"На случай моей внезапной смерти...", 4 апреля 1969 года
В монографии И. Некрасовой "Судьба и творчество Варлама Шаламова", изд. СГПУ, Самара, 2003, приведен загадочный документ, хранящийся в архиве Шаламова в РГАЛИ (ф. №2596, оп. №3, ед. хр. 368, лист 70). "На случай моей внезапной смерти. Я не успел переделать, переписать мое завещание. Все мое наследство, в том числе и авторское право, я завещаю Сиротинской Ирине Павловне. Москва, 4 апреля 1969 г. Шаламов Варлам Тихонович". Фотокопия взята из итальянской брюшюры "VARLAM ŠALAMOV: VIVERE O SCRIVERE", 2015.
Поскольку в известных на сегодняшний день обстоятельствах о появлении этого скоропалительного завещания можно только гадать, изложу свои соображения.
Заявление в кратчайшим виде содержит два пункта:
- опасения по поводу внезапной смерти
- завещание имущества включая авторские права И.П. Сиротинской.
Но какое у Шаламова могло быть имущество? Шкаф? Книги? Шекспировская кровать? Сбережения? Он не мог позволить себе пройти частным образом обследование у отоларинголога. Конечно, он не бедствовал, но, в принципе, что зарабатывал, то и проживал. Источником дохода в перспективе могли быть только авторские права, поэтому они и выделены из "наследства", не заслуживающего детализации. Но права на что? На три тоненьких книжки стихов, которые никто не собирался переиздавать, да и издавали-то только для того, чтобы держать на привязи? Однако мыслил Шаламов верно. В перспективе его авторские права могли принести большой, огромный доход. В общем, так и случилось. Сиротинская где-то говорила, что "Варлам меня кормит" - не ручаюсь за точность цитаты, неохота искать, но за точность смысла ручаюсь. Причем "кормят" не советские и постсоветские публикации "Колымских рассказов", а заграничные издания. Шаламов знал цену своим авторским правам, хотя и ошибся в сроках. В таком случае, "авторское право" на что? Ну, понятно, на что - на пять готовых к тому времени томов "Колымских рассказов", двухтомник "Колымских тетрадей", которые он, несомненно, тоже ценил, "Осколки двадцатых годов", переписку с Пастернаком, Надеждой Мандельштам, Солженицыным и т.д. Но только ненормальный мог в 1969 году рассчитывать на публикацию "Колымских рассказов" в СССР - вторжение в Чехословакию поставило кляксу на последних послаблениях "оттепели". "Колымские рассказы" могли быть изданы только на Западе, к чему Шаламов приложил немалые усилия. Стало быть, речь в завещании идет об авторских правах на заграничные издания, и не в конце века, до которого еще бесконечность и нет никаких оснований думать, что что-нибудь изменится, а в ближайшие годы.
Теперь касательно "на случай моей внезапной смерти". Почему внезапной? Здоровьем Шаламов не отличался, но недугов, грозящих внезапной - именно внезапной - смертью, у него не было, ни тяжелой гипертонии, ни проблем с сердцем. Были проблемы со слухом, со сном, с зубами, нарушенная координация движений, все это не смертельно. Тогда что могло послужить поводом для мыслей о внезапной смерти? Ответ может дать дата написания завещания.
Первая рецензия на сборник "Récits de Kolyma", увидевший свет в издательстве Мориса Надо Denoël, появилась в парижской "Монд" 26 апреля 1969 года. Шаламов не был литературной звездой, рецензию на книгу которой с нетерпением ждут, он был почти неизвестным французскому читателю русским автором с двумя книгами в багаже на немецком и африкаанс, вышедшими с искаженной фамилией. Литературный обозреватель не торопясь прочел книгу, не спеша написал рецензию, рецензию поставили в номер в рабочем порядке. Все это заняло, скажем, месяц. В таком случае, в продажу книга поступила в конце марта - начале апреля. Несомненно, Морис Надо считал себя обязанным и нашел возможность передать Шаламову, что книга уже лежит на прилавках магазинов или вот-вот ляжет. По датам, это как раз и будет конец марта - начало апреля.
Наконец, еще один, обнаруженный мной впоследствии и, пожалуй, решающий временной репер. 3 апреля, почти день в день с шаламовским завещанием, редактор парижской эмигрантской "Культуры" Ежи Гедройц пишет Роману Гулю: "«Записки с Колымы» скоро выйдут по-французски. Я не знаю никаких деталей, но полагаю, что рассказы взяты из «Нового журнала». Речь здесь идет именно о сборнике Мориса Надо, ибо галлимаровский сборник "Статья 58" увидел свет осенью.
Шаламов рассчитывал, что книга вызовет большой резонанс, будет взрывом бомбы. От сборников "Статья 58" она отличалась радикально - судя по подборке текстов, в распоряжении издателя был не только цикл "Колымские рассказы", но рукопись значительно большего объема, в самиздате рукописи такого объема не циркулировали. Судя по приложенной биографии, издатель получил подробности от самого автора. Все это детально исследовано Марком Головизниным. ГБ не сомневалась, что Шаламов и раньше передавал рукописи "Колымских рассказов" за границу, редакторское примечание в американском Новом журнале "без согласия и ведома автора" никого не обманывало, этот стандартный прием страховал автора от официальных претензий писательского начальства, но не от обоснованных подозрений советской охранки.
Шаламов был уверен, что окружен стукачами, что его телефон и комната, согласно свидетельствам Бориса Лесняка и Александра Храбровицкого, прослушиваются. Политическая полиция дышала ему в затылок.
Предположение мое таково. На рубеже марта-апреля 1969 года Шаламов получает из Франции сообщение, что книга "Récits de Kolyma" поступает в продажу. Он рассчитывает на громкий резонанс, на взрыв бомбы. Сажать его на скамью подсудимых нежелательно - процесс Синявского и Даниэля сделал их известными всему миру, а у Синявского и Даниэля не было за плечами двадцати лет концлагерей. Но его можно убить, обставив дело как несчастный случай, болезнь Меньера упрощала задачу. Именно поэтому, опасаясь внезапной смерти, то есть убийства, Шаламов пишет свое скоропалительное завещание на имя, полагаю, во всем осведомленной подруги, акцентируя внимание на авторских правах.
В двух словах. Во Франции выходит книга, бросающая самый резкий вызов советскому режиму. Шаламов опасается, что в отместку его убьют - и правильно опасается, в схожих обстоятельствах в 1982 году его и убили. Он спешно завещает свое наследство (не шкаф и носовые платки, а рукописи) и авторские права Сиротинской.
Затрудняюсь сказать, насколько эти опасения были оправданы. Важно, что Шаламов мог всерьез этого опасаться. Стало быть, его конфронтация с властью достигла пика (за которым последует поражение), и вся ситуация весны 1969 года предстает в новом свете.
Поскольку в известных на сегодняшний день обстоятельствах о появлении этого скоропалительного завещания можно только гадать, изложу свои соображения.
Заявление в кратчайшим виде содержит два пункта:
- опасения по поводу внезапной смерти
- завещание имущества включая авторские права И.П. Сиротинской.
Но какое у Шаламова могло быть имущество? Шкаф? Книги? Шекспировская кровать? Сбережения? Он не мог позволить себе пройти частным образом обследование у отоларинголога. Конечно, он не бедствовал, но, в принципе, что зарабатывал, то и проживал. Источником дохода в перспективе могли быть только авторские права, поэтому они и выделены из "наследства", не заслуживающего детализации. Но права на что? На три тоненьких книжки стихов, которые никто не собирался переиздавать, да и издавали-то только для того, чтобы держать на привязи? Однако мыслил Шаламов верно. В перспективе его авторские права могли принести большой, огромный доход. В общем, так и случилось. Сиротинская где-то говорила, что "Варлам меня кормит" - не ручаюсь за точность цитаты, неохота искать, но за точность смысла ручаюсь. Причем "кормят" не советские и постсоветские публикации "Колымских рассказов", а заграничные издания. Шаламов знал цену своим авторским правам, хотя и ошибся в сроках. В таком случае, "авторское право" на что? Ну, понятно, на что - на пять готовых к тому времени томов "Колымских рассказов", двухтомник "Колымских тетрадей", которые он, несомненно, тоже ценил, "Осколки двадцатых годов", переписку с Пастернаком, Надеждой Мандельштам, Солженицыным и т.д. Но только ненормальный мог в 1969 году рассчитывать на публикацию "Колымских рассказов" в СССР - вторжение в Чехословакию поставило кляксу на последних послаблениях "оттепели". "Колымские рассказы" могли быть изданы только на Западе, к чему Шаламов приложил немалые усилия. Стало быть, речь в завещании идет об авторских правах на заграничные издания, и не в конце века, до которого еще бесконечность и нет никаких оснований думать, что что-нибудь изменится, а в ближайшие годы.
Теперь касательно "на случай моей внезапной смерти". Почему внезапной? Здоровьем Шаламов не отличался, но недугов, грозящих внезапной - именно внезапной - смертью, у него не было, ни тяжелой гипертонии, ни проблем с сердцем. Были проблемы со слухом, со сном, с зубами, нарушенная координация движений, все это не смертельно. Тогда что могло послужить поводом для мыслей о внезапной смерти? Ответ может дать дата написания завещания.
Первая рецензия на сборник "Récits de Kolyma", увидевший свет в издательстве Мориса Надо Denoël, появилась в парижской "Монд" 26 апреля 1969 года. Шаламов не был литературной звездой, рецензию на книгу которой с нетерпением ждут, он был почти неизвестным французскому читателю русским автором с двумя книгами в багаже на немецком и африкаанс, вышедшими с искаженной фамилией. Литературный обозреватель не торопясь прочел книгу, не спеша написал рецензию, рецензию поставили в номер в рабочем порядке. Все это заняло, скажем, месяц. В таком случае, в продажу книга поступила в конце марта - начале апреля. Несомненно, Морис Надо считал себя обязанным и нашел возможность передать Шаламову, что книга уже лежит на прилавках магазинов или вот-вот ляжет. По датам, это как раз и будет конец марта - начало апреля.
Наконец, еще один, обнаруженный мной впоследствии и, пожалуй, решающий временной репер. 3 апреля, почти день в день с шаламовским завещанием, редактор парижской эмигрантской "Культуры" Ежи Гедройц пишет Роману Гулю: "«Записки с Колымы» скоро выйдут по-французски. Я не знаю никаких деталей, но полагаю, что рассказы взяты из «Нового журнала». Речь здесь идет именно о сборнике Мориса Надо, ибо галлимаровский сборник "Статья 58" увидел свет осенью.
Шаламов рассчитывал, что книга вызовет большой резонанс, будет взрывом бомбы. От сборников "Статья 58" она отличалась радикально - судя по подборке текстов, в распоряжении издателя был не только цикл "Колымские рассказы", но рукопись значительно большего объема, в самиздате рукописи такого объема не циркулировали. Судя по приложенной биографии, издатель получил подробности от самого автора. Все это детально исследовано Марком Головизниным. ГБ не сомневалась, что Шаламов и раньше передавал рукописи "Колымских рассказов" за границу, редакторское примечание в американском Новом журнале "без согласия и ведома автора" никого не обманывало, этот стандартный прием страховал автора от официальных претензий писательского начальства, но не от обоснованных подозрений советской охранки.
Шаламов был уверен, что окружен стукачами, что его телефон и комната, согласно свидетельствам Бориса Лесняка и Александра Храбровицкого, прослушиваются. Политическая полиция дышала ему в затылок.
Предположение мое таково. На рубеже марта-апреля 1969 года Шаламов получает из Франции сообщение, что книга "Récits de Kolyma" поступает в продажу. Он рассчитывает на громкий резонанс, на взрыв бомбы. Сажать его на скамью подсудимых нежелательно - процесс Синявского и Даниэля сделал их известными всему миру, а у Синявского и Даниэля не было за плечами двадцати лет концлагерей. Но его можно убить, обставив дело как несчастный случай, болезнь Меньера упрощала задачу. Именно поэтому, опасаясь внезапной смерти, то есть убийства, Шаламов пишет свое скоропалительное завещание на имя, полагаю, во всем осведомленной подруги, акцентируя внимание на авторских правах.
В двух словах. Во Франции выходит книга, бросающая самый резкий вызов советскому режиму. Шаламов опасается, что в отместку его убьют - и правильно опасается, в схожих обстоятельствах в 1982 году его и убили. Он спешно завещает свое наследство (не шкаф и носовые платки, а рукописи) и авторские права Сиротинской.
Затрудняюсь сказать, насколько эти опасения были оправданы. Важно, что Шаламов мог всерьез этого опасаться. Стало быть, его конфронтация с властью достигла пика (за которым последует поражение), и вся ситуация весны 1969 года предстает в новом свете.