Иэн Бэнкс. Переход. Перевод. 15 (1)
Глава разделена, продолжение далее.
Пациент 8262
- Думаю, что со мной все в порядке, - говорю я обширной женщине с куклами в ящике стола. Теперь мне известно ее имя. Ее зовут доктор Вальспиттер. - Думаю, теперь я могу уйти. - Я заметно улучшил понимание местного языка. Он называется «ичный». Доктор Вальспиттер смотрит на меня с поджатыми губами, ее брови собрались посередине лба, точно натянутые на нить. - Я ценю все, что для меня сделали, - добавляю я.
- Что вы помните из своей прошлой жизни? - спрашивает меня врач.
- Не очень много, - признаюсь я.
- Что бы вы сделали, если бы вернулись наружу?
- Я бы поискал себе жилье и работу. Я могу работать.
- Но, наверное, не на вашей старой работе.
- Разнорабочим. Я могу выполнять несложную работу. Мне знакомы стройплощадки. Этим я мог бы заняться. Несложной работой.
- Вы уверены, что справитесь?
- Да, я уверен, что справлюсь.
- Как бы вы нашли себе жилье?
- Я бы направился в муниципальный офис по предоставлению временного жилья.
Доктор Вальспиттер одобрительно смотрит на меня, кивает и делает пометку.
- Хорошо. А как бы вы нашли работу?
Следующий очевидный вопрос.
- Я бы поговорил с управляющими на стройплощадках, а заодно сходил бы на муниципальную биржу труда.
Врач делает у себя еще одну пометку. Думаю, все складывается хорошо. Мне нужно. Я должен убраться. Должен убраться отсюда.
Не в силах заснуть прошлой ночью, я еще раз прошелся по коридору, спустился по лестнице на первый этаж и прогулялся до места, которое все еще называл про себя тихим отделением. Я ничего не мог с собой поделать; оно словно притягивало меня. Не думаю, что мысль о нем не давала мне уснуть, но как только я пробудился, то обнаружил, что навязчиво думаю о рядах спокойных кроватей с лежащими на них пациентами с пустыми глазами, почти безмолвных, и контрасте с их видом при свете дня, когда они бодрствуют. Я не представлял, отчего меня так тянет к ним, но, может, только встретившись с ними по-настоящему, а не в своем воображении, я бы, в конце концов, сумел заснуть.
Поэтому я пошел туда и заглянул внутрь, - они все по-прежнему казались одинаковыми, хотя на тумбочках у них стояли открытки и личные вещи, а по залу было в беспорядке расставлено несколько стульев - все, что, как я себя убедил, отсутствовало во время двух моих предыдущих визитов, хотя, по всей вероятности, всегда было тут, - а потом вернулся обратно.
У меня в палате кто-то был. Я оставил дверь закрытой и выключил свет, однако теперь из-под двери пробивалась полоска света, который тускло отражался от полированного пола. Поначалу, конечно, я решил, что это опять дежурный.
Потом я приметил еще движение, на этот раз в дальнем конце коридора, где-то в районе общей комнаты. Неясную фигуру, которая двигалась во мраке, то исчезая в нем, то снова появляясь. Когда она показалась из общей комнаты в полутьме освещенного тусклым ночным светом коридора, я увидел, что это дежурный медбрат. Он возвращался к столу в конце коридора, держа в руках журнал и увлеченно перелистывая его страницы. Он не поднимал глаз, поэтому не видел меня.
Покрывшись холодным потом, я отпрянул у стене как можно дальше и спрятался за металлическим шкафом с противопожарным оборудованием. Дежурный медбрат, по-прежнему листая журнал, вернулся на пост и положил ноги на стол. Он потянулся вбок - я услышал, как заскрипели колесики его кресла - и тихо включил радио. Задребезжала поп-музыка.
Отсюда я не мог видеть двери в свою палату. Кто мог там быть, кроме медбрата? Был ли это мой давний нападавший? Может, мне стоит подойти к двери, распахнуть ее и встретиться с ним лицом к лицу? Возникшие шум и суматоха, безусловно, привлекут внимание дежурного медбрата. Или, возможно, следует просто подойти открыто к медбрату и сказать ему, что в моей палате кто-то есть, и пускай он с этим разбирается.
Решив выбрать второе, я уже собирался выйти из-за шкафа с противопожарным оборудованием и направиться к посту дежурного, когда услышал, как в туалете на том конце коридора смывают воду.
Я шагнул вдоль стены к ближайшей двери, повернул ручку и скрылся за ней. Там оказалась отдельная комната для посещений, пустая в это время. Откуда-то со стороны туалета донеслись звуки шлепанья тапочек. Я узнал одного из стариков, из тех, которые еще могли подобрать свою челюсть и были способны поддерживать разговор о чем-либо, кроме телевидения и погоды. Понурив голову, он прошел мимо щелочки в двери, сквозь которую я за ним наблюдал.
Раздались чьи-то слова, и он обернулся, помахав рукой - без сомнения, медбрату. Я приоткрыл дверь чуть шире, чтобы проследить за ним. Когда он поравнялся с моей палатой, за пару дверей до его собственной, дверь в нее открылась, озарив коридор светом.
- Мистер Кэл? - послышался твердый мужской голос.
Старик в замешательстве стоял, моргая и переводя взгляд от человека, который был у меня в палате, к концу коридора. Я услышал, как взвизгнули колесики кресла, и медбрат вопросительным тоном что-то произнес.
Затем в лицо старику ударил яркий свет, он поднял руку, чтобы прикрыть глаза, медбрат что-то крикнул, свет погас, и мимо меня промчался по коридору к лестнице мужчина - высокий, крепко сложенный, в темном костюме. В одной руке он сжимал массивный на вид фонарь. В другой у него было еще что-то. Когда он пробегал мимо, я увидел, что он прячет это за полой пиджака. Этот предмет был темным и тяжелым на вид, и я знал, что это пистолет.
Итак:
- Могу ли я уйти? - спросил я доктора Вальспиттер. - Можно? Пожалуйста!
Она улыбнулась.
- Может быть. Потребуется мнение еще одного врача, чтобы прийти к консенсусу, но думаю, что вы можете.
- Чудесно! Можем ли мы узнать мнение другого врача сегодня?
- Вам так не терпится уйти?
- Да. Мне нужно покинуть это место, - отвечаю я. - Сегодня.
Немного нахмурившись, она покачивает головой.
- Не сегодня. Может быть, завтра, если другой врач согласится со мной, и мы успеем оформить все необходимые бумаги и обеспечить вас одеждой, вещами, деньгами и так далее. Может, завтра. Не обещаю. Но, думаю, скоро. Может быть, завтра. Посмотрим. Вы должны понять. Вы должны потерпеть.
Мне хочется протестовать, но я понимаю, что и так уже далеко зашел. Если им покажется, что я слишком отчаянно стремлюсь вырваться отсюда, то они могут принять это за знак неуравновешенности, невротичности и тому подобное. Я выдавливаю из себя улыбку.
- Тогда завтра, - говорю я. - Надеюсь, - добавляю я, прежде чем недовольная врач повторяет, что это только вероятность.
- Нет! - в слезах кричу я, уставившись на две бежевого цвета пилюли, лежащие на дне маленького стаканчика. Стаканчик бесцветный, из полупрозрачного пластика, крошечный; скупая порция для тех, кто разносит спиртные напитки, но в моих глазах он становится темной, опасной и бездонной шахтой. В отчаянии я безнадежно гляжу в нее. - Не хочу! - Я понимаю что говорю, как непослушный ребенок.
- Вы должны, - говорит мне пожилая медсестра. Она начинает терять терпение. - Они безвредны, мистер Кэл. Они позволят вам хорошо выспаться, вот и все.
- Но я хорошо сплю!
- Врач говорит, что они вам нужны, мистер Кэл, - решительно заявляет мне пожилая сестра, давая понять, что это становится невыносимым. - Вы хотите, чтобы я сходила за врачом?
Это угроза. Если она приведет врача, и я по-прежнему буду отказываться от приема снотворного, то, когда я вновь попрошу выпустить меня из клиники, это наверняка будет засчитано не в мою пользу.
- Пожалуйста, не заставляйте меня, - говорю я, закусив нижнюю губу. Возможно, мне удастся воззвать к ее чувствам. Я играю лишь отчасти. И тем не менее, она непоколебима. Она сталкивалась с подобными вещами уже тысячи раз. Возможно, молоденькую медсестру еще можно было убедить, но пожилую так просто не заговоришь.
- Отлично, сейчас я позову врача. - Она поворачивается, чтобы уйти, и мне приходится дотянуться до нее и сказать:
- Нет! Все в порядке! - Она оборачивается назад, и, по крайней мере, ей хватает приличия не выглядеть самодовольной. - Я возьму их, - говорю я ей.
Первая линия обороны: я думаю, что смогу ее одурачить и спрячу пилюли под языком, пока она не уйдет, и я не смогу их выплюнуть, но она настаивает на том, чтобы осмотреть мой рот, поэтому у меня нет иного выбора, кроме как проглотить их.
Вторая линия обороны: я иду в туалет и вызываю рвоту. Но медсестра наблюдает за мной, пока разносит лекарства по палатам, и дважды загоняет меня в постель, угрожая, что введет мне успокоительное, если я продолжу хотеть в туалет. Она знает, что я уже ходил туда не ранее как десять минут назад.
Третья линия обороны: я вызову рвоту здесь, у себя в комнате, в кувшин с водой или, если понадобится, в окно. Если понадобится, я готов выписаться добровольно. Все, что последует потом, будет более сложным - поиски места для жилья, работы и так далее, - но не невозможным. Я не болван. Я умею выживать.
Некоторое время спустя я смутно осознаю, как меня аккуратно приподнимают вверх, а из рук что-то забирают - должно быть, кувшин с водой. Меня укладывают в постель и гасят свет. Я чувствую себя очень сонно и в каком-то смысле счастливо, уютно закутанный в простыни и погруженный в блаженную дремоту, в то время как другая моя часть в ужасе и ярости вопит, чтобы я немедленно встал и пошел, сделал хоть что-нибудь, что угодно.
Той ночью он снова приходит за мной. Я все еще нахожусь в плену лекарства, поэтому все происходит как бы через многочисленные слои, в которые я обернут, сквозь множество каких-то изолирующих и перепутанных покровов, делающих все отчасти расплывчатым и неясным.
Создается впечатление, будто окружающие меня свет и звук неуловимым образом меняются, дверь очень тихо открывается и закрывается. И тогда у меня возникает ощущение, что рядом со мной в палате находится кто-то еще. Сначала я не чувствую угрозы. Вместо этого у меня возникает смутное, беспочвенное и абсолютно нелепое чувство, что этот человек рядом для того, чтобы защищать и заботиться обо мне, присматривать за мной. Затем я чувствую, как что-то делается с моей кроватью. У меня по-прежнему сохраняется туманное чувство того, что все в порядке и обо мне беспокоятся. Наверное, они пришли меня укутать. Как это мило. Как это приятно - ощущать себя ребенком, окруженным безопасностью, теплом, любовью и заботой.
Но обо мне не заботятся, и постель моя не убрана, не застелена, простыни и одеяло свободны, и путь открыт.
Я ощущаю, как зондирующая рука пауком проскальзывает ко мне в постель, по моему телу к бедру. Я чувствую, как мою пижаму трогают и изучают, и находят шнур, который ее стягивает, и - поначалу осторожно - дергают его. Узел не поддается и дергание становится все более жестким, более нетерпеливым, агрессивным.
При этом я как будто наблюдаю за происходящим на экране, ощущая, что все происходит не со мной, а с кем-то еще, а ощущения, сопровождающие этот опыт - ощущения, которые и есть опыт - передаются мне при помощи какой-то методики или способности, ранее мне незнакомой. Я отделен от происходящего. Этого не происходит, по крайней мере, не со мной. Так что мне не нужно реагировать, не нужно пытаться ничего делать, потому что какая от этого польза? Это - не со мной.
Не считая, разумеется, того, что, - о чем разум мой отчасти все это время знает, и продолжает мычать и выть - все это всецело происходит со мной.
Рука развязывает узел на моих пижамных штанах и с силой стягивает их вниз. Теперь она движется грубо и настойчиво, чего раньше не было. Мне кажется, тот, кто это делает, понимает, что я одурманен лекарствами и потому едва ли проснусь, чтобы сопротивляться и кричать. И еще в этих действиях есть - кошмар, кошмар! - что-то от безразличной страсти, которая поражает любовников, когда те не могут дождаться, чтобы добраться друг до друга, когда срывают одежду с себя и другого, когда дрожат руки, когда возникают синяки, невольные, неосязаемые в то время, и разносятся вопли, крики, шум, удары - без малейшей тревоги, что их могут услышать, - когда мы всецело отдаемся чему-то, что больше не является ни полностью нами, ни ими, но чему-то, что лежит промеж нас, помимо нас, за пределами нас. Мне кажется, я помню это чувство: хотеть кого-то вот так и быть желанным вот так. Это - эта вкрадчивая рука, это эгоистичное, равнодушное ощупывание, каким бы безотлагательным, каким бы требовательным оно ни было, - черт, как это убого, презренно, мелочно по сравнению с тем, что когда-то было.
Какой-то доле меня хочется плакать, столкнувшись с воспоминаниями о той разнузданной и счастливой страсти, о том пылком взаимном желании, контрастирующем с этим гнусным и потным чувством, с этим хватанием, сдавливанием. Похоже, я взаправду ощущаю горячие слезы у себя на глазах и щеках. Это значит, что, по крайней мере, я могу чувствовать, хоть и не реагирую. Разве я предпочел бы такое полной потере сознания до момента, пока все не закончится? Что лучше - быть свидетелем подобного насилия, зная, что оно наверняка случилось, или оставаться в забытье до тех пор, пока не очнешься взбудораженным, ошеломленным, возможно, подозревающим что-то, но способным отмахнуться, забыть о случившемся? Не знаю. В любом случае, я, похоже, не могу повлиять ни на то, что со мной происходит, ни на факт осознания этого.
Руке надоедает играть моими гениталиями, и она принимается переворачивать меня на бок, таким образом, чтобы к насильнику теперь был обращен мой открытый зад.
Как горячи слезы разочарования. Как я мог допустить такое? Как кто-то мог допустить что-то столь низменное, эгоистичное и унижающее по отношению к другому человеку? Мой разум все еще не поспевает за происходящим, но сердце, кажется, вторит ему. Оно бьется и содрогается у меня в груди, точно пытается этой беспорядочной пульсацией меня разбудить. Я чувствую, как позади у меня что-то происходит. Мне кажется, что мои руки и ладони задергались, пытаясь двигаться, отбиваться, но, может, я лишь воображаю это себе. Я все равно держусь этого чувства, в надежде укрепить, усилить его, воображаемое оно или нет.
Что-то входит в меня. Палец, в мой задний проход. Слишком тонкий, твердый и суставчатый, чтобы быть пенисом. Теоретически это не хуже беспристрастного зондирования врачом, но только оно не беспристрастно, оно не для моего блага, а лишь для удовлетворения того, кто делает это со мной.
Твари. Гребаные уроды, да как вы смели. Я призываю огромную волну омерзения и ярости и вкладываю ее в свою руку, которой наношу ответный удар нападавшему. Потом я сжимаю легкие, напрягаю живот и исторгаю горлом звуковой импульс, выблевывая крик, который быстро сменяется кашлем и ужасной, давящей, стесняющей болью по всей груди, заключающей меня в свое заточение.
Палец грубо выдергивается из меня. Я опрокидываюсь на спину, мельком успевая разглядеть нападавшего, который с грохотом переворачивает стул и опрометью несется к двери.
Я узнаю его. Это дежурный медбрат снизу, тот парень, что насвистывал, на его форму наброшен халат пациента. Выбегая прочь, он опускает и вжимает в плечи голову. Я слышу, как дежурная медсестра с этого этажа что-то говорит, затем кричит. Дверь моей палаты с шумом захлопывается.
Снаружи до меня доносится топот ног, но я лежу на спине и практически не слышу его из-за шума в грудной клетке, не думая ни о чем, кроме ощущения, что меня прижал к земле десятитонный великан, одним коленом крепко упираясь мне в грудь и выдавливая из меня всю жизнь. Кольцо у меня в груди стягивается сильнее и боль немного возрастает. Последнее, что я отчетливо осознаю, это то, что в мою комнату заходит медсестра, бросает на меня один взгляд и убегает. Реакция ли это бывалого профессионального медработника? Я не уверен, однако почему-то мне кажется, что сейчас это едва ли имеет значение. Все, что имеет значение - это оглушительная стесняющая боль, выходящая за пределы всякой боли.
Раздается сигнал тревоги. Не то, чтобы я хорошо его слышу в этой огромной, всеобъемлющей тишине, которая, кажется, падает на меня подобно какой-то чернильной туче, проливающейся на меня болевым дождем. Потом, похоже, распахивается дверь, и кто-то принимается бить меня по груди. Как будто мне не хватило этой ночью.
Они разрывают на мне пижаму, и мне хочется протестовать. Пожалуйста; страсть, нечто разделяемое, желаемое, тоскующее, но не навязываемое, не так. Это неправильно. Мне запрокидывают голову, прикладывают губы к моим губам и целуют, глубоко выдыхая. Я чувствую аромат ее духов. Ах, эта давнишняя сладость. Мне будет не хватать тебя. Но происходящее по-прежнему непрошено, по-прежнему является своего рода насилием. И, откровенно говоря, пахнет чесноком. И снова удары по пустой каверне тишины в моей груди.
Я дрейфую прочь, вопреки всем толчкам, ударам и регулярным, целеустремленным, живительным поцелуям, призванным заполнить пустоту у меня под ребрами. Затем голоса, и свет, и чувство тесноты. Входите же. Здесь полно места, любимые мои, оно всегда найдется в моей свободной груди и пустеющем разуме. Так что, гости мои, будьте как дома; мы засидимся на веки вечные.
Меня мотает из стороны в сторону, как на тросе, буксирует непонятной толстой и мясистой струной, которая дрожит, заставляя мою спину выгибаться над постелью, дребезжа каждым нервом и фиброй моего существа, прежде чем отпустить и позволить с облегчением упасть.
Нечто возобновляется, какая-то закономерность возвращается к работе, подобно тому, как оживает, нерешительно кашляя, остановившийся двигатель. Я думаю. Не имею понятия, что творится. Я все еще дрейфую, как лодка у пристани, наполовину свободная, и лишь один фалинь держит ее, позволяя двигаться, кружиться, дергаться согласно прихотям приливов, течений и ветров. Чтобы отделить меня от этого причала, не потребуется много усилий, но мне везет, и этого не происходит.
Ощущая, как меня сносит на какую-то теплую туманную отмель, в тихую гавань, я вновь ударяюсь о пирс и опять оказываюсь в безопасности.
И вот я лежу, снова в постели у себя в палате, возвращенный к жизни и благодарный за это, но лежу в страхе, ибо мне кажется, что видел то, что случится дальше; я верю в это.
Я не могу уйти. Я слишком истощен, слишком слаб, во мне слишком много успокоительных, я слишком измучен всем, что было, чтобы встать и уйти или хотя бы сесть и молить о помощи. Я пытаюсь говорить, рассказывать персоналу о том, чего боюсь, о том, что видел, но, похоже, мне не хватает слов. Я могу формулировать предложения у себя в голове, на своем языке, и мне кажется, что мысленно я достаточно хорошо их произношу, и делаю это совершенно связно, когда говорю вслух, даже сознавая, что никто моих слов не поймет, но что касается перевода на местный язык, на котором говорят эти сестры и врачи, и уборщики, и другие пациенты… похоже, больше он мне недоступен. Что бы я ни пытался сказать, у меня вырывается одна тарабарщина, и в любом случае, делаю я это так тихо, что, думаю, им было бы трудно меня расслышать, даже, если бы я говорил с образцовой четкостью.
Так что все, что мне остается, это лежать, созерцая день, неясный след скользящего по небу солнца и отделяющие меня от него жалюзи, в ожидании темноты, в ожидании прихода ночи, в догадках, случится ли это текущей ночью, и осознании, что так и будет, и человек в темном придет за мной до рассвета.
Я чувствую, как слезы наполняют мои глаза и мягко струятся по щекам, прерываясь и растекаясь, лишь когда встречаются с многочисленными трубками, трубочками и проводами, которые подсоединяют меня к различным частям медицинского оборудования, тихо обступившим меня, как плакальщики - умершего.
Транзиционарный
Неудивительно, что я лишился чувства времени. Я сижу у стенки в маленьком кафе недалеко от железнодорожной станции, попиваю американо и смотрю на суда, проплывающие вверх и вниз по Гранд-каналу. Вдоль широкой пристани выстроилась очередь из туристов с багажом, ожидающих прибытия водного такси. За ближайшим столиком двое парней из Австралии спорят о том, эспрессо у них или экспрессо.
- Слушай, Христа ради, тут же черным по белому написано.
- Это же может быть опечатка, чувак, как на китайских инструкциях. Никогда нельзя знать точно.
Я продолжаю развлекаться со своими новоявленными чувствами. Даже с чувствительностями. Я больше не забираюсь в чужие головы, будь то людей Концерна или гражданских. Похоже, что у меня появилось что-то, близкое к чувству наблюдателя, весьма для меня полезному. Я ощущаю, как озадаченные, запутавшиеся, деморализованные команды вмешательства, все еще сгрудились в районе палаццо Кирецциа, их члены в ожидании прибытия подкрепления собираются вместе, занимаются ранеными, сыплют извинениями, все еще не в состоянии понять, что же на самом деле произошло.
Все это происходит буквально в нескольких сотнях метров от того места, где сижу я. Я готов при необходимости быстро покинуть его, но в настоящий момент рад тому, что могу видеть их, а они меня - нет. Еще одно ощущение: они производят впечатление глухих, которые громко общаются между собой, не осознавая, что делают, в то время как я по сравнению с ними остаюсь совершенно молчалив. Не рискну проверять, но, как ни странно, я полностью уверен в том, что мимо меня, прямо здесь, в метре или двух, мог бы пройти наблюдатель, который даже не заметил бы, что неподалеку от него сидит некто, способный к транзиционированию, который следил за ними. И конечно, они понятия не имеют, как я сейчас выгляжу.
Я сумел обуздать это чувство прозрачных стен и вариантов будущего. Сейчас оно информирует меня, что ничего особо угрожающего не предвидится. Однако я могу и оглядываться назад. Это похоже на коридоры в моей голове, в моей памяти, и почти бесконечную череду дверей, которые частично обращены ко мне, когда я смотрю на них, находясь в конце любого конкретного коридора, так, что, присмотревшись и увеличив масштаб, я могу увидеть, что происходило во время любого перехода, который я когда-либо делал. Возникает жуткое впечатление, что это одновременно и один коридор, и множество, что он ведет ко взрыву всевозможных направлений, разбросанных по вертикали, по горизонтали и в измерениях, которым я едва мог бы дать название, но, несмотря на все это, разум мой, кажется, способен его постичь.
Вот я только что перехитрил не одну, а даже две, пускай типичные, но опытные высокопрофессиональные команды вмешательства Концерна (и больше трех, если считать людей, которые следили за периметром) в палаццо Кирецциа всего час тому назад.
Вот я сидел в комнате с кем-то, кого, как мне казалось, любил, и ошеломленно наблюдал, как ее рука двигалась, подобно шелку, сквозь пламя свечи.
Вот я преследую пару гребаных детишек в парижских трущобах и смотрю, как они умирают… а потом еще раз, только по-другому.
А вот я вышиб мозги тому музыканту, сидевшему в своем нелепо разукрашенном внедорожнике.
Вот, вот, глядите, я спасаю юношу от неминуемой гибели.
И посмотрите, как я пялюсь на усыпанные бриллиантами сиськи мадам д’Ортолан.
А вот одним давним солнечным днем мы с приятелями идем по улице и останавливаемся у палисадника величиной с почтовую марку, в котором загорает толстый старикашка.
Я сижу, разглядывая слайд-шоу у себя в голове, и чертовски забавляюсь этим.
Мой американо остыл. Гранд-канал по-прежнему пенится лодками, снующими туда-сюда. Спорящие австралийцы ушли. В палаццо Кирецциа по-прежнему царит неразбериха, смягченная уязвленной профессиональной гордостью. В ней находится место и некоторому страху, потому что на подходе резервы, а команды прослышали, что мадам д’Ортолан тоже в пути, с вопросами.
Теплый ветерок с запахами табачного дыма и выхлопных газов выводит меня из задумчивости, возвращая в настоящее и в непрерывную реальность здесь и сейчас.
В самом деле; копание во всех этих архивах, безусловно, весьма интригующе, однако есть небольшая проблема, связанная с тем, что на мои поиски брошены практически все доступные ресурсы Концерна. И она заслуживает внимания. Кроме того, переворот, который, вероятно, организует мадам д’Ортолан, либо продолжается, либо нет. Я уже сделал все, что было в моих силах. Я могу лишь надеяться на то, что мои попытки предупредить миссис М. о моих целях увенчались успехом, и они были предупреждены и обезопасили себя.
У моего нынешнего воплощения имеется мобильный телефон. Я пытаюсь дозвониться до своего нового друга Эйди, который направляется сюда с хитро сработанным контейнером, набитым септусом, однако его телефон оказывается выключен, а в офисе мне сообщают, что он уехал и ожидается завтра. Я гляжу на часы у себя на запястье. Меньшая, но более важная стрелка указывает на две параллельные линии чуть слева от вертикали. Одиннадцать. Адриан сообщил, что будет здесь к четырем часам дня.
Мы должны встретиться в «Квадри» на площади Святого Марка, посреди толпы туристов.
Кажется, придется подождать.
Я расплачиваюсь, а потом отправляюсь на прогулку, пересекая Гранд-канал по мосту Скальци, и возвращаясь тем же путем полчаса спустя - до открытия нового моста, изящно изогнувшегося чуть в отдалении, осталась всего неделя-другая. Заглядываю на станцию, где усаживаюсь в кафе и заказываю себе новый американо, который можно будет понемножку попивать. Ощущаю слабое желание пересчитать платформы на станции, но оно остаточное и легко игнорируемое. Телефон несколько раз звонит, и на экране я вижу лица абонентов: Анната, Клаудио, Эно. Не отвечаю.
Я совершаю еще несколько прогулок по западной оконечности Каннареджо и ближайшим окрестностям Санта-Кроче и посещаю еще несколько кафе в районе палаццо Кирецциа, все это время не прекращая прислушиваться к гулу, который царит у меня внутри. Я спокойно сижу, со стороны кажется, будто я разглядываю людей, однако в действительности все глубже погружаюсь в собственное прошлое.
Я нахожусь в маленьком туристском кафе на Фондамента-Венье у Понте-Гулье, когда меня узнают. Я готовлюсь к худшему, однако это оказывается всего лишь кто-то, кто знает это тело и это лицо. У меня спрашивают, отчего я не на работе сегодня днем. Я напускаю на себя смущенный и таинственный вид, придерживаясь размытых обобщений и в основном смотря себе под ноги. Мужчина кивает, подмигивает и хлопает меня по плечу, прежде чем уйти. Он решает, что я жду любовницу. Я допиваю чай с лимоном и ухожу. Кофе на сегодня хватит.
Я иду до другого кафе, на Рио-Тера-де-ла-Мадалена. На сей раз спритц и немного пасты. Глядя на спагетти у себя в миске, я впадаю в некое трансоподобное состояние, вначале задаваясь вопросом, сколько отдельный нитей макарон и какой длины может быть в ней, и сколько метров они образуют, если положить из встык, а затем осознаю - играя с светлыми, мягкими нитями, томно, сладострастно наматывая их на зубцы вилки, - что их совокупная сложность подобна всевозможным переплетающимся мотивам и эпизодам моей жизни - закрученная, невероятно усложненная, топологически извилистая, вероятно, запутанная экспозиция мой собственной реальности, брошенной здесь, в блестящих влажных кольцах на тарелке передо мной, отрезанных, укороченных нитях, точно жизнях, которые я прервал, сверкающих кровавой passata, которая добавляет уместный кровавый флер.
Сколько жизней, думаю я. Сколько аннулирований и укорачиваний, сколько несвоевременных уходов. И сколько жизней и смертей из-за моих персональных аннулирований, жизней, недолго прожитых в головах и телах других, а затем брошенных, беспечно стряхнутых, как пыль с рукава. Каждое задание - задание самоубийцы, каждый переход - переход от жизни к смерти (и обратно, но все же - к смерти).
Я дрейфую, почти бессознательно, в своем личном театре прошлого. Вот я ползаю, оседлав бедро своей матери, качаюсь на коленях отца, вот иду в школу, покидаю дом, поступаю в УПТ, завожу друзей, посещаю занятия, впервые встречаю миссис М., учусь, выпиваю, танцую, трахаюсь, сдаю экзамены, отдыхаю дома, впервые трахаю миссис М., в последний раз трахаю миссис М., спьяну стою на парапете в Асферхе, гляжу на Великий парк вдалеке и гадаю, отчего она бросила меня, и не лучше ли просто прыгнуть, но потом падаю обратно, слишком вымотанный, чтобы стоять, держать равновесие или хотя бы заплакать. И тогда я тренируюсь, чтобы стать гребаным мультивселенским ниндзя.
Знаете, я даже вижу, как оказался там, где нахожусь метафизически, понимаете; как и почему я изменился, и как мои способности развились за последние месяцы, недели, дни и даже часы. Я был одарен от природы, всегда был хорошим учеником, всегда прозревал вещи и был просто генетически предрасположен к переходу и сопутствующим навыкам. Это даже не делает меня особенным; неисчислимые триллионы ничего не подозревавших, но столь же потенциально одаренных умов жили и умирали в бессчетных мирах, а l’Expédience никогда не допускал, никогда не чуял их присутствия. И я вижу, как все те обременительные, опасные дополнительные задания, на которые отправляла меня мадам д’О., обретали смысл, они оправдывали меня, закаляли меня и заставляли отыскивать и взращивать в себе навыки, о которых я даже не подозревал. Теперь я различаю у себя эти черты, эти признаки, довольно ясно, и полагаю, что подходящий, должным образом настроенный человек - вроде Малверхилл, вроде д’Ортолан - мог бы тоже разглядеть их, или, по крайней мере, их потенциал во мне много лет назад, если бы сумел взглянуть под правильным углом.
Я прихожу в себя, когда официант подталкивает мой стул - возможно, намеренно, - пробуждая от грез.
Свет изменился, остатки пасты довольно холодные. Я смотрю на часы. Пятнадцать минут пятого. Если я останусь с этим телом, то, даже если попробую бежать напрямик через толпу, к моменту, когда доберусь до площади Святого Марка, опоздаю уже на полчаса. Может, стоит пойти направо, к Гранд-каналу, и вызвать водное такси. Или поступить по-умному и просто обменяться телами с кем-нибудь, кто уже находится там. Я закрываю глаза, готовясь флитировать в новое тело.
И не могу этого сделать.
Что? Что происходит?
Я пытаюсь еще раз, но у меня по-прежнему не выходит. Точно опять оказался заблокированным. Я застрял в теле.
Встаю, бросаю на столик несколько купюр, чтобы покрыть счет, спешно направляюсь в направлении площади, на ходу доставая телефон, чтобы позвонить Адриану, и гадая, могу ли по-прежнему ощущать присутствие людей Концерна на расстоянии, или лишился и этого чувства, затем останавливаюсь, нажав кнопку посередине на середине шага, спотыкаясь, когда осознаю, что, да, все еще чувствую, но чувствую сейчас, что в палаццо Кирецциа произошли необратимые изменения.
Что-то очень странное и отталкивающее появилось в небольшой группе людей Концерна в здании и вокруг него, что-то причудливое и недоброе.
Кто или что это?
Что бы это ни было или кто бы это ни был, у меня появляется тревожное чувство, что оно меня блокирует, а еще, когда я пытаюсь разглядеть его, пристально смотрит на меня в ответ взглядом, преисполненным какого-то хищного очарования.
Адриан
- Алло. Кто это?
- Эйди, это Фред, мы с тобой собирались встретиться..
- Точняк, Фред. Слушай, кореш, я уже в пути, ладно? Было малость оптимистичным пройти все формальности и добраться от старого аэропорта до города за сорок минут с лишним. Прости, но знаешь ведь, каково это. Сейчас я в этом, как его, водном такси, но качу на самых максималках. Водитель говорит, что мы прибудем через десять, пятнадцать минут. Все нормально?
- Да. Адриан, пожалуйста, скажи водителю, чтобы отвез тебя до Риальто. Я встречу тебя там. Не до Святого Марка. Я тоже опаздываю и мы должны прибыть в Риальто примерно в одно и то же время.
- До Риальто, не до Святого Марка. Точняк. Тебе ведь нужен мост?
- Да.
- Оки-доки. Увидимся, чувак.
- Только не свети коробкой.
- Что? А. Окей.
- Встань как можно ближе к самой середине моста, в самой верхней точке лестницы.
- Принято. Середина, верхняя точка.
- Что на тебе будет надето?
- Синие джинсы, белая рубашка, что-то типа, хм-м, оранжевой или бежевой кожаной куртки.
- Я тебя найду.
- Окей. Увидимся.
(c) Перевод Реоту (Rheo-TU), 2021
(продолжение далее)
Пациент 8262
- Думаю, что со мной все в порядке, - говорю я обширной женщине с куклами в ящике стола. Теперь мне известно ее имя. Ее зовут доктор Вальспиттер. - Думаю, теперь я могу уйти. - Я заметно улучшил понимание местного языка. Он называется «ичный». Доктор Вальспиттер смотрит на меня с поджатыми губами, ее брови собрались посередине лба, точно натянутые на нить. - Я ценю все, что для меня сделали, - добавляю я.
- Что вы помните из своей прошлой жизни? - спрашивает меня врач.
- Не очень много, - признаюсь я.
- Что бы вы сделали, если бы вернулись наружу?
- Я бы поискал себе жилье и работу. Я могу работать.
- Но, наверное, не на вашей старой работе.
- Разнорабочим. Я могу выполнять несложную работу. Мне знакомы стройплощадки. Этим я мог бы заняться. Несложной работой.
- Вы уверены, что справитесь?
- Да, я уверен, что справлюсь.
- Как бы вы нашли себе жилье?
- Я бы направился в муниципальный офис по предоставлению временного жилья.
Доктор Вальспиттер одобрительно смотрит на меня, кивает и делает пометку.
- Хорошо. А как бы вы нашли работу?
Следующий очевидный вопрос.
- Я бы поговорил с управляющими на стройплощадках, а заодно сходил бы на муниципальную биржу труда.
Врач делает у себя еще одну пометку. Думаю, все складывается хорошо. Мне нужно. Я должен убраться. Должен убраться отсюда.
Не в силах заснуть прошлой ночью, я еще раз прошелся по коридору, спустился по лестнице на первый этаж и прогулялся до места, которое все еще называл про себя тихим отделением. Я ничего не мог с собой поделать; оно словно притягивало меня. Не думаю, что мысль о нем не давала мне уснуть, но как только я пробудился, то обнаружил, что навязчиво думаю о рядах спокойных кроватей с лежащими на них пациентами с пустыми глазами, почти безмолвных, и контрасте с их видом при свете дня, когда они бодрствуют. Я не представлял, отчего меня так тянет к ним, но, может, только встретившись с ними по-настоящему, а не в своем воображении, я бы, в конце концов, сумел заснуть.
Поэтому я пошел туда и заглянул внутрь, - они все по-прежнему казались одинаковыми, хотя на тумбочках у них стояли открытки и личные вещи, а по залу было в беспорядке расставлено несколько стульев - все, что, как я себя убедил, отсутствовало во время двух моих предыдущих визитов, хотя, по всей вероятности, всегда было тут, - а потом вернулся обратно.
У меня в палате кто-то был. Я оставил дверь закрытой и выключил свет, однако теперь из-под двери пробивалась полоска света, который тускло отражался от полированного пола. Поначалу, конечно, я решил, что это опять дежурный.
Потом я приметил еще движение, на этот раз в дальнем конце коридора, где-то в районе общей комнаты. Неясную фигуру, которая двигалась во мраке, то исчезая в нем, то снова появляясь. Когда она показалась из общей комнаты в полутьме освещенного тусклым ночным светом коридора, я увидел, что это дежурный медбрат. Он возвращался к столу в конце коридора, держа в руках журнал и увлеченно перелистывая его страницы. Он не поднимал глаз, поэтому не видел меня.
Покрывшись холодным потом, я отпрянул у стене как можно дальше и спрятался за металлическим шкафом с противопожарным оборудованием. Дежурный медбрат, по-прежнему листая журнал, вернулся на пост и положил ноги на стол. Он потянулся вбок - я услышал, как заскрипели колесики его кресла - и тихо включил радио. Задребезжала поп-музыка.
Отсюда я не мог видеть двери в свою палату. Кто мог там быть, кроме медбрата? Был ли это мой давний нападавший? Может, мне стоит подойти к двери, распахнуть ее и встретиться с ним лицом к лицу? Возникшие шум и суматоха, безусловно, привлекут внимание дежурного медбрата. Или, возможно, следует просто подойти открыто к медбрату и сказать ему, что в моей палате кто-то есть, и пускай он с этим разбирается.
Решив выбрать второе, я уже собирался выйти из-за шкафа с противопожарным оборудованием и направиться к посту дежурного, когда услышал, как в туалете на том конце коридора смывают воду.
Я шагнул вдоль стены к ближайшей двери, повернул ручку и скрылся за ней. Там оказалась отдельная комната для посещений, пустая в это время. Откуда-то со стороны туалета донеслись звуки шлепанья тапочек. Я узнал одного из стариков, из тех, которые еще могли подобрать свою челюсть и были способны поддерживать разговор о чем-либо, кроме телевидения и погоды. Понурив голову, он прошел мимо щелочки в двери, сквозь которую я за ним наблюдал.
Раздались чьи-то слова, и он обернулся, помахав рукой - без сомнения, медбрату. Я приоткрыл дверь чуть шире, чтобы проследить за ним. Когда он поравнялся с моей палатой, за пару дверей до его собственной, дверь в нее открылась, озарив коридор светом.
- Мистер Кэл? - послышался твердый мужской голос.
Старик в замешательстве стоял, моргая и переводя взгляд от человека, который был у меня в палате, к концу коридора. Я услышал, как взвизгнули колесики кресла, и медбрат вопросительным тоном что-то произнес.
Затем в лицо старику ударил яркий свет, он поднял руку, чтобы прикрыть глаза, медбрат что-то крикнул, свет погас, и мимо меня промчался по коридору к лестнице мужчина - высокий, крепко сложенный, в темном костюме. В одной руке он сжимал массивный на вид фонарь. В другой у него было еще что-то. Когда он пробегал мимо, я увидел, что он прячет это за полой пиджака. Этот предмет был темным и тяжелым на вид, и я знал, что это пистолет.
Итак:
- Могу ли я уйти? - спросил я доктора Вальспиттер. - Можно? Пожалуйста!
Она улыбнулась.
- Может быть. Потребуется мнение еще одного врача, чтобы прийти к консенсусу, но думаю, что вы можете.
- Чудесно! Можем ли мы узнать мнение другого врача сегодня?
- Вам так не терпится уйти?
- Да. Мне нужно покинуть это место, - отвечаю я. - Сегодня.
Немного нахмурившись, она покачивает головой.
- Не сегодня. Может быть, завтра, если другой врач согласится со мной, и мы успеем оформить все необходимые бумаги и обеспечить вас одеждой, вещами, деньгами и так далее. Может, завтра. Не обещаю. Но, думаю, скоро. Может быть, завтра. Посмотрим. Вы должны понять. Вы должны потерпеть.
Мне хочется протестовать, но я понимаю, что и так уже далеко зашел. Если им покажется, что я слишком отчаянно стремлюсь вырваться отсюда, то они могут принять это за знак неуравновешенности, невротичности и тому подобное. Я выдавливаю из себя улыбку.
- Тогда завтра, - говорю я. - Надеюсь, - добавляю я, прежде чем недовольная врач повторяет, что это только вероятность.
- Нет! - в слезах кричу я, уставившись на две бежевого цвета пилюли, лежащие на дне маленького стаканчика. Стаканчик бесцветный, из полупрозрачного пластика, крошечный; скупая порция для тех, кто разносит спиртные напитки, но в моих глазах он становится темной, опасной и бездонной шахтой. В отчаянии я безнадежно гляжу в нее. - Не хочу! - Я понимаю что говорю, как непослушный ребенок.
- Вы должны, - говорит мне пожилая медсестра. Она начинает терять терпение. - Они безвредны, мистер Кэл. Они позволят вам хорошо выспаться, вот и все.
- Но я хорошо сплю!
- Врач говорит, что они вам нужны, мистер Кэл, - решительно заявляет мне пожилая сестра, давая понять, что это становится невыносимым. - Вы хотите, чтобы я сходила за врачом?
Это угроза. Если она приведет врача, и я по-прежнему буду отказываться от приема снотворного, то, когда я вновь попрошу выпустить меня из клиники, это наверняка будет засчитано не в мою пользу.
- Пожалуйста, не заставляйте меня, - говорю я, закусив нижнюю губу. Возможно, мне удастся воззвать к ее чувствам. Я играю лишь отчасти. И тем не менее, она непоколебима. Она сталкивалась с подобными вещами уже тысячи раз. Возможно, молоденькую медсестру еще можно было убедить, но пожилую так просто не заговоришь.
- Отлично, сейчас я позову врача. - Она поворачивается, чтобы уйти, и мне приходится дотянуться до нее и сказать:
- Нет! Все в порядке! - Она оборачивается назад, и, по крайней мере, ей хватает приличия не выглядеть самодовольной. - Я возьму их, - говорю я ей.
Первая линия обороны: я думаю, что смогу ее одурачить и спрячу пилюли под языком, пока она не уйдет, и я не смогу их выплюнуть, но она настаивает на том, чтобы осмотреть мой рот, поэтому у меня нет иного выбора, кроме как проглотить их.
Вторая линия обороны: я иду в туалет и вызываю рвоту. Но медсестра наблюдает за мной, пока разносит лекарства по палатам, и дважды загоняет меня в постель, угрожая, что введет мне успокоительное, если я продолжу хотеть в туалет. Она знает, что я уже ходил туда не ранее как десять минут назад.
Третья линия обороны: я вызову рвоту здесь, у себя в комнате, в кувшин с водой или, если понадобится, в окно. Если понадобится, я готов выписаться добровольно. Все, что последует потом, будет более сложным - поиски места для жилья, работы и так далее, - но не невозможным. Я не болван. Я умею выживать.
Некоторое время спустя я смутно осознаю, как меня аккуратно приподнимают вверх, а из рук что-то забирают - должно быть, кувшин с водой. Меня укладывают в постель и гасят свет. Я чувствую себя очень сонно и в каком-то смысле счастливо, уютно закутанный в простыни и погруженный в блаженную дремоту, в то время как другая моя часть в ужасе и ярости вопит, чтобы я немедленно встал и пошел, сделал хоть что-нибудь, что угодно.
Той ночью он снова приходит за мной. Я все еще нахожусь в плену лекарства, поэтому все происходит как бы через многочисленные слои, в которые я обернут, сквозь множество каких-то изолирующих и перепутанных покровов, делающих все отчасти расплывчатым и неясным.
Создается впечатление, будто окружающие меня свет и звук неуловимым образом меняются, дверь очень тихо открывается и закрывается. И тогда у меня возникает ощущение, что рядом со мной в палате находится кто-то еще. Сначала я не чувствую угрозы. Вместо этого у меня возникает смутное, беспочвенное и абсолютно нелепое чувство, что этот человек рядом для того, чтобы защищать и заботиться обо мне, присматривать за мной. Затем я чувствую, как что-то делается с моей кроватью. У меня по-прежнему сохраняется туманное чувство того, что все в порядке и обо мне беспокоятся. Наверное, они пришли меня укутать. Как это мило. Как это приятно - ощущать себя ребенком, окруженным безопасностью, теплом, любовью и заботой.
Но обо мне не заботятся, и постель моя не убрана, не застелена, простыни и одеяло свободны, и путь открыт.
Я ощущаю, как зондирующая рука пауком проскальзывает ко мне в постель, по моему телу к бедру. Я чувствую, как мою пижаму трогают и изучают, и находят шнур, который ее стягивает, и - поначалу осторожно - дергают его. Узел не поддается и дергание становится все более жестким, более нетерпеливым, агрессивным.
При этом я как будто наблюдаю за происходящим на экране, ощущая, что все происходит не со мной, а с кем-то еще, а ощущения, сопровождающие этот опыт - ощущения, которые и есть опыт - передаются мне при помощи какой-то методики или способности, ранее мне незнакомой. Я отделен от происходящего. Этого не происходит, по крайней мере, не со мной. Так что мне не нужно реагировать, не нужно пытаться ничего делать, потому что какая от этого польза? Это - не со мной.
Не считая, разумеется, того, что, - о чем разум мой отчасти все это время знает, и продолжает мычать и выть - все это всецело происходит со мной.
Рука развязывает узел на моих пижамных штанах и с силой стягивает их вниз. Теперь она движется грубо и настойчиво, чего раньше не было. Мне кажется, тот, кто это делает, понимает, что я одурманен лекарствами и потому едва ли проснусь, чтобы сопротивляться и кричать. И еще в этих действиях есть - кошмар, кошмар! - что-то от безразличной страсти, которая поражает любовников, когда те не могут дождаться, чтобы добраться друг до друга, когда срывают одежду с себя и другого, когда дрожат руки, когда возникают синяки, невольные, неосязаемые в то время, и разносятся вопли, крики, шум, удары - без малейшей тревоги, что их могут услышать, - когда мы всецело отдаемся чему-то, что больше не является ни полностью нами, ни ими, но чему-то, что лежит промеж нас, помимо нас, за пределами нас. Мне кажется, я помню это чувство: хотеть кого-то вот так и быть желанным вот так. Это - эта вкрадчивая рука, это эгоистичное, равнодушное ощупывание, каким бы безотлагательным, каким бы требовательным оно ни было, - черт, как это убого, презренно, мелочно по сравнению с тем, что когда-то было.
Какой-то доле меня хочется плакать, столкнувшись с воспоминаниями о той разнузданной и счастливой страсти, о том пылком взаимном желании, контрастирующем с этим гнусным и потным чувством, с этим хватанием, сдавливанием. Похоже, я взаправду ощущаю горячие слезы у себя на глазах и щеках. Это значит, что, по крайней мере, я могу чувствовать, хоть и не реагирую. Разве я предпочел бы такое полной потере сознания до момента, пока все не закончится? Что лучше - быть свидетелем подобного насилия, зная, что оно наверняка случилось, или оставаться в забытье до тех пор, пока не очнешься взбудораженным, ошеломленным, возможно, подозревающим что-то, но способным отмахнуться, забыть о случившемся? Не знаю. В любом случае, я, похоже, не могу повлиять ни на то, что со мной происходит, ни на факт осознания этого.
Руке надоедает играть моими гениталиями, и она принимается переворачивать меня на бок, таким образом, чтобы к насильнику теперь был обращен мой открытый зад.
Как горячи слезы разочарования. Как я мог допустить такое? Как кто-то мог допустить что-то столь низменное, эгоистичное и унижающее по отношению к другому человеку? Мой разум все еще не поспевает за происходящим, но сердце, кажется, вторит ему. Оно бьется и содрогается у меня в груди, точно пытается этой беспорядочной пульсацией меня разбудить. Я чувствую, как позади у меня что-то происходит. Мне кажется, что мои руки и ладони задергались, пытаясь двигаться, отбиваться, но, может, я лишь воображаю это себе. Я все равно держусь этого чувства, в надежде укрепить, усилить его, воображаемое оно или нет.
Что-то входит в меня. Палец, в мой задний проход. Слишком тонкий, твердый и суставчатый, чтобы быть пенисом. Теоретически это не хуже беспристрастного зондирования врачом, но только оно не беспристрастно, оно не для моего блага, а лишь для удовлетворения того, кто делает это со мной.
Твари. Гребаные уроды, да как вы смели. Я призываю огромную волну омерзения и ярости и вкладываю ее в свою руку, которой наношу ответный удар нападавшему. Потом я сжимаю легкие, напрягаю живот и исторгаю горлом звуковой импульс, выблевывая крик, который быстро сменяется кашлем и ужасной, давящей, стесняющей болью по всей груди, заключающей меня в свое заточение.
Палец грубо выдергивается из меня. Я опрокидываюсь на спину, мельком успевая разглядеть нападавшего, который с грохотом переворачивает стул и опрометью несется к двери.
Я узнаю его. Это дежурный медбрат снизу, тот парень, что насвистывал, на его форму наброшен халат пациента. Выбегая прочь, он опускает и вжимает в плечи голову. Я слышу, как дежурная медсестра с этого этажа что-то говорит, затем кричит. Дверь моей палаты с шумом захлопывается.
Снаружи до меня доносится топот ног, но я лежу на спине и практически не слышу его из-за шума в грудной клетке, не думая ни о чем, кроме ощущения, что меня прижал к земле десятитонный великан, одним коленом крепко упираясь мне в грудь и выдавливая из меня всю жизнь. Кольцо у меня в груди стягивается сильнее и боль немного возрастает. Последнее, что я отчетливо осознаю, это то, что в мою комнату заходит медсестра, бросает на меня один взгляд и убегает. Реакция ли это бывалого профессионального медработника? Я не уверен, однако почему-то мне кажется, что сейчас это едва ли имеет значение. Все, что имеет значение - это оглушительная стесняющая боль, выходящая за пределы всякой боли.
Раздается сигнал тревоги. Не то, чтобы я хорошо его слышу в этой огромной, всеобъемлющей тишине, которая, кажется, падает на меня подобно какой-то чернильной туче, проливающейся на меня болевым дождем. Потом, похоже, распахивается дверь, и кто-то принимается бить меня по груди. Как будто мне не хватило этой ночью.
Они разрывают на мне пижаму, и мне хочется протестовать. Пожалуйста; страсть, нечто разделяемое, желаемое, тоскующее, но не навязываемое, не так. Это неправильно. Мне запрокидывают голову, прикладывают губы к моим губам и целуют, глубоко выдыхая. Я чувствую аромат ее духов. Ах, эта давнишняя сладость. Мне будет не хватать тебя. Но происходящее по-прежнему непрошено, по-прежнему является своего рода насилием. И, откровенно говоря, пахнет чесноком. И снова удары по пустой каверне тишины в моей груди.
Я дрейфую прочь, вопреки всем толчкам, ударам и регулярным, целеустремленным, живительным поцелуям, призванным заполнить пустоту у меня под ребрами. Затем голоса, и свет, и чувство тесноты. Входите же. Здесь полно места, любимые мои, оно всегда найдется в моей свободной груди и пустеющем разуме. Так что, гости мои, будьте как дома; мы засидимся на веки вечные.
Меня мотает из стороны в сторону, как на тросе, буксирует непонятной толстой и мясистой струной, которая дрожит, заставляя мою спину выгибаться над постелью, дребезжа каждым нервом и фиброй моего существа, прежде чем отпустить и позволить с облегчением упасть.
Нечто возобновляется, какая-то закономерность возвращается к работе, подобно тому, как оживает, нерешительно кашляя, остановившийся двигатель. Я думаю. Не имею понятия, что творится. Я все еще дрейфую, как лодка у пристани, наполовину свободная, и лишь один фалинь держит ее, позволяя двигаться, кружиться, дергаться согласно прихотям приливов, течений и ветров. Чтобы отделить меня от этого причала, не потребуется много усилий, но мне везет, и этого не происходит.
Ощущая, как меня сносит на какую-то теплую туманную отмель, в тихую гавань, я вновь ударяюсь о пирс и опять оказываюсь в безопасности.
И вот я лежу, снова в постели у себя в палате, возвращенный к жизни и благодарный за это, но лежу в страхе, ибо мне кажется, что видел то, что случится дальше; я верю в это.
Я не могу уйти. Я слишком истощен, слишком слаб, во мне слишком много успокоительных, я слишком измучен всем, что было, чтобы встать и уйти или хотя бы сесть и молить о помощи. Я пытаюсь говорить, рассказывать персоналу о том, чего боюсь, о том, что видел, но, похоже, мне не хватает слов. Я могу формулировать предложения у себя в голове, на своем языке, и мне кажется, что мысленно я достаточно хорошо их произношу, и делаю это совершенно связно, когда говорю вслух, даже сознавая, что никто моих слов не поймет, но что касается перевода на местный язык, на котором говорят эти сестры и врачи, и уборщики, и другие пациенты… похоже, больше он мне недоступен. Что бы я ни пытался сказать, у меня вырывается одна тарабарщина, и в любом случае, делаю я это так тихо, что, думаю, им было бы трудно меня расслышать, даже, если бы я говорил с образцовой четкостью.
Так что все, что мне остается, это лежать, созерцая день, неясный след скользящего по небу солнца и отделяющие меня от него жалюзи, в ожидании темноты, в ожидании прихода ночи, в догадках, случится ли это текущей ночью, и осознании, что так и будет, и человек в темном придет за мной до рассвета.
Я чувствую, как слезы наполняют мои глаза и мягко струятся по щекам, прерываясь и растекаясь, лишь когда встречаются с многочисленными трубками, трубочками и проводами, которые подсоединяют меня к различным частям медицинского оборудования, тихо обступившим меня, как плакальщики - умершего.
Транзиционарный
Неудивительно, что я лишился чувства времени. Я сижу у стенки в маленьком кафе недалеко от железнодорожной станции, попиваю американо и смотрю на суда, проплывающие вверх и вниз по Гранд-каналу. Вдоль широкой пристани выстроилась очередь из туристов с багажом, ожидающих прибытия водного такси. За ближайшим столиком двое парней из Австралии спорят о том, эспрессо у них или экспрессо.
- Слушай, Христа ради, тут же черным по белому написано.
- Это же может быть опечатка, чувак, как на китайских инструкциях. Никогда нельзя знать точно.
Я продолжаю развлекаться со своими новоявленными чувствами. Даже с чувствительностями. Я больше не забираюсь в чужие головы, будь то людей Концерна или гражданских. Похоже, что у меня появилось что-то, близкое к чувству наблюдателя, весьма для меня полезному. Я ощущаю, как озадаченные, запутавшиеся, деморализованные команды вмешательства, все еще сгрудились в районе палаццо Кирецциа, их члены в ожидании прибытия подкрепления собираются вместе, занимаются ранеными, сыплют извинениями, все еще не в состоянии понять, что же на самом деле произошло.
Все это происходит буквально в нескольких сотнях метров от того места, где сижу я. Я готов при необходимости быстро покинуть его, но в настоящий момент рад тому, что могу видеть их, а они меня - нет. Еще одно ощущение: они производят впечатление глухих, которые громко общаются между собой, не осознавая, что делают, в то время как я по сравнению с ними остаюсь совершенно молчалив. Не рискну проверять, но, как ни странно, я полностью уверен в том, что мимо меня, прямо здесь, в метре или двух, мог бы пройти наблюдатель, который даже не заметил бы, что неподалеку от него сидит некто, способный к транзиционированию, который следил за ними. И конечно, они понятия не имеют, как я сейчас выгляжу.
Я сумел обуздать это чувство прозрачных стен и вариантов будущего. Сейчас оно информирует меня, что ничего особо угрожающего не предвидится. Однако я могу и оглядываться назад. Это похоже на коридоры в моей голове, в моей памяти, и почти бесконечную череду дверей, которые частично обращены ко мне, когда я смотрю на них, находясь в конце любого конкретного коридора, так, что, присмотревшись и увеличив масштаб, я могу увидеть, что происходило во время любого перехода, который я когда-либо делал. Возникает жуткое впечатление, что это одновременно и один коридор, и множество, что он ведет ко взрыву всевозможных направлений, разбросанных по вертикали, по горизонтали и в измерениях, которым я едва мог бы дать название, но, несмотря на все это, разум мой, кажется, способен его постичь.
Вот я только что перехитрил не одну, а даже две, пускай типичные, но опытные высокопрофессиональные команды вмешательства Концерна (и больше трех, если считать людей, которые следили за периметром) в палаццо Кирецциа всего час тому назад.
Вот я сидел в комнате с кем-то, кого, как мне казалось, любил, и ошеломленно наблюдал, как ее рука двигалась, подобно шелку, сквозь пламя свечи.
Вот я преследую пару гребаных детишек в парижских трущобах и смотрю, как они умирают… а потом еще раз, только по-другому.
А вот я вышиб мозги тому музыканту, сидевшему в своем нелепо разукрашенном внедорожнике.
Вот, вот, глядите, я спасаю юношу от неминуемой гибели.
И посмотрите, как я пялюсь на усыпанные бриллиантами сиськи мадам д’Ортолан.
А вот одним давним солнечным днем мы с приятелями идем по улице и останавливаемся у палисадника величиной с почтовую марку, в котором загорает толстый старикашка.
Я сижу, разглядывая слайд-шоу у себя в голове, и чертовски забавляюсь этим.
Мой американо остыл. Гранд-канал по-прежнему пенится лодками, снующими туда-сюда. Спорящие австралийцы ушли. В палаццо Кирецциа по-прежнему царит неразбериха, смягченная уязвленной профессиональной гордостью. В ней находится место и некоторому страху, потому что на подходе резервы, а команды прослышали, что мадам д’Ортолан тоже в пути, с вопросами.
Теплый ветерок с запахами табачного дыма и выхлопных газов выводит меня из задумчивости, возвращая в настоящее и в непрерывную реальность здесь и сейчас.
В самом деле; копание во всех этих архивах, безусловно, весьма интригующе, однако есть небольшая проблема, связанная с тем, что на мои поиски брошены практически все доступные ресурсы Концерна. И она заслуживает внимания. Кроме того, переворот, который, вероятно, организует мадам д’Ортолан, либо продолжается, либо нет. Я уже сделал все, что было в моих силах. Я могу лишь надеяться на то, что мои попытки предупредить миссис М. о моих целях увенчались успехом, и они были предупреждены и обезопасили себя.
У моего нынешнего воплощения имеется мобильный телефон. Я пытаюсь дозвониться до своего нового друга Эйди, который направляется сюда с хитро сработанным контейнером, набитым септусом, однако его телефон оказывается выключен, а в офисе мне сообщают, что он уехал и ожидается завтра. Я гляжу на часы у себя на запястье. Меньшая, но более важная стрелка указывает на две параллельные линии чуть слева от вертикали. Одиннадцать. Адриан сообщил, что будет здесь к четырем часам дня.
Мы должны встретиться в «Квадри» на площади Святого Марка, посреди толпы туристов.
Кажется, придется подождать.
Я расплачиваюсь, а потом отправляюсь на прогулку, пересекая Гранд-канал по мосту Скальци, и возвращаясь тем же путем полчаса спустя - до открытия нового моста, изящно изогнувшегося чуть в отдалении, осталась всего неделя-другая. Заглядываю на станцию, где усаживаюсь в кафе и заказываю себе новый американо, который можно будет понемножку попивать. Ощущаю слабое желание пересчитать платформы на станции, но оно остаточное и легко игнорируемое. Телефон несколько раз звонит, и на экране я вижу лица абонентов: Анната, Клаудио, Эно. Не отвечаю.
Я совершаю еще несколько прогулок по западной оконечности Каннареджо и ближайшим окрестностям Санта-Кроче и посещаю еще несколько кафе в районе палаццо Кирецциа, все это время не прекращая прислушиваться к гулу, который царит у меня внутри. Я спокойно сижу, со стороны кажется, будто я разглядываю людей, однако в действительности все глубже погружаюсь в собственное прошлое.
Я нахожусь в маленьком туристском кафе на Фондамента-Венье у Понте-Гулье, когда меня узнают. Я готовлюсь к худшему, однако это оказывается всего лишь кто-то, кто знает это тело и это лицо. У меня спрашивают, отчего я не на работе сегодня днем. Я напускаю на себя смущенный и таинственный вид, придерживаясь размытых обобщений и в основном смотря себе под ноги. Мужчина кивает, подмигивает и хлопает меня по плечу, прежде чем уйти. Он решает, что я жду любовницу. Я допиваю чай с лимоном и ухожу. Кофе на сегодня хватит.
Я иду до другого кафе, на Рио-Тера-де-ла-Мадалена. На сей раз спритц и немного пасты. Глядя на спагетти у себя в миске, я впадаю в некое трансоподобное состояние, вначале задаваясь вопросом, сколько отдельный нитей макарон и какой длины может быть в ней, и сколько метров они образуют, если положить из встык, а затем осознаю - играя с светлыми, мягкими нитями, томно, сладострастно наматывая их на зубцы вилки, - что их совокупная сложность подобна всевозможным переплетающимся мотивам и эпизодам моей жизни - закрученная, невероятно усложненная, топологически извилистая, вероятно, запутанная экспозиция мой собственной реальности, брошенной здесь, в блестящих влажных кольцах на тарелке передо мной, отрезанных, укороченных нитях, точно жизнях, которые я прервал, сверкающих кровавой passata, которая добавляет уместный кровавый флер.
Сколько жизней, думаю я. Сколько аннулирований и укорачиваний, сколько несвоевременных уходов. И сколько жизней и смертей из-за моих персональных аннулирований, жизней, недолго прожитых в головах и телах других, а затем брошенных, беспечно стряхнутых, как пыль с рукава. Каждое задание - задание самоубийцы, каждый переход - переход от жизни к смерти (и обратно, но все же - к смерти).
Я дрейфую, почти бессознательно, в своем личном театре прошлого. Вот я ползаю, оседлав бедро своей матери, качаюсь на коленях отца, вот иду в школу, покидаю дом, поступаю в УПТ, завожу друзей, посещаю занятия, впервые встречаю миссис М., учусь, выпиваю, танцую, трахаюсь, сдаю экзамены, отдыхаю дома, впервые трахаю миссис М., в последний раз трахаю миссис М., спьяну стою на парапете в Асферхе, гляжу на Великий парк вдалеке и гадаю, отчего она бросила меня, и не лучше ли просто прыгнуть, но потом падаю обратно, слишком вымотанный, чтобы стоять, держать равновесие или хотя бы заплакать. И тогда я тренируюсь, чтобы стать гребаным мультивселенским ниндзя.
Знаете, я даже вижу, как оказался там, где нахожусь метафизически, понимаете; как и почему я изменился, и как мои способности развились за последние месяцы, недели, дни и даже часы. Я был одарен от природы, всегда был хорошим учеником, всегда прозревал вещи и был просто генетически предрасположен к переходу и сопутствующим навыкам. Это даже не делает меня особенным; неисчислимые триллионы ничего не подозревавших, но столь же потенциально одаренных умов жили и умирали в бессчетных мирах, а l’Expédience никогда не допускал, никогда не чуял их присутствия. И я вижу, как все те обременительные, опасные дополнительные задания, на которые отправляла меня мадам д’О., обретали смысл, они оправдывали меня, закаляли меня и заставляли отыскивать и взращивать в себе навыки, о которых я даже не подозревал. Теперь я различаю у себя эти черты, эти признаки, довольно ясно, и полагаю, что подходящий, должным образом настроенный человек - вроде Малверхилл, вроде д’Ортолан - мог бы тоже разглядеть их, или, по крайней мере, их потенциал во мне много лет назад, если бы сумел взглянуть под правильным углом.
Я прихожу в себя, когда официант подталкивает мой стул - возможно, намеренно, - пробуждая от грез.
Свет изменился, остатки пасты довольно холодные. Я смотрю на часы. Пятнадцать минут пятого. Если я останусь с этим телом, то, даже если попробую бежать напрямик через толпу, к моменту, когда доберусь до площади Святого Марка, опоздаю уже на полчаса. Может, стоит пойти направо, к Гранд-каналу, и вызвать водное такси. Или поступить по-умному и просто обменяться телами с кем-нибудь, кто уже находится там. Я закрываю глаза, готовясь флитировать в новое тело.
И не могу этого сделать.
Что? Что происходит?
Я пытаюсь еще раз, но у меня по-прежнему не выходит. Точно опять оказался заблокированным. Я застрял в теле.
Встаю, бросаю на столик несколько купюр, чтобы покрыть счет, спешно направляюсь в направлении площади, на ходу доставая телефон, чтобы позвонить Адриану, и гадая, могу ли по-прежнему ощущать присутствие людей Концерна на расстоянии, или лишился и этого чувства, затем останавливаюсь, нажав кнопку посередине на середине шага, спотыкаясь, когда осознаю, что, да, все еще чувствую, но чувствую сейчас, что в палаццо Кирецциа произошли необратимые изменения.
Что-то очень странное и отталкивающее появилось в небольшой группе людей Концерна в здании и вокруг него, что-то причудливое и недоброе.
Кто или что это?
Что бы это ни было или кто бы это ни был, у меня появляется тревожное чувство, что оно меня блокирует, а еще, когда я пытаюсь разглядеть его, пристально смотрит на меня в ответ взглядом, преисполненным какого-то хищного очарования.
Адриан
- Алло. Кто это?
- Эйди, это Фред, мы с тобой собирались встретиться..
- Точняк, Фред. Слушай, кореш, я уже в пути, ладно? Было малость оптимистичным пройти все формальности и добраться от старого аэропорта до города за сорок минут с лишним. Прости, но знаешь ведь, каково это. Сейчас я в этом, как его, водном такси, но качу на самых максималках. Водитель говорит, что мы прибудем через десять, пятнадцать минут. Все нормально?
- Да. Адриан, пожалуйста, скажи водителю, чтобы отвез тебя до Риальто. Я встречу тебя там. Не до Святого Марка. Я тоже опаздываю и мы должны прибыть в Риальто примерно в одно и то же время.
- До Риальто, не до Святого Марка. Точняк. Тебе ведь нужен мост?
- Да.
- Оки-доки. Увидимся, чувак.
- Только не свети коробкой.
- Что? А. Окей.
- Встань как можно ближе к самой середине моста, в самой верхней точке лестницы.
- Принято. Середина, верхняя точка.
- Что на тебе будет надето?
- Синие джинсы, белая рубашка, что-то типа, хм-м, оранжевой или бежевой кожаной куртки.
- Я тебя найду.
- Окей. Увидимся.
(c) Перевод Реоту (Rheo-TU), 2021
(продолжение далее)