ИСТОРИЯ О (11)
Продолжение.
Начало здесь, здесь, здесь, здесь, здесь, здесь, здесь, здесь, здесь и здесь.
Варяг с инициативой
И вот, казалось бы: крохотная, очень отсталая страна, еще даже не совсем страна, а так, полуфабрикат, - а конфликт вокруг нее сдвинул слои, воистину тектонические. Из разряда тех, что откликаются на «Ау!» спустя много лет, - но страшно. Хотя, с другой стороны, первые трещины пошли сразу. «Линия Гирса», которой Александр Александрович так гордился, считая (и в общем, правильно считая) «Союз Трех императоров» гарантией внешнеполитической стабильности России, рухнула.
Горшки в отношениях с Австро-Венгрией побились вдребезги, с доверие к Рейху тоже поколебалось, ибо при всем том, что Бисмарк «высоко оценивал мудрость суверена в болгарском вопросе», никакой реальной поддержки Берлин восточному союзнику так и не оказал. Именно в это время в Гатчине впервые задумались о возможности сближения с Францией, а значит, в перспективе, и с Англией.
В Софии, впрочем, на такие высоты не воспаряли. Там были свои проблемы, аккурат по размерам Болгарии. Разрыв с Россией был фактически триумфом тех, кто экономически ориентировался Вену и Берлин, хотя на уровне сознания, естественно, оформлялось, как «патриотизм», отрицавший примирение, и если самого Стамболова это в какой-то степени тревожило, то верхушка политикум в целом склонна была прислушиваться к мнению Васила Радославова, автора «дубинного террора».
Этот факт, к слову сказать, тоже тревожил «первого регента», и куда больше, чем разлад с Империей, однако главнейшей задачей повестки дня было как можно скорее подыскать монарха, поскольку без вершины карточный домик мог поползти и развалиться, тем паче, что в условиях политического кризиса, когда некому было поставить подпись под документами высшего уровня, нностранные банки отказывали прикрыли кредиты, и приходилось повышать налоги, что не способствовало сохранению стабильности.
То есть, «Что делать?» в первую очередь было очевидно. Сложности начинались с «Как?». Монархи все-таки на рынке не продаются и в канаве не валяются, а система европейской безопасности, пусть не идеально, но функционировала, и формула «при полном согласии всех и с утверждением Портой» считалась незыблемой. А Россия, - это понимали все, - ни на кого, ею не рекомендованного, согласия не даст. Да и в Париже с Лондоном тоже: месье не поддержали бы ничего, хотя бы в малой степени выгодного Берлину, а сэры по-прежнему ставили на «милого Сандро», дожидаясь момента, когда он станет единственным вариантом. В связи с чем, и в столицах «концерта», по праву считавших себя в выигрыше, при всем их желании, рассчитывать на что-то путное не приходилось.
Ничего удивительного, что внутренняя политика превратилась в сплошной крик с переходом на выяснение отношений и самые причудливые варианты. Кто-то заикнулся о республике. Его высмеяли, пояснив, что партнеры не поймут вплоть до интервенции. Сам «первый регент» через очень доверенных людей, в строгой тайне, закинул удочки в Стамбул, напомнив туркам старую (еще «доапрельских» времен) эмигрантскую идею «двуединой монархии». Типа, если Австро-Венгрия лучше просто Австрии, то почему не подумать о «Болгаро-Порте»?
Подумать можно, ответили турки, почему не подумать, но, увы, нереализуемо. Раньше надо было думать, желательно, не задницей, а нынче поздно. Рыбка задом не плывет, и «концерт» никогда не допустит, а вот насчет того, что дружба лучше не дружбы, можно и поговорить, но не прямо сейчас, а когда решите свои дела дома, - и к слову, лучшим свидетельством добрых намерений будет, если София перестанет будоражить досадную, всем мешающую проблему Македонии.
В итоге, в декабре послали ходоков от парламента, самых «европейских» и уважаемых. Формально для консультаций в основных столицах насчет вероятных путей разрешения «болгарского кризиса», но фактически (на авось) в надежде все-таки получить рекомендации по основному вопросу. Стамболов считал это столь важным и срочным, что инструкции его (в дальнейшем все более эмоциональные) даже не оформлялись в парламентские формулировки.
Просто и открыто: «Хоть из дерева, хоть из камня, но чтобы князя ты мне нашел, дурного, горбатого, какого угодно, а то мы тут все перебьем друг друга», - и все тщетно. Разве что в Лондоне как бы невзначай помянули, что вот, мол, есть у нас на примете замечательный парень, зовут Александр, фамилия Баттенберг, и по-болгарски свободно говорит, - если нравится, благоволите! Но такой вариант, особенно, с учетом позиции Гатчины, пройти не мог никак, да и в Лондоне это понимали, в связи с чем, чуть позже, уже в апреле, тетушка Вики посоветовала «милому Сандро» еще раз отречься от престола, уже официально и при нотариусе, что он и сделал.
В общем, единственным хоть каким-то результатом тура по Европе стало как бы случайное (но на деле хорошо организованное интересантом и его приятелями) знакомство софийских политиков с молодым и голодным, а потому готовым на все австрийским поручиком Фердинандом Саксен-Кобург-Готским, сразу взявшим быка за рога. Дескать, готов «взять на себя тяжкий труд ввести Болгарию в Европу» и лучше меня на свете просто никого нет. А что до рекомендаций, так я сам по себе, ни от кого, но только скажите «да», и все будет: и тетушка Вики одобрит, и дядюшка Вилли, и дядюшка Францль, и кузена Сандро тоже беру на себя.
Есть такая профессия...
На самом деле, все было не совсем так. Даже совсем не так. Был Ферди не без достоинств, всерьез увлекался науками, и знатен был Ферди заоблачно, в родстве состоя решительно со всей Европой, вот только «вся Европа», - узенький, в общем-то, семейный круг, - считала нагловатого, с детства трусоватого и жеманного парня, к тому же бисексуала, что тогда официально не поощрялось, уродом в семье. Так что сообщение его всем дядям и тетям сразу после встречи с ничего не обещавшими болгарами, - «Мне сделали предложение, прошу благословить», - понимания не встретило.
«Нет и нет, - телеграфировала Вдова утром 16 декабря премьер-министру лорду Солсбери, - Фифи совсем не подходит, даже для болгар, слишком эксцентричен и женственен», через сутки просто потребовав: «Важно, чтобы стало широко известно, что я и мое семейство не имеем ничего общего с абсурдными претензиями этого моего глупого молодого кузена».
Примерно в том же духе, только короче, высказался и кайзер Вильгельм, сообщив Бисмарку, что молодой Ferkel (поросенок), видимо, уже не знает, где брать деньги, если охмуряет «балканских крестьян», а «гатчинский узник», видевший претендента-инициативника лишь однажды, на своей коронации, и с тех пор вообще за человека не считавший, отлил в бронзе: «Кандидатура столь же комичная, как и лицо. Кокотка с маникюром, прости Господи». И только Франц-Иосиф в беседе с графом Кальноки буркнул нечто типа: передайте, что со службы отпущу, но на нашу поддержку, пока не покажет, что все серьезно, пусть не рассчитывает.
Впрочем, сам Ферди все о себе знал и совершенно не стеснялся; в одном из писем, собранных им в книге «Советы сыну», все сказано вполне откровенно: «Я был большим лгуном, фальшивее и лукавее всех, по этой причине смог перехитрить самых тонких спекулянтов и самые хитрые коронованные головы». Но, тем не менее, другого не было и не предвиделось даже в намеке, и Стамболов приказал начать переговоры, потому что лодку уже несло.
Разумеется, ситуация позволяла «первому регенту» не особо оглядываться на законы, и он не оглядывался. Виновницей всех бед и невзгод определили Россию, русофильские газеты закрыли, русофобским дали карт-бланш на всё. Памятники, правда, не крушили, - не было их еще, - но вспоминать о роли Империи в войне за Независимость хотя запрещать не стали, настоятельно не рекомендовалось. Допустимо было писать и говорить разве что вскользь, но лучше о «победе болгар с некоторой помощью союзников».
Такие же указания дали учителям и священникам. Аппарат шерстили, увольняя всех, кто работал при «оккупантах». Армию по указанию военного министра Данаила Николаева, убежденного «баттенбержца», чистили со щелоком, отправляя в отставку уроженцев северных областей, кроме тех, за кого ручался лично кто-то из регентов или премьер. Освободившиеся вакансии заполняли румелийцами (боявшимися, что Пловдивщину сольют), македонцами (обиженными, что Македонию сдали) и вчерашними юнкерами, не имевшими вообще никаких связей с Россией.
Такие новации, ясное дело, нравились далеко не всем, как по идейным соображениям, так и в связи с крушением карьер, однако никаких рычагов влияние у критиков регентства не осталось, устные протесты властям были до лампочки, и «выразителями мнения несогласных», даже не очень хорошо относившихся к «оккупантам», автоматически стали офицеры, после августовского фиаско эмигрировавшие в Румынию, где вскоре возник «Революционный комитет», возглавленный «триумвиратом» - Петром Груевым, Радко Дмитриевым и Анастасом Бендеревым.
Особой программы не было, единственной целью заявлялось отстранение от власти регентов и (особенно) премьера Радославова, насчет которого общее мнение сводилось к тому, что «А если и совсем без следа сгинет собака, так оно и лучше». Каких-то серьезных связей с политиками, загнанными в подполье, тоже не было, о народе и говорить нечего, - в городах большинство интересовавшихся политикой скакало под речевки, на селе крепко держали вожжи жандармы, - поэтому ставка вновь делалась на силовое решение. Разумеется, пытались учесть ошибки, не спешить, искать контакты, расширять сеть ячеек в войсках. При аккуратной поддержке русского посольства работа шла, с прицелом на Апрель, к годовщине, по всему северу и северо-востоку, в Свищов, Тырнове, Силистре, Варне, Шумене.
Но и правительство груши не околачивало, информаторы МВД действовали по всей стране, особо контролируя настроения в армейской среде, - и русское посольство дало отмашку "начинать, глядя на обстановку", гарантируя помощь "не позже чем через три дня". Так что, когда 17 февраля (1 марта) в Силистре пришли за командиром гарнизона Христо Крыстевым, капитан, приказав подчиненным разоружить группу захвата, объявил о начале восстания. Большинство солдат, однако, не понимало, что происходит, из офицеров призыв поддержали 5-6 человек, не более, и капитана Крыстев без суда застрелили на берегу Дуная.
Слухи о событиях в Силистре, однако, просочились в мир, распространились, и «комитетчики», не видя иного выхода, переправились на болгарский берег, в Русе, где их позиции были намного сильнее. Действительно, здесь пошло лучше, чем в Силистре. Майора Атанаса Узунова, героя войны с сербами, с крохотными силами удержавшего Видин, солдаты уважали, подполковника Димитра Филова, командира 3 пехотной бригады и соратника Христо Ботева, тоже, даже еще больше, а Олимпий Панов, «победитель при Сливнице», появившийся в городе на рассвете 19 февраля (3 марта), вообще считался «живой легендой».
Так что, около суток, по мере присоединения к восстанию мелких подразделений, казалось, что кашу (естественно, с обещанной русскими помощью, в которой никто не сомневался) можно сварить. Однако правительство, знавшее больше, чем заговорщики предполагали, к такому обороту были готовы. Премьер Радославов подписал давно уже заготовленный на такой случай указ. Офицеры-румелийцы, выступив перед личным составом, доведенным до нужной кондициями ежедневными пятиминутками ненависти насчет «неизбежного русского вторжения», сообщили солдатам, что «Вот, пришел час защитить и сберечь независимость Болгарии», и...
И Русе оказался в изоляции перед лицом многократно превосходящих сил карателей, а обещанная русским посольством и русской агентурой в Румынии так и не пришла: Гатчина решила, что "резкой демонстрации достаточно", а вмешиваться ни к чему. Это изменило весь расклад. Серия стычек, в одной из которых был тяжело ранен Димитр Филов, а затем тяжелый уличный бой показали, что шансов никаких, после чего мятежники начали бросать оружие и выдавать «зачинщиков».
Господа и офицеры
В итоге, уйти на лодке на румынский берег обледеневшего Дуная удалось только раненым Радко Димитриеву и Анастасу Бендереву с несколькими солдатами, остальные «комитетчики», офицеры гарнизона Русе и поддержавшие их русофилы попали в плен и пошли под военно-полевой суд, возглавленный прибывшим из Софии майором Рачо Петровым, одним из немногих в армии идейных русофобов, получившим от военного министра четкий приказ: «Знамена изменивших присяге частей сжечь. Части расформировать. Суд в два-три часа. Всем офицерам без исключения - смертная казнь».
Это еще до подавления. А после - телеграмма-инструкция: «Относительно пленных, поспешите с осуждением, утверждайте приговор и немедленно приводите в исполнение. Промедление смерти подобно. Осужденные сегодня должны быть расстреляны завтра же». С дополнением: есть информация о скором вмешательстве России плюс дозволением пощадить можно двух совсем молодых офицериков, а также поручика Боллмана, как подданного Империи, в отношении же остальных «никакие прошлые заслуги не являются основанием для смягчения», так что телеграммы от регентов можно не ждать.
Именно таких указаний глава трибунала ожидал, и через два часа после того, как Олимпий Панов от имени всех подсудимых произнес последнее слово, - «Не мы первые, не мы и последние уйдем в бессмертие во имя бессмертной идеи», - утром 22 февраля (6 марта) восемь осужденных (капитана Крыстева осудили посмертно, а подполковник Филов скончался от ран накануне), - были исполнены, «показав при этом замечательное мужество». Так указано в официальном отчете о казни. Более подробно поведали позже присутствовавшие при экзекуции офицеры:
«Первым встать перед строем попросился Тома Кырджиев («апостол» Старой Загоры и Апреля), за миг до залпа сказав: “Не плачьте обо мне! Плачьте об Олимпие Панове, потому что и через столетие Болгария не родит такого сына!”… Вторым, отказавшись, как и прочие, от повязки на глаза, вышел из ряда Атанас Узунов, громко объявив: “Умираю с глубоким убеждением, что боролся за свободу Отечества, любимого мною всем сердцем”… “Я болгарин, значит, я русский. Слава Болгарии, слава России!”, - сказал Георгий Зеленогоров. Наконец, твердо и непоколебимо, получив позволение отдать последний приказ, скомандовал “Целься, пли!” Олимпий Панов… Все они погибли, как герои».
Следует отметить, что во всем описанном не вполне ясна позиция лично Стамболова. В отличие от Муткурова, Радославова, Николаева и прочих «европейцев», он в эти дни молчал, и это понятно: с лидерами мятежа его связывало много такого, что не забывается, а с Пановым они и вовсе были названными братьями, делившими кров и кусок хлеба в эмиграции.
И тем не менее, факт есть факт: пусть даже ни единого слова до тех пор, пока не стихло эхо залпов на берегу Дуная, из его уст не прозвучало, да и после того «первый регент» избегал плохо говорить о расстрелянных, своего права смягчать приговоры Стамболов не использовал, отдав ситуацию на усмотрение «радикальных русофобов». Скорее всего, в ситуации, когда любая слабость могла обернуться против еще не устоявшегося режима, просто сработал инстинкт политического самосохранения...
Но уж итогами-то «стамболовисты», укрепляя позиции, воспользовались по полной программе. Теперь все, возмущавшее оппонентов ранее, вспоминалось, как Эра Милосердия. Низы, правда, особо не трогали, но элиту чистили наждаком, заметая в «Черную джамию», самую страшную тюрьму Болгарии, всех, кто хоть когда-либо, хотя бы в малой степени дал основания подозревать себя в русофильстве. Вплоть до «батек» из окружения владыки Климента. Заодно гребли и «обиженных», которых вполне можно было купить, взяв на госслужбу, вроде известного публициста Димитра Ризова, критиковавших всего лишь «деспотические» методы.
В зиндане оказался и Петко Каравелов, к офицерскому бунту ни с какой стороны не причастный и не столько «русофил», сколько англоман, но опасный, как потенциальный лидер оппозиции. «Разрабатывать» его поручили майору Косте Панице, другу детства «первого регента», лидеру армейской «македонской группировки», ранее стороннику России, но теперь, - поскольку помощи «северного ветра» Македонии ждать не приходилось, - ярому её врагу, назначенному главным прокурором. И Коста старался, а комплексов у него не было никаких.
Бывшего премьера избивали сутками (позже врачи констатируют наличие «ссадин и гематом на руках, на всем лбу и ниже висков, перелома двух пальцев и ребра»), и спасло бедолагу только совместное (по настоянию консула Франции) вмешательство дипломатического корпуса. Любопытно, что иностранным журналистам, спросившим, правдивы ли слухи об истязаниях и пытках, еле живой узник ответил: «Нет. В моем отечестве такие дела не творятся. Я просто несколько раз случайно упал».
Впрочем, довольно скоро, примерно через месяц, волна схлынула. Убедившись, что общественность, все уразумев, либо горячо одобряет, либо молчит, стараясь не собираться больше трех даже на крестины, регенты велели притормозить и практически все терпилы были отпущены с пояснением типа «не извиняемся, вы, как патриоты, должны понять». Однако всем было ясно: с кризисом власти пора кончать, и указания Стамболова очередным ходокам в Европу стали уже почти истеричны: «Князя, князя! Неважно какого, дайте мне князя!».
Продолжение следует.