей”».
В тот период, когда Н.А. Соколову удалось завязать переписку с генералами М.К. Дитерихсом и Н.А. Лохвицким, следователь, судя по пометкам в протоколах дела, работал попеременно в Фонтенбло и Париже.



Самуа-сюр-Сен рядом с лесом Фонтенбло, где с семьей жил Н.А. Соколов. Французская открытка.

Об обстоятельствах пребывания Николая Алексеевича в Фонтенбло мы уже знаем. Но где же он работал в Париже?
Указание на это мы находим в его письме генералу М.К. Дитерихсу от 22 апреля 1922 г.: «Адрес для меня следующий: Prince Nicolas Orloff, 135, Avenue de Suffren. Paris (VII me). Pour V-r Sokoloff».



Дом, в котором находилась квартира князя Н.В. Орлова. Avenue de Suffren, 135. Современный снимок.

Этот семиэтажный дом, построенный в 1910 г., располагается в одном из самых фешенебельных районов Парижа, в самом центре, неподалеку от Эйфелевой башни.



Состязание на трехколесных велосипедах, проходившее неподалеку от квартиры князя Н.В. Орлова. Январь 1920 г.

Здесь находилась квартира князя Николая Владимiровича Орлова. Сюда Н.А. Соколов, вероятно, лишь иногда приезжал для совершения необходимых следственных действий, получая на этот адрес приходившую к нему почту.

Продолжение следует.