Поездка в Бухару (2/5)
Н. Стремоухов. Поездка в Бухару. (Извлечение из дневника) // Русский вестник, 1875, № 6.
Другие части: [1], [2], [3], [4], [5].
III
25го мая мы отправились в мундирах представляться эмиру. Еще по выезде из Самарканда Абдул-Кадыр приставал ко мне и даже требовал, чтоб я ему отдал для передачи эмиру письмо, которое я вез от генерала Колпаковского; но я ему отказывал наотрез (потому что письмо это могло служить мне рекомендацией). Теперь же, пред отъездом во дворец, он возобновил свои просьбы и старался всевозможными хитростями выманить у меня письмо. Я ему опять объявил, что сам передам его. Тогда он сказал, что у них в обычае передать эмиру письма и прошения чрез посредствующее лицо, что я, отказав ему в просьбе, нарушу этот обычай. Видя бесполезность дальнейшего спора в вопросе, не представлявшем особенной важности, я предложил Абдул-Кадыру следующий компромисс, на который он согласился: когда будет время отдавать письмо, то я при эмире передам его Абдул-Кадыру с просьбою отдать его Сеид-Музаффару. Вероятно, посланник хотел особенно прислужиться своему властителю.
Наш переезд ко дворцу совершился с теми же церемониями, как и при въезде в город, разница была только в численности участвовавших: теперь было гораздо более как сопровождавших нас, так и солдат, расставленных шпалерами [У входа во дворец стояли две пушки, а рядом с ними тарантасы и кареты, видно, для большего парада.]. Вход во дворец был совершенно заставлен придворными и различным чиновным людом. Все ходило с трепетом на цыпочках и говорило шепотом. После длинных переговоров, после частого беганья Абдул-Кадыра к эмиру и обратно, нам было наконец объявлено, что его высокостепенство желает нас видеть. Меня было подхватили два удайчи под руки, чтобы вести в парадные апартаменты, но я отказался от их помощи, сказав, что могу идти один; для соблюдения же церемониала им осталось только показывать вид, будто они меня поддерживают. Зато мои спутники, гг. Вилькинс и Чапышев, были почти внесены. Абдул-Кадыр пошел с нами, чтобы представить нас.
Сеид-Музаффар-Эддин принял нас в очень большой и высокой комнате; деревянный потолок ее был раскрашен разнообразными пестрыми узорами; стены было крыты довольно изящною лепною работой, со врезанными в них шкафиками (без дверец, впрочем) всевозможных величин и размеров; но лучшим украшением комнаты были отличные ковры, сплошь покрывавшие пол. Еще далеко на лестнице, откуда едва можно было видеть его высокостепенство, нам подшепнули сделать поклон, который мы и исполнили по-европейски. Сопровождавшие нас Абдул-Кадыр и удайчи, прижимая руки к животу, начали совершать частые пригинания и приседания (трудно найти подходящее слово для выражения их поклонов: они как-то особенно сгибались пополам). Затем нас повел уже один Абдул-Кадыр, не прекращая приседаний. У двери в залу, где сидел эмир, мы сделали другой поклон и, наконец, третий, пред самым его высокостепенством. Тогда посланник исчез. Пожав нам всем троим руки по старшинству, Музаффар знаком руки пригласил нас сесть. Не видя вокруг себя ни одного седалища, мы принуждены были опуститься на ковер и сесть по-бухарски, то есть поджав ноги под себя. Первыми минутами, которые мы провели в молчании, я воспользовался, чтобы подробно рассмотреть властителя Бухары, главу мусульманства в Средней Азии. Небольшого роста, чрезмерно толстый, он сидел в простом шелковом халате, без особых признаков величия, на шелковых подушках. Несмотря на начерненные волосы, бороду и брови, несмотря на раскрашенные глаза и щеки, все в нем обличало человека, истощившего силы свои на плотские удовольствия. Может быть, когда-то и очень красивый, он теперь (ему 56 лет) имел вид весьма неприятный. Медленно и очень тихим голосом (он задыхался от тучности), он приветствовал меня с благополучным приездом, прибавив, что до моего отъезда я могу считать себя как дома в его владениях, ездить куда хочу и видеть что только пожелаю. Потом он осведомился о здоровье и благополучии Государя Императора, всего Императорского Дома, начальника Туркестанского края, генерала Колпаковского и вообще всех высших русских сановников. На это я ответил приблизительно следующее: «Высокостепенный эмир! Господин начальник края и генерал Колпаковский поручили мне передать вам их искренние поздравления с оказанною вашему посольству Государем Императором честью и искренние пожелания всякого благополучия, а также выразить чувства дружбы и приязни, которые они питают к вам. К этому я осмеливаюсь присоединить и свои пожелания и поздравления. Осчастливленным считаю себя данным мне поручением, так как это дало мне случай удостоиться большой чести быть представленным вашему высокостепенству. По въезде моем в бухарские владения счастье и радость меня не покидали, повсюду видел я радушный прием и на деле мог убедиться в крепости союза и дружбы между Россией и Бухарой. Каждый благомыслящий человек должен молить Бога, чтобы всегда так продолжалось. Благодарю ваше высокостепенство за гостеприимство и почести, оказываемые мне вашими подданными. Еще долгом своим считаю вам выразить, как я благодарен почтенному Китабскому беку, его сыну и другим за их старания обратить мое пребывание в бухарских владениях в целый ряд праздников. Все это за непременную обязанность почту сообщить пославшим меня и моему начальству в Петербурге. Наверное эти вести всех порадуют и еще более послужат к укреплению дружелюбных отношений двух соседних государств».
Моя речь ему понравилась и успокоила его. Поблагодарив меня, он начал уверять в дружбе, которую питает к России. Затем говорил г. Вилькинс, что очень удивило эмира, так как в Бухаре не принято, чтобы младший говорил при старшем, не испросив у последнего на то разрешения. Повторив поздравления, мой спутник выразил просьбу о содействии ему для изучения шелководства, как оно производится в Бухаре, на что и получил полное разрешение [Г. Вилькинс состоит при школе шелководства, которую Министерство государственных имуществ учредило в Ташкенте с целью распространения правильного шелководства и разведения здоровых шелковичных червей в Туркестанском крае.].
Когда эмир сделал знак, что кончает аудиенцию, я передал ему письмо от генерала Колпаковского через посредство Абдула-Кадыра, который вдруг, точно вырос из-под земли, явился пред нами. После нового пожатия рук и новых троекратных поклонов, мы вышли, отступая лицом к Музаффару. Нас тотчас окружила толпа царедворцев и осыпала поздравлениями с милостивым приемом.
Все мои джигиты и казаки также были представлены эмиру, только с тою разницею, что они свой поклон совершили на лестнице, дальше их не пустили, и приветствие за них прокричали удайчи по установленной форме [«Худа Хазрети амирни Музаффар мансур кылсун». То есть «да сделает Бог эмира могущественным, победоносным». В этой фразе есть своего рода комизм: музаффар значит побежденный. Не зная хорошо арабского языка, бухарцы думают, что слово значит победоносный.].
Потом всех нас оделили халатами и кусками шелковых материй, а мне и гг. Вилькинсу и Чапышеву были подведены лошади под парчовыми попонами и с бирюзовыми сбруями. (Мне были подарены две лошади, халат с плеч эмира и его собственный пояс). Когда стали от нас требовать, чтобы мы надели халаты и в них отправились по городу, как прежде ошибочно делали все русские, ездившие в Бухару, то я решительно отказался это исполнить и согласился только на одну уступку. Объяснив бухарцам, что на свой мундир не имею права надевать другой (у бухарцев халат имеет значение мундира), я только накинул халат и, пройдя немного по двору, у выхода немедленно снял его. Мои спутники сделали то же.
Дома опять целый эскадрон махремов [Махрем - слуга приближенный. Махрембаши - начальник прислуги.] принес нам обильный дастархан, только уже с кухни Музаффара - одна из самых больших почестей.
С этого дня Абдул-Кадыр по нескольку раз в день стал ходить к эмиру. Потом я узнал следующее: он попал в милость к своему владетелю, приобрел большое влияние на все дела, словом, сделался временщиком, убедив своего повелителя, что он необходимый в управлении государством человек. Начав козни против всех, кто только старался ближе сойтись с эмиром (это отозвалось и на нас впоследствии), он сумел отстранить всех влиятельных людей и действовал вообще так, что редко кому удавалось помимо его добраться до Сеид-Музаффара.
Не стану распространяться об увеселениях, которые были каждый день те же, и вообще о нашем препровождении времени, не блиставшем особым разнообразием; во избежание повторений, упомяну только об отдельных случаях, которыми иногда нарушалось однообразие нашей жизни.
Каждый день стали приходить разные подозрительные лица, оказавшиеся потом шпионами, но так как я всегда держался настороже, то им было невозможно узнать что-нибудь.
Утром 26го мая нас разбудил страшный шум - это была военная музыка; проходили полки сарбазов и пред нашим домом отдавали нам военные почести [Эта церемония происходила впоследствии каждый день.]. Войска (около двух тысяч человек) шли на поклон к эмиру мимо нас, и мне удалось таким образом подробно рассмотреть бухарских сарбазов (о них буду говорить после). В этот день г. Вилькинс поехал делать наблюдения над производством шелка и выводкою червей, а я в сопровождении казаков и двух курбашей отправился осматривать город. Высокая, большая стена, с многочисленными башнями по углам, окаймляет город Китаб. Другая стена, в центре города, окружает дворец владетельного бека. Сам по себе город не велик и не имеет почти никаких исторических памятников. Посередине его находится небольшой базар. Долина пред городом покрыта многочисленными кишлаками, садами и полями (рисовые преобладают [Рисовые поля долго бывают совершенно затоплены водою, отчего распространяется сырость, причиняющая трудноизлечимые лихорадки.]). Эту долину пересекают с одной стороны река Ак-Дарья [Ак - белая, Дарья - река.], с другой - Китаб-Дарья. Во время прогулки я посетил бухарский лагерь, имевший весьма плачевный вид. Солдаты с готовностью отдавали мне честь. Хотя сопровождавшим меня курбашам и было поручено строго следить за мною, однако они очень любезно отвечали на все мои расспросы.
28го мая бухарцы начали меня допрашивать, когда я намерен двинуться дальше. Этот вопрос они повторяли почти до последней минуты моего отъезда и постоянно получали один и тот же ответ: «Когда угодно будет его высокостепенству». Все это было делом Абдуд-Кадыра, который старался скорее отправить нас дальше, чтоб отнять всякую возможность иметь свидания с эмиром. И в то же время этот ловкий бухарец уверял меня, что если бы не служба, он все время проводил бы с нами для исполнения наших малейших желаний.
В Бухаре всякое дело совершается медленно, после длинных переговоров, с подходами и хитростями. Все друг от друга скрывают, все друг друга боятся, друг за другом шпионят; поэтому в барышах только умеющие интриговать, им и покровительствует эмир; истинно же хорошие люди всегда находятся в тени, или пользуются тайною славою и уважением, или же невинно погибают жертвою наветов злых завистников.
30го мая по всему городу раздались пронзительные и нестройные крики азанчей [Азанчи - духовные лица, созывающие магометан на молитву. Их также называют муэцзинами.], созывавших правоверных к совершению намаза-джума. Намаз-джума исполняется каждую пятницу (как мне сказали, в память въезда Магомета в Медину). При громадном стечении народа, в присутствии всех войск, эмир со всеми своими сановниками совершил этот намаз, после которого пропустил мимо себя все полки церемониальным маршем, что представило весьма любопытное и комическое зрелище. Неловко, не в ногу, неровными рядами, каждый держа свое ружье по собственному усмотрению, под оглушительные звуки какого-то странного бухарского марша, прошли жалкие сарбазы, скорее походившие на толпу шутов, очень мало походившие на военных. Смотря на войско бухарское и на его вооружение, легко убеждаешься в справедливости слов Каратаева, который советовал эмиру распустить войска и оставить при себе для забавы только два-три батальона, так как бухарские воины не могут принести никакой пользы, а требуют больших издержек. Слова эти совершенно справедливы: не говоря уже про отсутствие дисциплины, солдаты не имеют ни одного из тех качеств, которые требуются от военных; между тем содержание их ложится тяжелым налогом на народ. Регулярной кавалерии нет, иррегулярная же собирается только во время войны. Артиллерия есть, но ее намерены уничтожить по негодности. Пушки теперь плавятся и понемногу обращаются в монеты, так что уже с трудом можно насчитать в Бухаре каких-нибудь сто орудий. Настоящее войско составляет только пехота, сарбазы, которая почти вся набрана из персиян-невольников (их более десяти тысяч человек в войсках). Простые солдаты одеты в красные и синие куртки, офицеры в кафтаны и в халаты. Вооружение весьма разнообразное и в самом жалком положении: кремневые ружья без кремней, ударные без курков, другие же такие, что при первом выстреле разрываются.
Бухарские сарбазы
Если есть полки и в них какой-то намек на порядок и дисциплину, если есть полковая музыка, команда по-русски, если, наконец, солдаты бухарские хотя несколько похожи на воинов, то всем этим Бухара обязана сибирскому казаку, Алексею Яковлеву. Попав по своей оплошности в неволю к бухарцам, этот казак употребил первые усилия свои на то, чтоб освободиться от рабства: объявил эмиру, что нисколько не намерен бежать, и что если только примут его услуги по устройству войск, то он сделает все, чтобы быть полезным. Сеид-Музаффар согласился на его предложение, переименовал его в Османа, и вскоре, убедившись в искренности его намерений, поручил ему начальство над своею армией, возведя его в достоинство бека. Осман-бек немедленно принялся за нововведения. Он научил бухарцев делать порядочный порох, лить пушки, хотя и плохие, исправлять ружья, образовал полки, которые одел в одинаковые мундиры, ввел русскую команду и полковую музыку. Кончил же Осман, как и многие другие, насильственною смертью. Нашлись завистники, которые повели против него интригу, к фальшивому документу (письму, в котором он будто подговаривал против эмира) приложили его печать; эмир поверил, и Осман был задушен.
Войско бухарское не опасно; когда оно идет на войну, то обыкновенно еще до приближения неприятеля расстреливаются все патроны (на каждого солдата выдается по тридцати штук) с целью устрашить врага, так что, когда неприятель в виду, им уже нечем стрелять. Если первый напор неудачен, то немедленно все поворачивают спину и бегут; только наемные афганцы умеют стойко умирать и сражаются довольно храбро. Чтобы разбежавшееся войско собрать, употребляют очень оригинальный способ: всякому прибежавшему к месту сбора невредимым и не раненым дарят халат (иначе невозможно собрать храброе воинство). Раненые же ничего не получают - им ставят в вину, зачем допустили себя ранить. Поражение обыкновенно стоит жизни главнокомандующему: непременно заподозрят в измене и без суда казнят.
IV
Утомленные выжидательным положением (нас все держали в неизвестности насчет отъезда), 2го июня мы с удовольствием услышали от Абдул-Кадыра известие, что через полтора часа непременно должны выехать из Китаба, чтобы не задержать эмира, который вскоре за нами желает последовать в Шаар. Наскоро приготовились к путешествию и одарив халатами и другими подарками всех лиц, которые были к нам приставлены, мы оставили Китаб.
Расстояние между двумя главнейшими городами Шахросябзской долины немного более одного таша. Дорога идет мимо многочисленных кишлаков, по хорошо обработанной местности. На полдороге нас встретили: племянник Шаарского бека, Саттар-Кули-мирахур, начальник полиции, Мурад-хан-джевачи и ясаул-баши [Ясаул-баши - помощник батальонного командира. Ясаул - капрал, баши -начальник.] Муким, с большою свитою. С ними мы и поменялись обычными любезностями. У ворот городских нас встретил караул. Въехав на большую площадь, окружавшую цитадель, мы увидали толпы народа, смотревшего на нас точно на зверей. У входа в цитадель расставленные в две шеренги сарбазы при двух знаменах и артиллеристы при четырех пушках под звуки музыки отдали нам честь. В воротах дворца мы были встречены начальником войск, Девлет-бием [Бий - князь, судья, господин, генерал. У киргизов - судья.], а на дворе дворца вышел к нам престарелый (80ти лет) бек, высший сановник, родственник эмира по деду, Абдул-Карим-диван-беги [Диван-беги - чин гражданский, начальник совета, дивана. Это название дается также лицу, заведующему какими-нибудь хозяйственными делами.]. Нас ввели в большие залы Ак-Сарая [Одна сторона Ак-Сарая имеет 60 аршин вышины, другая 65 аршин.], постройка знаменитого Тимура. Старик бек приветствовал меня довольно странною речью. После обычных любезностей он сказал: «Знатные люди легко друг друга понимают и всегда друг другу сочувствуют, а потому, как высший бухарский сановник, я весьма счастлив познакомиться и подружиться с сыном известного русского визиря». Заметив слабость старика, я ему ответил, что раньше еще слышал о его знатности, горел нетерпением увидеть великого сановника, и что теперь исполнение моего желания представиться ему наполнило мое сердце счастливым и радостным спокойствием. Лесть моя понравилась беку и побудила его удвоить старания, чтобы перещеголять в гостеприимстве бека Китабского (дастархан и подарки были в бо́льших размерах).
Шахрисабз. Ак-Сарай
В Шааре мы были поручены попечениям близкого родственника владетельного бека, Абду-Захид-мирахура, дом которого и был отдан в полное наше распоряжение. В этот же день мы поспешили осмотреть дворец. Ак-Сарай, хотя в некоторых местах уже разрушившийся от времени, представляет, во всяком случае, замечательный исторический памятник. Такие величественные постройки ныне не воздвигаются более в Средней Азии. Высота стен и башен, разнообразие и красота эмальированных на стенах узоров [Узоры составлены из вделанных в стены разноцветных изразцов. Несмотря на время, цвета великолепно сохранились. Мозаика эта невольно поражает своею оригинальностью и изяществом. Кроме этих узоров, стены покрыты арабскими надписями, большею частью синего, черного и белого цвета.], прочность и долговечность древней мавританской архитектуры служат неопровержимыми доказательствами прежнего процветания и богатства Средней Азии. Город Шаар был родиной Тимура. Здесь он однажды на кок-буре [Кок-буре - очень опасная скачка, на которой всадники стараются вырвать друг у друга козла. Победитель всегда пользуется особым почетом и известностью, как лихой наездник.] сломал себе ногу, вследствие чего и был прозван Тимур-ленгом или Тимур-аксаком, то есть хромым. Об одной башне Ак-Сарая сложилось следующее предание, которое обыкновенно приводится туземцами в доказательство, как преданы были этому эмиру его подданные и как они его любили. «Тимур очень любил сидеть на вершине этой башни и любоваться великолепным видом на город и его окрестности; однажды, когда он там сидел, ему было подано прошение. Ветер вырвал из его рук бумагу, которая и упала у подножия башни. Тимур выразил желание, чтобы прошение тотчас же было поднято: в ту же минуту сорок приближенных к нему людей бросились с вершины башни и все до одного погибли. Пораженный этим несчастием, Тимур оставил башню и более уже не посещал ее».
Зго июня пушечные выстрелы возвестили о приезде Сеид-Музаффар-Эддина.
В сопровождении многочисленной свиты, мы осматривали город, который имеет много интересного. Из особенно замечательных зданий, кроме Ак-Сарая, можно указать несколько мечетей, гробниц святых, большой крытый, с каменными сводами базар, несколько медрессе [Медрессе - училище.] и, наконец, большую крепость, считающуюся одною из самых неприступных в Бухаре.
В Шааре особенно резко обозначались происки Абдул-Кадыра, желавшего нас удалить от эмира. Между прочим многими доброжелателями (в числе которых находился мирза-урак [Мирза-Урак (второй секретарь посланника), как человек умный, честный, прямой и хорошо образованный (насколько может быть только образован азиатец), резко отличается от своих соотечественников. Он мог бы принести большую пользу Бухаре, но к несчастию эмир не любит правдивые речи, почему и держит его в загоне.]) было мне сообщено, что еще в Китабе посланник старался убедить своего повелителя, чтобы нам не устраивали торжественных встреч и вообще принимали как можно проще. Он говорил эмиру, что мы какие-то проходимцы, не пользующиеся никаким значением, потому и следовало бы обращаться с нами построже. Узнав об этом заговоре, я попросил муллу Юнусова переговорить тайно с мирзою ураком и, под видом дружбы и преданности, выставить ему, что я не гонюсь за подарками и торжественными приемами и приехал только для исполнения данного поручения, что сам я не большого чина, не хочу выставлять себя в лживом свете и очень хорошо понимаю, что в лице моем чествуется мой отец, и, наконец, что если со мною будут дурно обходиться и выкажется неприязнь как ко мне, так и вообще к русским, то это может повлечь за собою дурные последствия, которые обрушатся не на меня, а на тех, кто будет идти против меня, так как я русский чиновник, удостоившийся доверия своего начальства; вряд ли положение дел может улучшиться, если я, за зло, мне сделанное, также буду отплачивать злом; по моему мнению, им гораздо лучше будет, если они откажутся от своих напрасных угроз и интриг и останутся со мною в дружеских отношениях. Я был уверен, что урак передаст эти слова по принадлежности; так и случилось. На другой же день Абдул-Кадыр пришел ко мне с новыми изъявлениями дружбы и преданности. Ему, видимо, было неловко.
Здесь так же, как и в Китабе, нас постарались окружить многочисленными шпионами, усилия которых разведать что-нибудь остались по-прежнему тщетными. Особенно интриговали бухарцев частые разъезды джигитов с письмами от меня в Самарканд и обратно. Однако как ни велико было их любопытство, вскрыть письма они побоялись.
Утром 6го июня какой-то несчастный старик в рубищах, прорвавшись сквозь толпу приставленных ко мне прислужников, вбежал ко мне в палатку и стал просить о защите. Он оказался узбеком и жаловался на то, что две его дочери, несмотря на опубликованное запрещение продавать невольников, были насильно схвачены и проданы одному богатому бухарцу, который, не обращая внимания на решение кадиев и приказ эмира, ни за что не хотел возвратить им свободу. Я не счел себя вправе вмешиваться в дела внутреннего управления, почему отклонил от себя решение этого вопроса и поспешил выпроводить старика, посоветовав ему прямо обратиться к эмиру.
10го июня мы почти весь день провели в саду племянника владетельного бека, Аллаяр-бека-токсабы, который, чтобы нам угодить, сделал все, что только было в его силах. Пришлось опять насладиться до пресыщения музыкой, пением, танцами и угощениями. Это пиршество, однако, едва не было причиной очень трагических событий. Вернувшись домой, я сильно расхворался (захватил шахрисябзскую лихорадку) и слег в постель. Болезнь моя встревожила всех, и когда весть о ней достигла до эмира, то последний так перепугался, - ему тотчас пришла на мысль отрава, - что объявил: если мне не будет лучше и если со мною случится какое-нибудь несчастие, то все приставленные ко мне лица, обязанность которых была следить за моею безопасностью, будут подвергнуты строжайшему наказанию, первому эта участь угрожала угощавшему нас Аллаяр-беку.
Утром на следующий день (11го июня) приехали узнать о моем здоровье от имени эмира Дурбин-бий [Младший советник и вместе с тем младший казначей эмира.] и владетельный бек. Кроме того, каждые четверть часа хозяин дома, где мы жили, и Абдул-Кадыр осведомлялись о том же. Очень было заметно, как у всех отлегло от сердца и как все разом повеселели, когда мне сделалось лучше и я поехал кататься по городу.
13го июня пришел Абдул-Кадыр и объявил, что Музаффар-Эддин желает принять нас на следующий день, а в доказательство своего дружеского к нам расположения присылает подарки. Лица, которым удалось часто видеть эмира и которые имели у него несколько аудиенций, пользуются в Бухаре большим значением и приобретают особенные преимущества. Для меня это было важно, так как могло быть значительным облегчением в деле собирания разных сведений, давая доступ ко многим источникам, которые при других обстоятельствах наверно были бы закрыты для меня. Однако мое желание ближе сойтись с эмиром постоянно встречало противодействие со стороны Абдул-Кадыра, ревнивого к своему влиянию, приобретенному с большими опасностями и трудом. Борьба эта длилась во время моего пребывания в бухарских владениях. С самого приезда в Шаар, я просил передать его высокостепенству, что с нетерпением ожидаю удобного случая, чтобы еще раз повидаться с ним. Мне обещали, и в то же время откладывали мое второе представление в долгий ящик. Наконец 13го июня, как я уже сказал, меня известили о назначенной на следующий день аудиенции.
В день представления (14го июня) в девять часов утра, одетые в мундиры, мы ждали, как было условлено, Абдул-Кадара, чтобы с ним отправиться во дворец. Но посланник не являлся. Затянутые в мундиры, мы должны были прождать до трех часов, испытывая немалые мучения от удушливого жара. Несколько раз я посылал сказать бию, что мы ждем его с великим нетерпением и, когда он явился наконец, дал ему понять всю неловкость и все неприличие его обращения с нами. Сильно сконфуженный, он чувствовал свою ошибку и в бессвязных выражениях всю вину сваливал на эмира, который, будто, утомившись после тяжелых трудов, отдыхал и никого не впускал к себе; конечно, все это оказалось выдумкой.
Представление обошлось с обычными церемониями. Когда я поблагодарил эмира за подарки и за расположение к нам и выразил ему, как я рад его видеть в вожделенном здравии, - он ответил, что весьма доволен нашим пребыванием в его владениях, постарается чаще видеться со мною, для чего и сократит свое пребывание в Шааре и поспешит в Бухару, где будет в состоянии еще несколько раз принять меня.
15го июня Абдул-Кадыр пришел нам объявить, что если мы согласны, то можем выехать из Шаара около шести часов пополудни, так как эмир вскоре за нами последует, и что ему дозволено нас сопровождать до столицы ханства. По его сияющему виду, богатому шелковому халату, почетному кинжалу, видневшемуся из-за шалевого кушака, и по берату [Берат - эмирская грамота.], который был воткнут в великолепную чалму, мы могли заметить, что он удостоился новой милости от своего повелителя, с чем и поспешили его поздравить. Музаффар-Эддин за удачную его поездку в С.-Петербург произвел его в датхи [Датха - военный чин вроде нашего генерал-майора.]. Не имея никакого дела в Шааре, я принял с удовольствием его предложение, и в этот же день, когда жар начал спадать, мы снова пустились в дальнейшее странствование.
V
Одарив многих подарками и распростившись в Урта-Кургане (четыре версты от Шаара) с гостеприимными шахрисябцами, мы направились к городу Чиракчи, отстоящему от Шаара на четырнадцать верст. Дорога все время пролегает по берегу реки Кашка-Дарья, по ровной местности, не отличающейся живописностью. Пред городом мы были встречены старшим сыном китабского владетеля с многочисленною толпою всадников. Произошел, по прежним примерам, размен подарков.
Город Чиракчи стоит на возвышенности, на берегу Кашка-Дарьи. Хотя не очень большой, он занимает хорошее стратегическое положение и представляет из себя довольно твердый оплот против всяких нападений.
На следующей день, в сильнейший жар, проехав двенадцать верст, мы остановились для отдыха в Чим-Кургане, месте весьма непривлекательном [На этом месте всегда останавливается эмир во время своих путешествий.], оправдывающем свое название (чим-курган значит холм, покрытый дерном, впрочем, дерна не было видно ни малейших следов). Даже узбекские юрты не были в состоянии достаточно скрыть нас от удушающей жары. Отъехав три таша, мы достигли Чима, когда-то сильной крепости, теперь же незначительного кишлака. В два часа ночи опять были в дороге и, сделав еще несколько ташей, прибыли в город Карши.
Пред городом нас выехали приветствовать лица, приставленные эмиром в качестве менторов к его сыну, Каршинскому беку, Сеид-Акрам-хану.
Карши один из древнейших - если не самый древний - городов бухарских владений. Вмещая в себе многочисленное население, он растянулся на громадное пространство, имеет довольно высокие здания [В Средней Азии только в старинных городах можно увидеть высокие дома.] и обширный, крытый, со сводами, базар. Это самый богатый и значительный центр Бухары. Нас поместили в доме, называемом посольским, потому что он предназначен для приезжающих почетных иностранцев.
Здесь ко мне подошел посланный от генерала Абрамова татарин и начал просить моей защиты от притеснений бухарских властей. Ему было поручено начальником Заравшанского округа отыскать трех дочерей одной самаркандской жительницы, которые были тайно увезены в Бухару и проданы в неволю. Нечаянно проговорившись, он навлек на себя подозрение бухарцев, которые его продержали пятьдесят шесть дней в Карши в заключении и обращались с ним весьма дурно, несмотря на то, что он объявил себя русским джигитом. Чтоб его освободить от притеснений, я старался убедить Абдул-Кадыра в неблаговидности поступка бухарских властей. После долгих усилий, мои настояния имели наконец успех, и он был отправлен обратно в Самарканд с приличными подарками.
18го июня мы представлялись владетельному беку, который вовсе не был красноречив и ограничился только обычными приветствиями, и то подсказанными Абдул-Кадыром. Сеид-Акрам-хан, третий сын эмира, хотя еще весьма юный (восемнадцати лет), уже носил признаки бухарской испорченности. Его истомленный вид, болезненная бледность, бессвязные речи ясно свидетельствовали о недостатке всякого нравственного и умственного развития. Он произвел на нас очень грустное и тяжелое впечатление. Кроме того, видно, что он запуган своими советниками, управляющими бекством его именем.
19го июня мы оставили Карши, переехали по каменному мосту Кашка-Дарью и с большим трудом, по очень скверной дороге, постоянно переправляясь через глубокие и широкие арыки, добрались до Корсана, большого кишлака, известного своим базаром. Корсан был когда-то цветущим городом, от которого осталась только развалившаяся крепость.
На следующий день, одолев четыре таша, мы остановились в кишлаке Ходжа-Мубарек - также древний город, о чем свидетельствуют большие развалины. Отсюда Кашка-Дарья направляется на юг и теряется в песках. По дороге очень много сардоба, крытых колодцев, построенных еще знаменитым эмиром Абдулла-ханом, очень заботившимся облегчить путешествия чрез бесконечные песчаные пространства, занимающие всю середину бухарских владений.
Ходжа-Мубарек расположен на краю громадной Каршинской степи, в которую мы и въехали 21го июня. Оставив за собою три таша, мы сделали привал у большого колодца Чули-Какыра [Чули - степь.].
При степных колодцах построены сараи, весьма удобные для остановок и представляющие хорошее убежище от часто дующих степных вихрей. Не раз приходилось с благодарностью вспоминать об Абдулла-хане. Без этих построек было бы невозможно переезжать степи, где путешественник легко может сбиться с дороги или же быть занесенным песком.
Бесконечно в даль тянутся многочисленные песчаные холмы, по благоусмотрению ветра меняющие свои места. Кое-где виднеются мелкие колючие кустарники. Редко встречаются путники; трудно найти дорогу в этих степях; это возможно только привычному глазу, местами иногда торчащие из-под песка скелеты указывают ее направление. В иных местах попадается и твердый грунт, образующийся от многочисленных солончаков, сухих летом и топких осенью.
На один таш от Какыра отстоит другой большой сардоба, Бузачи [Назван этот сардоба так, потому что разбойники, в нем жившие, опивались бузой. Буза - одуряющий напиток, делаемый из риса и проса.], где в прежние времена был притон разбойников. После отдыха, в двенадцать часов ночи мы пустились далее по глубокому песку, перемешанному со множеством каменьев, которые представляли большие затруднения нашим утомленным лошадям. Несмотря на эти препятствия, мы употребили менее четырех часов на проезд четырех с половиною ташей; почти все время приходилось ехать рысью, чтобы не отстать от посланника, который опережал всех на своем великолепном иноходце. Наконец после долгих усилий мы оставили мрачную степь с ее горячим ветром и жгучим песком и ступили на более привлекательную почву. Въехав на небольшую каменистую гору, мы немного остановились, чтобы полюбоваться великолепною картиной, разом раскинувшеюся пред нами. Большое озеро тянулось направо и ярко отражало первые лучи восходящего солнца. Весело было смотреть на разноцветную зелень многочисленных полей и садов. А вдали, окруженные тенистыми деревьями, возвышались башни, мечети, медрессе и дворцы. Это была знаменитая Бухара - цель нашего путешествия. Особенно для нас это зрелище было отрадно после безотрадной степи, которую мы только что покинули.
ПРОДОЛЖЕНИЕ
Другие части: [1], [2], [3], [4], [5].
III
25го мая мы отправились в мундирах представляться эмиру. Еще по выезде из Самарканда Абдул-Кадыр приставал ко мне и даже требовал, чтоб я ему отдал для передачи эмиру письмо, которое я вез от генерала Колпаковского; но я ему отказывал наотрез (потому что письмо это могло служить мне рекомендацией). Теперь же, пред отъездом во дворец, он возобновил свои просьбы и старался всевозможными хитростями выманить у меня письмо. Я ему опять объявил, что сам передам его. Тогда он сказал, что у них в обычае передать эмиру письма и прошения чрез посредствующее лицо, что я, отказав ему в просьбе, нарушу этот обычай. Видя бесполезность дальнейшего спора в вопросе, не представлявшем особенной важности, я предложил Абдул-Кадыру следующий компромисс, на который он согласился: когда будет время отдавать письмо, то я при эмире передам его Абдул-Кадыру с просьбою отдать его Сеид-Музаффару. Вероятно, посланник хотел особенно прислужиться своему властителю.
Наш переезд ко дворцу совершился с теми же церемониями, как и при въезде в город, разница была только в численности участвовавших: теперь было гораздо более как сопровождавших нас, так и солдат, расставленных шпалерами [У входа во дворец стояли две пушки, а рядом с ними тарантасы и кареты, видно, для большего парада.]. Вход во дворец был совершенно заставлен придворными и различным чиновным людом. Все ходило с трепетом на цыпочках и говорило шепотом. После длинных переговоров, после частого беганья Абдул-Кадыра к эмиру и обратно, нам было наконец объявлено, что его высокостепенство желает нас видеть. Меня было подхватили два удайчи под руки, чтобы вести в парадные апартаменты, но я отказался от их помощи, сказав, что могу идти один; для соблюдения же церемониала им осталось только показывать вид, будто они меня поддерживают. Зато мои спутники, гг. Вилькинс и Чапышев, были почти внесены. Абдул-Кадыр пошел с нами, чтобы представить нас.
Сеид-Музаффар-Эддин принял нас в очень большой и высокой комнате; деревянный потолок ее был раскрашен разнообразными пестрыми узорами; стены было крыты довольно изящною лепною работой, со врезанными в них шкафиками (без дверец, впрочем) всевозможных величин и размеров; но лучшим украшением комнаты были отличные ковры, сплошь покрывавшие пол. Еще далеко на лестнице, откуда едва можно было видеть его высокостепенство, нам подшепнули сделать поклон, который мы и исполнили по-европейски. Сопровождавшие нас Абдул-Кадыр и удайчи, прижимая руки к животу, начали совершать частые пригинания и приседания (трудно найти подходящее слово для выражения их поклонов: они как-то особенно сгибались пополам). Затем нас повел уже один Абдул-Кадыр, не прекращая приседаний. У двери в залу, где сидел эмир, мы сделали другой поклон и, наконец, третий, пред самым его высокостепенством. Тогда посланник исчез. Пожав нам всем троим руки по старшинству, Музаффар знаком руки пригласил нас сесть. Не видя вокруг себя ни одного седалища, мы принуждены были опуститься на ковер и сесть по-бухарски, то есть поджав ноги под себя. Первыми минутами, которые мы провели в молчании, я воспользовался, чтобы подробно рассмотреть властителя Бухары, главу мусульманства в Средней Азии. Небольшого роста, чрезмерно толстый, он сидел в простом шелковом халате, без особых признаков величия, на шелковых подушках. Несмотря на начерненные волосы, бороду и брови, несмотря на раскрашенные глаза и щеки, все в нем обличало человека, истощившего силы свои на плотские удовольствия. Может быть, когда-то и очень красивый, он теперь (ему 56 лет) имел вид весьма неприятный. Медленно и очень тихим голосом (он задыхался от тучности), он приветствовал меня с благополучным приездом, прибавив, что до моего отъезда я могу считать себя как дома в его владениях, ездить куда хочу и видеть что только пожелаю. Потом он осведомился о здоровье и благополучии Государя Императора, всего Императорского Дома, начальника Туркестанского края, генерала Колпаковского и вообще всех высших русских сановников. На это я ответил приблизительно следующее: «Высокостепенный эмир! Господин начальник края и генерал Колпаковский поручили мне передать вам их искренние поздравления с оказанною вашему посольству Государем Императором честью и искренние пожелания всякого благополучия, а также выразить чувства дружбы и приязни, которые они питают к вам. К этому я осмеливаюсь присоединить и свои пожелания и поздравления. Осчастливленным считаю себя данным мне поручением, так как это дало мне случай удостоиться большой чести быть представленным вашему высокостепенству. По въезде моем в бухарские владения счастье и радость меня не покидали, повсюду видел я радушный прием и на деле мог убедиться в крепости союза и дружбы между Россией и Бухарой. Каждый благомыслящий человек должен молить Бога, чтобы всегда так продолжалось. Благодарю ваше высокостепенство за гостеприимство и почести, оказываемые мне вашими подданными. Еще долгом своим считаю вам выразить, как я благодарен почтенному Китабскому беку, его сыну и другим за их старания обратить мое пребывание в бухарских владениях в целый ряд праздников. Все это за непременную обязанность почту сообщить пославшим меня и моему начальству в Петербурге. Наверное эти вести всех порадуют и еще более послужат к укреплению дружелюбных отношений двух соседних государств».
Моя речь ему понравилась и успокоила его. Поблагодарив меня, он начал уверять в дружбе, которую питает к России. Затем говорил г. Вилькинс, что очень удивило эмира, так как в Бухаре не принято, чтобы младший говорил при старшем, не испросив у последнего на то разрешения. Повторив поздравления, мой спутник выразил просьбу о содействии ему для изучения шелководства, как оно производится в Бухаре, на что и получил полное разрешение [Г. Вилькинс состоит при школе шелководства, которую Министерство государственных имуществ учредило в Ташкенте с целью распространения правильного шелководства и разведения здоровых шелковичных червей в Туркестанском крае.].
Когда эмир сделал знак, что кончает аудиенцию, я передал ему письмо от генерала Колпаковского через посредство Абдула-Кадыра, который вдруг, точно вырос из-под земли, явился пред нами. После нового пожатия рук и новых троекратных поклонов, мы вышли, отступая лицом к Музаффару. Нас тотчас окружила толпа царедворцев и осыпала поздравлениями с милостивым приемом.
Все мои джигиты и казаки также были представлены эмиру, только с тою разницею, что они свой поклон совершили на лестнице, дальше их не пустили, и приветствие за них прокричали удайчи по установленной форме [«Худа Хазрети амирни Музаффар мансур кылсун». То есть «да сделает Бог эмира могущественным, победоносным». В этой фразе есть своего рода комизм: музаффар значит побежденный. Не зная хорошо арабского языка, бухарцы думают, что слово значит победоносный.].
Потом всех нас оделили халатами и кусками шелковых материй, а мне и гг. Вилькинсу и Чапышеву были подведены лошади под парчовыми попонами и с бирюзовыми сбруями. (Мне были подарены две лошади, халат с плеч эмира и его собственный пояс). Когда стали от нас требовать, чтобы мы надели халаты и в них отправились по городу, как прежде ошибочно делали все русские, ездившие в Бухару, то я решительно отказался это исполнить и согласился только на одну уступку. Объяснив бухарцам, что на свой мундир не имею права надевать другой (у бухарцев халат имеет значение мундира), я только накинул халат и, пройдя немного по двору, у выхода немедленно снял его. Мои спутники сделали то же.
Дома опять целый эскадрон махремов [Махрем - слуга приближенный. Махрембаши - начальник прислуги.] принес нам обильный дастархан, только уже с кухни Музаффара - одна из самых больших почестей.
С этого дня Абдул-Кадыр по нескольку раз в день стал ходить к эмиру. Потом я узнал следующее: он попал в милость к своему владетелю, приобрел большое влияние на все дела, словом, сделался временщиком, убедив своего повелителя, что он необходимый в управлении государством человек. Начав козни против всех, кто только старался ближе сойтись с эмиром (это отозвалось и на нас впоследствии), он сумел отстранить всех влиятельных людей и действовал вообще так, что редко кому удавалось помимо его добраться до Сеид-Музаффара.
Не стану распространяться об увеселениях, которые были каждый день те же, и вообще о нашем препровождении времени, не блиставшем особым разнообразием; во избежание повторений, упомяну только об отдельных случаях, которыми иногда нарушалось однообразие нашей жизни.
Каждый день стали приходить разные подозрительные лица, оказавшиеся потом шпионами, но так как я всегда держался настороже, то им было невозможно узнать что-нибудь.
Утром 26го мая нас разбудил страшный шум - это была военная музыка; проходили полки сарбазов и пред нашим домом отдавали нам военные почести [Эта церемония происходила впоследствии каждый день.]. Войска (около двух тысяч человек) шли на поклон к эмиру мимо нас, и мне удалось таким образом подробно рассмотреть бухарских сарбазов (о них буду говорить после). В этот день г. Вилькинс поехал делать наблюдения над производством шелка и выводкою червей, а я в сопровождении казаков и двух курбашей отправился осматривать город. Высокая, большая стена, с многочисленными башнями по углам, окаймляет город Китаб. Другая стена, в центре города, окружает дворец владетельного бека. Сам по себе город не велик и не имеет почти никаких исторических памятников. Посередине его находится небольшой базар. Долина пред городом покрыта многочисленными кишлаками, садами и полями (рисовые преобладают [Рисовые поля долго бывают совершенно затоплены водою, отчего распространяется сырость, причиняющая трудноизлечимые лихорадки.]). Эту долину пересекают с одной стороны река Ак-Дарья [Ак - белая, Дарья - река.], с другой - Китаб-Дарья. Во время прогулки я посетил бухарский лагерь, имевший весьма плачевный вид. Солдаты с готовностью отдавали мне честь. Хотя сопровождавшим меня курбашам и было поручено строго следить за мною, однако они очень любезно отвечали на все мои расспросы.
28го мая бухарцы начали меня допрашивать, когда я намерен двинуться дальше. Этот вопрос они повторяли почти до последней минуты моего отъезда и постоянно получали один и тот же ответ: «Когда угодно будет его высокостепенству». Все это было делом Абдуд-Кадыра, который старался скорее отправить нас дальше, чтоб отнять всякую возможность иметь свидания с эмиром. И в то же время этот ловкий бухарец уверял меня, что если бы не служба, он все время проводил бы с нами для исполнения наших малейших желаний.
В Бухаре всякое дело совершается медленно, после длинных переговоров, с подходами и хитростями. Все друг от друга скрывают, все друг друга боятся, друг за другом шпионят; поэтому в барышах только умеющие интриговать, им и покровительствует эмир; истинно же хорошие люди всегда находятся в тени, или пользуются тайною славою и уважением, или же невинно погибают жертвою наветов злых завистников.
30го мая по всему городу раздались пронзительные и нестройные крики азанчей [Азанчи - духовные лица, созывающие магометан на молитву. Их также называют муэцзинами.], созывавших правоверных к совершению намаза-джума. Намаз-джума исполняется каждую пятницу (как мне сказали, в память въезда Магомета в Медину). При громадном стечении народа, в присутствии всех войск, эмир со всеми своими сановниками совершил этот намаз, после которого пропустил мимо себя все полки церемониальным маршем, что представило весьма любопытное и комическое зрелище. Неловко, не в ногу, неровными рядами, каждый держа свое ружье по собственному усмотрению, под оглушительные звуки какого-то странного бухарского марша, прошли жалкие сарбазы, скорее походившие на толпу шутов, очень мало походившие на военных. Смотря на войско бухарское и на его вооружение, легко убеждаешься в справедливости слов Каратаева, который советовал эмиру распустить войска и оставить при себе для забавы только два-три батальона, так как бухарские воины не могут принести никакой пользы, а требуют больших издержек. Слова эти совершенно справедливы: не говоря уже про отсутствие дисциплины, солдаты не имеют ни одного из тех качеств, которые требуются от военных; между тем содержание их ложится тяжелым налогом на народ. Регулярной кавалерии нет, иррегулярная же собирается только во время войны. Артиллерия есть, но ее намерены уничтожить по негодности. Пушки теперь плавятся и понемногу обращаются в монеты, так что уже с трудом можно насчитать в Бухаре каких-нибудь сто орудий. Настоящее войско составляет только пехота, сарбазы, которая почти вся набрана из персиян-невольников (их более десяти тысяч человек в войсках). Простые солдаты одеты в красные и синие куртки, офицеры в кафтаны и в халаты. Вооружение весьма разнообразное и в самом жалком положении: кремневые ружья без кремней, ударные без курков, другие же такие, что при первом выстреле разрываются.
Бухарские сарбазы
Если есть полки и в них какой-то намек на порядок и дисциплину, если есть полковая музыка, команда по-русски, если, наконец, солдаты бухарские хотя несколько похожи на воинов, то всем этим Бухара обязана сибирскому казаку, Алексею Яковлеву. Попав по своей оплошности в неволю к бухарцам, этот казак употребил первые усилия свои на то, чтоб освободиться от рабства: объявил эмиру, что нисколько не намерен бежать, и что если только примут его услуги по устройству войск, то он сделает все, чтобы быть полезным. Сеид-Музаффар согласился на его предложение, переименовал его в Османа, и вскоре, убедившись в искренности его намерений, поручил ему начальство над своею армией, возведя его в достоинство бека. Осман-бек немедленно принялся за нововведения. Он научил бухарцев делать порядочный порох, лить пушки, хотя и плохие, исправлять ружья, образовал полки, которые одел в одинаковые мундиры, ввел русскую команду и полковую музыку. Кончил же Осман, как и многие другие, насильственною смертью. Нашлись завистники, которые повели против него интригу, к фальшивому документу (письму, в котором он будто подговаривал против эмира) приложили его печать; эмир поверил, и Осман был задушен.
Войско бухарское не опасно; когда оно идет на войну, то обыкновенно еще до приближения неприятеля расстреливаются все патроны (на каждого солдата выдается по тридцати штук) с целью устрашить врага, так что, когда неприятель в виду, им уже нечем стрелять. Если первый напор неудачен, то немедленно все поворачивают спину и бегут; только наемные афганцы умеют стойко умирать и сражаются довольно храбро. Чтобы разбежавшееся войско собрать, употребляют очень оригинальный способ: всякому прибежавшему к месту сбора невредимым и не раненым дарят халат (иначе невозможно собрать храброе воинство). Раненые же ничего не получают - им ставят в вину, зачем допустили себя ранить. Поражение обыкновенно стоит жизни главнокомандующему: непременно заподозрят в измене и без суда казнят.
IV
Утомленные выжидательным положением (нас все держали в неизвестности насчет отъезда), 2го июня мы с удовольствием услышали от Абдул-Кадыра известие, что через полтора часа непременно должны выехать из Китаба, чтобы не задержать эмира, который вскоре за нами желает последовать в Шаар. Наскоро приготовились к путешествию и одарив халатами и другими подарками всех лиц, которые были к нам приставлены, мы оставили Китаб.
Расстояние между двумя главнейшими городами Шахросябзской долины немного более одного таша. Дорога идет мимо многочисленных кишлаков, по хорошо обработанной местности. На полдороге нас встретили: племянник Шаарского бека, Саттар-Кули-мирахур, начальник полиции, Мурад-хан-джевачи и ясаул-баши [Ясаул-баши - помощник батальонного командира. Ясаул - капрал, баши -начальник.] Муким, с большою свитою. С ними мы и поменялись обычными любезностями. У ворот городских нас встретил караул. Въехав на большую площадь, окружавшую цитадель, мы увидали толпы народа, смотревшего на нас точно на зверей. У входа в цитадель расставленные в две шеренги сарбазы при двух знаменах и артиллеристы при четырех пушках под звуки музыки отдали нам честь. В воротах дворца мы были встречены начальником войск, Девлет-бием [Бий - князь, судья, господин, генерал. У киргизов - судья.], а на дворе дворца вышел к нам престарелый (80ти лет) бек, высший сановник, родственник эмира по деду, Абдул-Карим-диван-беги [Диван-беги - чин гражданский, начальник совета, дивана. Это название дается также лицу, заведующему какими-нибудь хозяйственными делами.]. Нас ввели в большие залы Ак-Сарая [Одна сторона Ак-Сарая имеет 60 аршин вышины, другая 65 аршин.], постройка знаменитого Тимура. Старик бек приветствовал меня довольно странною речью. После обычных любезностей он сказал: «Знатные люди легко друг друга понимают и всегда друг другу сочувствуют, а потому, как высший бухарский сановник, я весьма счастлив познакомиться и подружиться с сыном известного русского визиря». Заметив слабость старика, я ему ответил, что раньше еще слышал о его знатности, горел нетерпением увидеть великого сановника, и что теперь исполнение моего желания представиться ему наполнило мое сердце счастливым и радостным спокойствием. Лесть моя понравилась беку и побудила его удвоить старания, чтобы перещеголять в гостеприимстве бека Китабского (дастархан и подарки были в бо́льших размерах).
Шахрисабз. Ак-Сарай
В Шааре мы были поручены попечениям близкого родственника владетельного бека, Абду-Захид-мирахура, дом которого и был отдан в полное наше распоряжение. В этот же день мы поспешили осмотреть дворец. Ак-Сарай, хотя в некоторых местах уже разрушившийся от времени, представляет, во всяком случае, замечательный исторический памятник. Такие величественные постройки ныне не воздвигаются более в Средней Азии. Высота стен и башен, разнообразие и красота эмальированных на стенах узоров [Узоры составлены из вделанных в стены разноцветных изразцов. Несмотря на время, цвета великолепно сохранились. Мозаика эта невольно поражает своею оригинальностью и изяществом. Кроме этих узоров, стены покрыты арабскими надписями, большею частью синего, черного и белого цвета.], прочность и долговечность древней мавританской архитектуры служат неопровержимыми доказательствами прежнего процветания и богатства Средней Азии. Город Шаар был родиной Тимура. Здесь он однажды на кок-буре [Кок-буре - очень опасная скачка, на которой всадники стараются вырвать друг у друга козла. Победитель всегда пользуется особым почетом и известностью, как лихой наездник.] сломал себе ногу, вследствие чего и был прозван Тимур-ленгом или Тимур-аксаком, то есть хромым. Об одной башне Ак-Сарая сложилось следующее предание, которое обыкновенно приводится туземцами в доказательство, как преданы были этому эмиру его подданные и как они его любили. «Тимур очень любил сидеть на вершине этой башни и любоваться великолепным видом на город и его окрестности; однажды, когда он там сидел, ему было подано прошение. Ветер вырвал из его рук бумагу, которая и упала у подножия башни. Тимур выразил желание, чтобы прошение тотчас же было поднято: в ту же минуту сорок приближенных к нему людей бросились с вершины башни и все до одного погибли. Пораженный этим несчастием, Тимур оставил башню и более уже не посещал ее».
Зго июня пушечные выстрелы возвестили о приезде Сеид-Музаффар-Эддина.
В сопровождении многочисленной свиты, мы осматривали город, который имеет много интересного. Из особенно замечательных зданий, кроме Ак-Сарая, можно указать несколько мечетей, гробниц святых, большой крытый, с каменными сводами базар, несколько медрессе [Медрессе - училище.] и, наконец, большую крепость, считающуюся одною из самых неприступных в Бухаре.
В Шааре особенно резко обозначались происки Абдул-Кадыра, желавшего нас удалить от эмира. Между прочим многими доброжелателями (в числе которых находился мирза-урак [Мирза-Урак (второй секретарь посланника), как человек умный, честный, прямой и хорошо образованный (насколько может быть только образован азиатец), резко отличается от своих соотечественников. Он мог бы принести большую пользу Бухаре, но к несчастию эмир не любит правдивые речи, почему и держит его в загоне.]) было мне сообщено, что еще в Китабе посланник старался убедить своего повелителя, чтобы нам не устраивали торжественных встреч и вообще принимали как можно проще. Он говорил эмиру, что мы какие-то проходимцы, не пользующиеся никаким значением, потому и следовало бы обращаться с нами построже. Узнав об этом заговоре, я попросил муллу Юнусова переговорить тайно с мирзою ураком и, под видом дружбы и преданности, выставить ему, что я не гонюсь за подарками и торжественными приемами и приехал только для исполнения данного поручения, что сам я не большого чина, не хочу выставлять себя в лживом свете и очень хорошо понимаю, что в лице моем чествуется мой отец, и, наконец, что если со мною будут дурно обходиться и выкажется неприязнь как ко мне, так и вообще к русским, то это может повлечь за собою дурные последствия, которые обрушатся не на меня, а на тех, кто будет идти против меня, так как я русский чиновник, удостоившийся доверия своего начальства; вряд ли положение дел может улучшиться, если я, за зло, мне сделанное, также буду отплачивать злом; по моему мнению, им гораздо лучше будет, если они откажутся от своих напрасных угроз и интриг и останутся со мною в дружеских отношениях. Я был уверен, что урак передаст эти слова по принадлежности; так и случилось. На другой же день Абдул-Кадыр пришел ко мне с новыми изъявлениями дружбы и преданности. Ему, видимо, было неловко.
Здесь так же, как и в Китабе, нас постарались окружить многочисленными шпионами, усилия которых разведать что-нибудь остались по-прежнему тщетными. Особенно интриговали бухарцев частые разъезды джигитов с письмами от меня в Самарканд и обратно. Однако как ни велико было их любопытство, вскрыть письма они побоялись.
Утром 6го июня какой-то несчастный старик в рубищах, прорвавшись сквозь толпу приставленных ко мне прислужников, вбежал ко мне в палатку и стал просить о защите. Он оказался узбеком и жаловался на то, что две его дочери, несмотря на опубликованное запрещение продавать невольников, были насильно схвачены и проданы одному богатому бухарцу, который, не обращая внимания на решение кадиев и приказ эмира, ни за что не хотел возвратить им свободу. Я не счел себя вправе вмешиваться в дела внутреннего управления, почему отклонил от себя решение этого вопроса и поспешил выпроводить старика, посоветовав ему прямо обратиться к эмиру.
10го июня мы почти весь день провели в саду племянника владетельного бека, Аллаяр-бека-токсабы, который, чтобы нам угодить, сделал все, что только было в его силах. Пришлось опять насладиться до пресыщения музыкой, пением, танцами и угощениями. Это пиршество, однако, едва не было причиной очень трагических событий. Вернувшись домой, я сильно расхворался (захватил шахрисябзскую лихорадку) и слег в постель. Болезнь моя встревожила всех, и когда весть о ней достигла до эмира, то последний так перепугался, - ему тотчас пришла на мысль отрава, - что объявил: если мне не будет лучше и если со мною случится какое-нибудь несчастие, то все приставленные ко мне лица, обязанность которых была следить за моею безопасностью, будут подвергнуты строжайшему наказанию, первому эта участь угрожала угощавшему нас Аллаяр-беку.
Утром на следующий день (11го июня) приехали узнать о моем здоровье от имени эмира Дурбин-бий [Младший советник и вместе с тем младший казначей эмира.] и владетельный бек. Кроме того, каждые четверть часа хозяин дома, где мы жили, и Абдул-Кадыр осведомлялись о том же. Очень было заметно, как у всех отлегло от сердца и как все разом повеселели, когда мне сделалось лучше и я поехал кататься по городу.
13го июня пришел Абдул-Кадыр и объявил, что Музаффар-Эддин желает принять нас на следующий день, а в доказательство своего дружеского к нам расположения присылает подарки. Лица, которым удалось часто видеть эмира и которые имели у него несколько аудиенций, пользуются в Бухаре большим значением и приобретают особенные преимущества. Для меня это было важно, так как могло быть значительным облегчением в деле собирания разных сведений, давая доступ ко многим источникам, которые при других обстоятельствах наверно были бы закрыты для меня. Однако мое желание ближе сойтись с эмиром постоянно встречало противодействие со стороны Абдул-Кадыра, ревнивого к своему влиянию, приобретенному с большими опасностями и трудом. Борьба эта длилась во время моего пребывания в бухарских владениях. С самого приезда в Шаар, я просил передать его высокостепенству, что с нетерпением ожидаю удобного случая, чтобы еще раз повидаться с ним. Мне обещали, и в то же время откладывали мое второе представление в долгий ящик. Наконец 13го июня, как я уже сказал, меня известили о назначенной на следующий день аудиенции.
В день представления (14го июня) в девять часов утра, одетые в мундиры, мы ждали, как было условлено, Абдул-Кадара, чтобы с ним отправиться во дворец. Но посланник не являлся. Затянутые в мундиры, мы должны были прождать до трех часов, испытывая немалые мучения от удушливого жара. Несколько раз я посылал сказать бию, что мы ждем его с великим нетерпением и, когда он явился наконец, дал ему понять всю неловкость и все неприличие его обращения с нами. Сильно сконфуженный, он чувствовал свою ошибку и в бессвязных выражениях всю вину сваливал на эмира, который, будто, утомившись после тяжелых трудов, отдыхал и никого не впускал к себе; конечно, все это оказалось выдумкой.
Представление обошлось с обычными церемониями. Когда я поблагодарил эмира за подарки и за расположение к нам и выразил ему, как я рад его видеть в вожделенном здравии, - он ответил, что весьма доволен нашим пребыванием в его владениях, постарается чаще видеться со мною, для чего и сократит свое пребывание в Шааре и поспешит в Бухару, где будет в состоянии еще несколько раз принять меня.
15го июня Абдул-Кадыр пришел нам объявить, что если мы согласны, то можем выехать из Шаара около шести часов пополудни, так как эмир вскоре за нами последует, и что ему дозволено нас сопровождать до столицы ханства. По его сияющему виду, богатому шелковому халату, почетному кинжалу, видневшемуся из-за шалевого кушака, и по берату [Берат - эмирская грамота.], который был воткнут в великолепную чалму, мы могли заметить, что он удостоился новой милости от своего повелителя, с чем и поспешили его поздравить. Музаффар-Эддин за удачную его поездку в С.-Петербург произвел его в датхи [Датха - военный чин вроде нашего генерал-майора.]. Не имея никакого дела в Шааре, я принял с удовольствием его предложение, и в этот же день, когда жар начал спадать, мы снова пустились в дальнейшее странствование.
V
Одарив многих подарками и распростившись в Урта-Кургане (четыре версты от Шаара) с гостеприимными шахрисябцами, мы направились к городу Чиракчи, отстоящему от Шаара на четырнадцать верст. Дорога все время пролегает по берегу реки Кашка-Дарья, по ровной местности, не отличающейся живописностью. Пред городом мы были встречены старшим сыном китабского владетеля с многочисленною толпою всадников. Произошел, по прежним примерам, размен подарков.
Город Чиракчи стоит на возвышенности, на берегу Кашка-Дарьи. Хотя не очень большой, он занимает хорошее стратегическое положение и представляет из себя довольно твердый оплот против всяких нападений.
На следующей день, в сильнейший жар, проехав двенадцать верст, мы остановились для отдыха в Чим-Кургане, месте весьма непривлекательном [На этом месте всегда останавливается эмир во время своих путешествий.], оправдывающем свое название (чим-курган значит холм, покрытый дерном, впрочем, дерна не было видно ни малейших следов). Даже узбекские юрты не были в состоянии достаточно скрыть нас от удушающей жары. Отъехав три таша, мы достигли Чима, когда-то сильной крепости, теперь же незначительного кишлака. В два часа ночи опять были в дороге и, сделав еще несколько ташей, прибыли в город Карши.
Пред городом нас выехали приветствовать лица, приставленные эмиром в качестве менторов к его сыну, Каршинскому беку, Сеид-Акрам-хану.
Карши один из древнейших - если не самый древний - городов бухарских владений. Вмещая в себе многочисленное население, он растянулся на громадное пространство, имеет довольно высокие здания [В Средней Азии только в старинных городах можно увидеть высокие дома.] и обширный, крытый, со сводами, базар. Это самый богатый и значительный центр Бухары. Нас поместили в доме, называемом посольским, потому что он предназначен для приезжающих почетных иностранцев.
Здесь ко мне подошел посланный от генерала Абрамова татарин и начал просить моей защиты от притеснений бухарских властей. Ему было поручено начальником Заравшанского округа отыскать трех дочерей одной самаркандской жительницы, которые были тайно увезены в Бухару и проданы в неволю. Нечаянно проговорившись, он навлек на себя подозрение бухарцев, которые его продержали пятьдесят шесть дней в Карши в заключении и обращались с ним весьма дурно, несмотря на то, что он объявил себя русским джигитом. Чтоб его освободить от притеснений, я старался убедить Абдул-Кадыра в неблаговидности поступка бухарских властей. После долгих усилий, мои настояния имели наконец успех, и он был отправлен обратно в Самарканд с приличными подарками.
18го июня мы представлялись владетельному беку, который вовсе не был красноречив и ограничился только обычными приветствиями, и то подсказанными Абдул-Кадыром. Сеид-Акрам-хан, третий сын эмира, хотя еще весьма юный (восемнадцати лет), уже носил признаки бухарской испорченности. Его истомленный вид, болезненная бледность, бессвязные речи ясно свидетельствовали о недостатке всякого нравственного и умственного развития. Он произвел на нас очень грустное и тяжелое впечатление. Кроме того, видно, что он запуган своими советниками, управляющими бекством его именем.
19го июня мы оставили Карши, переехали по каменному мосту Кашка-Дарью и с большим трудом, по очень скверной дороге, постоянно переправляясь через глубокие и широкие арыки, добрались до Корсана, большого кишлака, известного своим базаром. Корсан был когда-то цветущим городом, от которого осталась только развалившаяся крепость.
На следующий день, одолев четыре таша, мы остановились в кишлаке Ходжа-Мубарек - также древний город, о чем свидетельствуют большие развалины. Отсюда Кашка-Дарья направляется на юг и теряется в песках. По дороге очень много сардоба, крытых колодцев, построенных еще знаменитым эмиром Абдулла-ханом, очень заботившимся облегчить путешествия чрез бесконечные песчаные пространства, занимающие всю середину бухарских владений.
Ходжа-Мубарек расположен на краю громадной Каршинской степи, в которую мы и въехали 21го июня. Оставив за собою три таша, мы сделали привал у большого колодца Чули-Какыра [Чули - степь.].
При степных колодцах построены сараи, весьма удобные для остановок и представляющие хорошее убежище от часто дующих степных вихрей. Не раз приходилось с благодарностью вспоминать об Абдулла-хане. Без этих построек было бы невозможно переезжать степи, где путешественник легко может сбиться с дороги или же быть занесенным песком.
Бесконечно в даль тянутся многочисленные песчаные холмы, по благоусмотрению ветра меняющие свои места. Кое-где виднеются мелкие колючие кустарники. Редко встречаются путники; трудно найти дорогу в этих степях; это возможно только привычному глазу, местами иногда торчащие из-под песка скелеты указывают ее направление. В иных местах попадается и твердый грунт, образующийся от многочисленных солончаков, сухих летом и топких осенью.
На один таш от Какыра отстоит другой большой сардоба, Бузачи [Назван этот сардоба так, потому что разбойники, в нем жившие, опивались бузой. Буза - одуряющий напиток, делаемый из риса и проса.], где в прежние времена был притон разбойников. После отдыха, в двенадцать часов ночи мы пустились далее по глубокому песку, перемешанному со множеством каменьев, которые представляли большие затруднения нашим утомленным лошадям. Несмотря на эти препятствия, мы употребили менее четырех часов на проезд четырех с половиною ташей; почти все время приходилось ехать рысью, чтобы не отстать от посланника, который опережал всех на своем великолепном иноходце. Наконец после долгих усилий мы оставили мрачную степь с ее горячим ветром и жгучим песком и ступили на более привлекательную почву. Въехав на небольшую каменистую гору, мы немного остановились, чтобы полюбоваться великолепною картиной, разом раскинувшеюся пред нами. Большое озеро тянулось направо и ярко отражало первые лучи восходящего солнца. Весело было смотреть на разноцветную зелень многочисленных полей и садов. А вдали, окруженные тенистыми деревьями, возвышались башни, мечети, медрессе и дворцы. Это была знаменитая Бухара - цель нашего путешествия. Особенно для нас это зрелище было отрадно после безотрадной степи, которую мы только что покинули.
ПРОДОЛЖЕНИЕ