Повествование «Sprenkstrasse + хвост кота G.» Андрея Левкина из книги"Проводки оборвались, ну и что"
Второй текст "ностальгической" книги Андрея Левкина «Проводки оборвались, ну и что» (то есть, некоторые времена и состояния ушли навсегда, а мы еще нет) посвящен родной автору Риге.
«Sprenkstrasse + хвост кота G.» (2019) описывает кусок латвийской столицы (вокруг да около улицы Авоту), какие-то дома и тупики между ними, дворы и даже отдельные деревья, как в синхронии (сейчас, в «современном состоянии») и диахронии («экскурсы в прошлое»), раз уж город - машина динамическая, состоит из разнородных слоев, все они, скапливаясь в его закоулках, влияют по особенному, значит, есть вероятность (весьма большая), что и прошлое что-то такое важное значит…
Это теперь мы сидим по своим странам и квартирам, запертые в них обстоятельствами, ну, а четверть века раньше (это я тоже теперь ностальгирую под воздействием некоторых сгустков левкинской экскурсии по родным местам) всякие там участки суши были достаточно проницаемы, все перемещались постоянно, ездили куда-то и, соответственно, возвращались обратно.
Теперь Левкин в Риге («…Авоту делается елкой, на ней развешиваются бантики, болтики, фантики, ленточки, лампочки…», 129) можно сказать, невыездной, а я - в Чердачинске и за окнами стужа.
Однажды так уже было - нынешние обрывы проводков напомнили мне самое начало девяностых годов минувшего века, когда Союз посыпался, а, вместе с ним, и всяческие личные связи, важные, и не очень.
Интернета тогда не существовало, мобильной связи тоже. Связываться с другими странами и континентами приходилось из дома (а ещё раньше - в почтовом отделении специальные кабинки существовали и барышня в окошке соединяла респондента с респондентом), по потом, позже, так как сила прогресса, на который Левкин ворчит в центре «Sprenkstrasse + хвост кота G.», переместились в удалённые коммутаторы, чтобы разговоры с забугорьем стало возможным заказывать из малометражных квартир.
Я хорошо это знаю и наелся ожиданий вдоволь, так как целенаправленно поддерживал какое-то время связи с однополчанами.
С Толиком из Гагаузской республики, Ильей с философского факультета Киевского университета и с Витей из Киргизии, которые тогда-то и потерялись практически без следа (Толик после нашелся в Вене, Илья в Лондоне, а вот Витя сгинул без следа перед самой своей эмиграцией в Германию - фамилия у него достаточно распространенная, так что хрен отыщешь даже теперь): я звонил им по алгоритму, известному по песне Высоцкого («…девушка, милая, как вас звать, Тома?»), а Левкина встречал обычно в Москве.
Андрей был для меня обычным московским человеком, так как общались мы с ним не реже и не чаще, чем с другими достойными деятелями пера и клавиатуры.
Я никогда не задумывался, что, вообще-то, Левкин - рижский и, между прочим, иностранец: то, что цыган - знал, раз «Цыганский роман» был в наличии, а что латыш - даже и не догадывался, приписывая жемчужины левкинской прозы к лучшим страницам русской литературы, так причем тут Балтия?
А то, что он в Ригу постоянно мотается, выпуская публицистические колонки на ПолитРу (кстати, ещё один аргумент в его русскости и московскости, ведь разве способен забугорный человек в тонкостях российского информационного поля разбираться? Судя по последней истории с телеканалом «Дождь» так-то не слишком), мало ли у кого какие маршруты - в нашей столице ещё совсем до недавнего времени командировки были за правило, а не исключение…
…существовал даже специальный, хотя и неписанный столичный закон «трёх месяцев», предохранявший от скуки и тоски, если срываться с насиженного места не реже одного раза в три отчетных месяца.
Раньше были времена, а теперь мгновения, да и те как-то не очень. Не радуют.
«Нет длящейся жизни города, она нарезана кусками: все, что связано с предыдущим, исчезает - потому что не принадлежит уже никому. Да и какая это, собственно, история, то есть - чья?» (76)
У Левкина было и есть много произведений про разные города (из них можно было бы составить атлас), от Вены и Чикаго, заслужившие отдельные издания в «НЛО» (честь ему и хвала) до Киева и Питера, так что становится понятным - автор много ездит, много видит, ему есть что поведать миру, в том числе и о Риге, Таллине, Тарту…
Но я-то видел Левкина в Москве и для меня он был столичным жителем, вот что важно для моего понимания «Sprenkstrasse + хвост кота G.», где город описывается взглядом не туриста, но коренного жителя, а это совсем другое агрегатное состояние. В том числе и текста.
Москва для Левкина была сценой, на которой он появлялся для меня будто бы в свете прожекторов, тогда как подлинное бытие писателя развивается внутри города детства, несущего ответственность за формирование ментальной геометрии.
Какой-нибудь Зебальд приложил бы к меланхолическому отчету о прогулке по пустошам заброшенных полей размытые и мутные снимки (в соцсетях Андрея полно таких близоруких фоток), но раз в тексте картинок нет, то что бы не описывал автор, читателю всегда привидится нечто родное.
Раз уж все мы опираемся на собственный опыт - а на что еще, скажите пожалуйста, нам опираться?
«…Есть же какие-то дырочки или клеммы, через которые можно подключиться ко всему городскому. Найдешь их - можно будет подключиться и к чему-нибудь неизвестному. В висящей повсюду непрерывности есть дырки, клеммы, интерфейсы, щели для подсматривания между словами…» (105)
Переживая синхронию и диахронию авотского околотка, детально разбираемую Левкиным, ловлю себя на разборках с улицами собственного детства: картинки, порожденные текстом, имеют у меня явно южноуральское происхождение и нужен мысленный напряг, чтоб осознать здесь, в левкинской Риге, свой гостевой статус.
Авторская, чужая геометрия (а сверхзадача Левкина как писателя - максимальная точность передачи того, что задумано и перечувствовано; это она, нестандартная степень узнавания моих собственных ментальных явлений и заставляет верить всему остальному) идеально накладывается на читательскую, уютно располагается в моей голове, поверх всяких барьеров…
…из-за чего я с уверенностью заявляю: Левкин выработал идеальный интонационно-описательский дискурс (ракурс, под-жанр, травелог, хронотоп) для описаний городской среды. Любой.
Ведь «ничего не сплошь, всегда высунется что-нибудь немотивированное…» (118)
Какой-нибудь шум, ну, или же кот по клавиатуре пройдется: котичка бежало, хвостиком махнуло…
Универсальность подхода достигается за счет двойного и тройного остранения - сложной оптической системы, описанной в предыдущем произведении книжки про дворцово-парковый комплекс Сан-Суси - там, где повествователь (Левкин настаивает на его принципиальном несовпадении с автором текста) переживает промежуточные ментальные фигуры, позволяющие ему вписаться в пазлы конкретного места.
Подобные выкладки, впрочем, встречаются и в рижском тексте, так как эта система кочует из путешествия в путешествие и способна передавать не только травеложные материи, но и любые другие.
Какие угодно.
Понятно же, что если человек пишет о родине, то в письмо вплетается восприятие не только пространства, но еще и истории, общей и частной.
Ловись, история, большая и маленькая, этнографическая и ментальная, раз уж мы состоим из этого прошлого как рыба из воды.
«Но вот же: обнаружилось пространство, в котором собираются слои, их представители. Значит, есть вещество, присутствующее в каждом из них, какими бы разными ни были. И если есть пространство, где они собираются, то должен быть и его, например, воздух. Не то чтобы он их склеивал без разбора, - кто тут что склеивает: аморфное, слегка мычащее, все плывут в нем. Друг за другом, рядом вперемешку…» (99)
Писательская правда Андрея Левкина - в проявлении незримого, в выявлении подспудных связей и тайных закономерностей, клубящихся вокруг личного опыта и его окоёма, как субъективного, так и объективного.
Я называю это для себя «размятым письмом»: умением описывать вообще все, что угодно - от того, что не меняется будто бы веками (стена, камень, расположение зданий) до явлений, исчезающих в доли секунды (водные фигуры, облака, суета улиц).
«Это ж инстинктивное преувеличение своего присутствия на свете или контакта с чем угодно. С чем-то ненадолго пересекся и думаешь, что теперь связан с этим. Как турист, зависший в чужом городе на неделю, сдуру ощущает, что имеет к нему отношение и, даже наоборот, тот - к нему. Или будто люди станут - после недолгой встречи - тебя учитывать, будто сам учитываешь других после таких общений. Впрочем, это прагматично, надо же во что-нибудь закутываться: ничего, что не имеешь к этому настоящего отношения. Какой-то твоей части, находящейся вне свободы, положено управляться с ролями, схемами и т.п. По факту же все не взаправду происходит, а внутри обжитых конструкций. Описание считается годным, если в нем что-то сходится, а провалы неощутимы…» (128/129)
В эссе про «Сансуси inside» я зафиксировал прием «сторонних шумов», борзо вмешивающихся в течение текста и гладящих его против шерсти, чтоб жизнь не казалась ни сказкой, ни гладкописью - Левкин подрывает однородность письма, чтоб не казаться монотонным и плоскостным, однобоким, максимально приближая «палитру» проявлений к жизни, раз уж каждый читатель будет вынужден перевести эти помехи на языки собственного «способа существования».
Сторонние шумы позволяют выпадать из текста, тогда как прием «расширения мгновений» дополнительно всасывает читателя внутрь - причем не столько самого текста, сколько экзистенциального хронотопа, его к жизни вызвавшего.
«Sprenkstrasse + хвост кота G.» идеально подходит для трансляции примеров «расширения мгновений», поскольку автор здесь не сторонится фактуры (потсдамский Сан-Суси ему чужой и нужно еще только придумать, что может связывать его с фланером, о, система садовых статуй, например), но намеренно вязнет в ней, автохтонной и имманентной.
Он про эту Авоту знает лучше всех, ну, или умеет описать (передать) ее так, как вообще никто не сможет. Никогда.
«Здесь не ностальгия невесть по чему, а о том, как меняется пространство. Делается иным и по обустройству, и даже географически. Как бы все там же, но города меняют смысл, оставаясь на том же месте. Переместились, не сдвинувшись, потому что изменилась какая-то смысловая гравитация…» (75)
Про «расширение мгновений» я первый раз сформулировал внутри «Книги воспоминаний» Петера Надаша, помимо прочего, содержащей самый длинный экфрасис, после описания щита Ахилла у Гомера, разумеется…
Надаш всячески тормозит нарратив подробными и точными описаниями, на которые он чемпион в супертяжелом весе.
Для того, чтоб впечатление об описываемом явлении выходило понятным и доходило до всех, передавалось с максимально возможной точностью, Надаш и Левкин постоянно добавляют подробности.
Не в силах остановить наведение своей авторской интенции на то, что описывается в данный момент, расширители мгновения добавляют все новые и новые детали, уточняя самих себя, углубляя воронку и без того фундаментального подхода.
Помимо прочего, такие приемы работают на увеличение длительности, его продолжения и складывания в особый нарратив, занимающийся каталогизацией того, что раньше не вмещалось в реестр всевозможных описаний, когда письмо идет первопутком, выполняя одну из самых важнейших своих функций - расширением не только мгновений, отпущенных нам на схватывания эйдоса предметов и явлений, но и возможностей самого письма.
Тем более, что Левкин, как кажется, стремится с возрастом уйти от обилия метафор (одно из главных орудий точности передачи и способов увеличения содержательного объема) в своих опусах к приоритетному использованию «фигур интуиции».
Одна из подобных фигур - точка входа: от того, где и как человек входит в населенный пункт в восприятии зависит многое, если не вообще все.
К сожалению, наши точки входа при перемещении в другие города становятся все более типовыми, подразумевая, в основном, вокзалы и аэропорты и прочие «не-места».
Это, с одной стороны, облегчает задачу пейзажиста, идущему одними и теми же путями со всеми, причем, по дороге, становящейся от наших толп, все более стершейся и незаметной, так что актуализировать высказывание можно на минималках и вообще где и как угодно.
Но, с другой, типовая точка входа уменьшает возможности разнообразия и город посещения становится, начинает становиться, одномерным, отдавая возможности разнообразия, разве что, родным городам.
В топонимике «Sprenkstrasse + хвост кота G.» большое место занимает маленький бар, куда нарратор (это не трубка не Левкин) наведывается наблюдать за местными людьми, не имеющими привычки наблюдать за собой со стороны (читай: рефлексировать).
Конечно, в баре он выпивает, как иначе.
Шпион, вернувшийся с холода.
Хотя какой в Риге холод?
Еще какой, говорит Кирилл Кобрин в своем последнем сборнике. Особенно зимой.
Нарратор или же его посредник, шелестящая словами фигура интуиции выпивает и Рига не пьянеет вместе с ним.
Так-то «Sprenkstrasse + хвост кота G.» - важный текст, плотно заставленный личным и общим опытом, в него много всего понапихано, наформулировано с четким ощущением сухого остатка, превышающего привычное послевкусие, но тяжелым, одышливым его не назовешь…
…расслабленный он и даже немного порушенный (шумы, опять же), осыпанный и осыпающийся, из-за чего и Рига, в ответ, начинает состоять из пустот, исполненных воздушка.
Этот простор на выдохе и дает точка входа при выходе из бара на свежий и голодный, годный на все кислород центра мира.
«Если ценности не копятся, нет своей почти физической территории, значит - в таких обстоятельствах живут как-то иначе. Не очень-то привязывая себя к предыстории, сборка себя не выводится из стабильности. Идет кто-нибудь по улице, напевает. Идут по улице, и у них огоньки как сигнализации, в ожидании счастья, а как сработает - так и ух! Локальное счастье, пожалуй, здесь преобладает. Небольшие, локальные, разнообразных видов. Всякий раз все собирается заново…Только что я знаю о локальных счастьях как идущих по улицам, так и прочих…» (128)
Андрей Битов много раз говорил, что любой день можно описать как роман, но зачем?
Андрей Левкин сформировал технологию, эффектно ложащуюся на любой город. Отныне с этой интонацией и перечислением импульсов, возникающих и затухающих внутри лабиринта извилин, можно описать вообще все, что угодно, раз уж город - наш универсум, жилая и неживая природа, куда врываются сторонние шумы и всевозможные помехи, тем не менее, не мешающие (особенно когда они топонимика на чужом нам языке) наблюдению превращаться в медитацию, которая и есть технология «расширения мгновений».
Секунды длятся, образуя историю, как в синхронии, так и диахронии: с одной стороны, вот стоит дом и он - это все жильцы, жившие здесь когда-либо, даже если их навсегда теперь не видно, даже если они ушли без следа, но что-то же все равно копится. Какая-то усталость по углам.
С другой стороны, формируется история текста и его чтения, посыла и отклика для того, чтобы расширить человеку спектр возможностей, даже если он - никакой не писатель и его не волнуют аспекты расширения литературных умений: оснащенность Левкина не столько писательская, сколько экзистенциальная. Общечеловеческая.
Вот, мол, что можно с материалом таким делать. Раз его так много и, по сути, он бесконечен, как та красота, извлекаемая откуда угодно.
Когда навык размят, оптика подтягивается автоматически.
Задача Левкина (не только здесь, но и вообще) сделать человека счастливым, но не по-большевистски, насильным загоном в райские кущи, мол, сейчас сделаю тебе красиво, а оснащением читателя целым выводком удочек и прочего рабочего инструмента, способного обратить воду в вино невзрачные черепки в золото.
Хотя бы и самоварное, раз уж речь идет все равно за быт.
Неслучайно очередной этапный роман его так и назывался, беззастенчиво и прямо - «Счастьеловка» (2007).
Счастливый - значит подготовленный и оснащенный, потенциально растущий, меняющийся. Следовательно, неокончательно взрослый, раз уж взрослые - те, кто уже не способен меняться. Сборка себя - счастье и есть.
Счастье - это ты когда сам себе собранный дом.
«В некой сгустившейся здесь среде собираются всяческие связи, но то, что их собирает, не является мной - иначе все бы сшивалось последовательно, личными чувствами, ощущениями или даже событиями…» (129)
И тут в «Sprenkstrasse + хвост кота G.» возникает кот G., являющийся соседом (вот он только что прошел по клавишам, оставив нерасшифровываемую семиографию: «хождение кота по клавиатуре - это правильный шум, если в тексте нет шума, то он гипс и вата», 103/104 ) и двойником автора - в его описании Левкин использует все возможности, даруемые селфи.
Хотя автопортрет (в том числе, в виде кота) имеет почтенную, многовековую традицию.
Кот организует пейзаж - не тот левкинский G., который здесь упомянут, но любая киса, необязательно кот, можно кошка, кому что досталось: любой кошатник подтвердит, что присутствие кота присутствие или отсутствие кота всегда ощутимо: в комнате ли, в квартире, в доме или же во дворе.
Выходишь утром в сад и понимаешь, что кота в нем нет.
Ну, или же ощущаешь, что он (или она) тут, где-то рядом: животные умеют становиться точкой сборки, раз уж их предназначение быть возле человека, постепенно становясь его (нашим, моим) двойником, мягким диском, вынесенным вовне; агентом хозяйского несознательного.
Кот идеально вписывается в пространство: инстинкты порождают органику, учитывающую территорию - Левкин проделывает (пытается сделать) тоже самое, но только осмысленно и на самом высоком интеллектуальном уровне.
Покорение окоёма возникает через его описание, коты тоже метят ареолы обитания, но, правда, немного иначе.
Левкин встает на путь обналичивания неосознанных нелетающих объектов, извлекая из воздуха незримые, до его вмешательства, нематериальные материи, играя умозрительной геометрией улиц и их створов-затворов, парков, дворов, проталин и даже отдельно стоящих деревьев.
В сущности, он поступает как матерый котяра.
«А вот человеческий возраст, ему больше 60. Какие варианты? Ах, подводить итоги, складывать опыт; оттенок «как все стало не так» в вариант включен. Постепенно гаснущее сознание - ну, теоретически - к романтической нежности в отношении всех подряд, бывает. Негодование - само собой (отрицание, гнев, торг, депрессия, принятие - в комплекте). Еще вариант: делать вид, что ничего не происходит, все как обычно. Следующий: в самом деле вести себя так, будто ничего не происходит. Между этими вариантами есть разница, и непонятно, какой наивнее. Можно предъявлять себя мудрым и бесстрастным, расписывая ход времени на своем примере. Само собой, вариант поучительства. Все варианты социальны - с кем именно это было, внутри чего, а где эта предполагаемая социальность, ее ж, привычную, время уже съело? Можно суметь вести себя как-то так, что вопрос о возрасте и не возникнет. Но и это социальное поведение, раз предполагается, что вопрос возникает или нет. У кого собственно? Где он, этот навеки опекун? И какой социум на улице Авоту? В баре и в «Болдерае», но это не общесистемная социальность.
А хвост - другое дело. Хвост и есть хвост, откуда-то взялся. Если понимать конкретное прошлое как хвост, то время не копится конкретно в тебе. Ничто не навешивает, не склоняет к вариантам, оно ровно хвост, а ты - какой был, и это получается само собой. Даже латентную истерику физлица (возрастную) можно локализовать в хвосте, в его подрагивании. Ах, ощущаешь себя без возраста, происхождения и прочего - легкий материально и вообще. Если человек не думает о своем времени как о хвосте, то обрастает образованием, связями, недвижимостью, таким и сяким, станет важным, неповоротливым. А когда с хвостом, то ничего не нарастает, разве что локально: в распивочной, например, затеется какая-то основательность, но она ненадолго…» (102/103)
Левкину важно различие между автором и рассказчиком - для этого он и выращивает внутри опусов диковинные (не всегда антропоморфные) фигуры посредников, развернуто описанные в предыдущем тексте про «вещество сансуси», чтоб доказать, что описываемое существует вне его и помимо его, что города, увиденные, например, G. - есть объективная реальность.
Он бы, конечно, мог поместить в «Sprenkstrasse + хвост кота G.» еще и R., кочующую из текста в текст и не особенно привлекающую к себе внимание, но вставить сюда «нейтральную» сущность, вроде кота, ей-богу, безопаснее, что ли…
…к тому же, у кота, как и города, не нужно спрашивать на это разрешения.
"Снежное": https://paslen.livejournal.com/2788873.html
159. Окно в декабрь. Усиевича, Сокол и АМЗ, Чердачинск: https://paslen.livejournal.com/2790807.html
Оммаж «Сансуси inside» Андрея Левкина из его сборника «Проводки оборвались, ну и что», "НЛО", 2023: https://paslen.livejournal.com/2789380.html
Повествование «Sprenkstrasse + хвост кота G.» Андрея Левкина из книги"Проводки оборвались, ну и что", "НЛО", 2023: https://paslen.livejournal.com/2791338.html
Повествование Андрея Левкина "Дискотека, чёуж" из сб. "Проводки оборвались, ну и что", "НЛО", 2023: https://paslen.livejournal.com/2794854.html
«Книга воспоминаний» Петера Надаша в переводе Вячеслава Середы: https://paslen.livejournal.com/1902035.html
Петер Надаш. Роман с фреской: https://www.theartnewspaper.ru/posts/1319/
"Головокружения" Винфрида Георга Макса Зебальда в переводе Елизаветы Соколовой. "Новое издательство": https://paslen.livejournal.com/2343276.html
*
"Голем, русская версия" (2001): "Левкин/Сокуров" (1): https://paslen.livejournal.com/81083.html
"Голем, русская версия"(2001): "Определение Левкина" (2): https://paslen.livejournal.com/84369.html
"Голем, русская версия" (2001): "Левкина дочитал" (3): https://paslen.livejournal.com/85014.html
"Мозгва": "Новый Левкин" (2004): https://paslen.livejournal.com/305429.html
"Из Чикаго" Андрея Левкина ("НЛО", 2014): https://paslen.livejournal.com/1996949.html?utm_source=3userpost
"Вена, операционная система" Андрея Левкина" ("НЛО", 2012): https://paslen.livejournal.com/1996059.html
«Sprenkstrasse + хвост кота G.» (2019) описывает кусок латвийской столицы (вокруг да около улицы Авоту), какие-то дома и тупики между ними, дворы и даже отдельные деревья, как в синхронии (сейчас, в «современном состоянии») и диахронии («экскурсы в прошлое»), раз уж город - машина динамическая, состоит из разнородных слоев, все они, скапливаясь в его закоулках, влияют по особенному, значит, есть вероятность (весьма большая), что и прошлое что-то такое важное значит…
Это теперь мы сидим по своим странам и квартирам, запертые в них обстоятельствами, ну, а четверть века раньше (это я тоже теперь ностальгирую под воздействием некоторых сгустков левкинской экскурсии по родным местам) всякие там участки суши были достаточно проницаемы, все перемещались постоянно, ездили куда-то и, соответственно, возвращались обратно.
Теперь Левкин в Риге («…Авоту делается елкой, на ней развешиваются бантики, болтики, фантики, ленточки, лампочки…», 129) можно сказать, невыездной, а я - в Чердачинске и за окнами стужа.
Однажды так уже было - нынешние обрывы проводков напомнили мне самое начало девяностых годов минувшего века, когда Союз посыпался, а, вместе с ним, и всяческие личные связи, важные, и не очень.
Интернета тогда не существовало, мобильной связи тоже. Связываться с другими странами и континентами приходилось из дома (а ещё раньше - в почтовом отделении специальные кабинки существовали и барышня в окошке соединяла респондента с респондентом), по потом, позже, так как сила прогресса, на который Левкин ворчит в центре «Sprenkstrasse + хвост кота G.», переместились в удалённые коммутаторы, чтобы разговоры с забугорьем стало возможным заказывать из малометражных квартир.
Я хорошо это знаю и наелся ожиданий вдоволь, так как целенаправленно поддерживал какое-то время связи с однополчанами.
С Толиком из Гагаузской республики, Ильей с философского факультета Киевского университета и с Витей из Киргизии, которые тогда-то и потерялись практически без следа (Толик после нашелся в Вене, Илья в Лондоне, а вот Витя сгинул без следа перед самой своей эмиграцией в Германию - фамилия у него достаточно распространенная, так что хрен отыщешь даже теперь): я звонил им по алгоритму, известному по песне Высоцкого («…девушка, милая, как вас звать, Тома?»), а Левкина встречал обычно в Москве.
Андрей был для меня обычным московским человеком, так как общались мы с ним не реже и не чаще, чем с другими достойными деятелями пера и клавиатуры.
Я никогда не задумывался, что, вообще-то, Левкин - рижский и, между прочим, иностранец: то, что цыган - знал, раз «Цыганский роман» был в наличии, а что латыш - даже и не догадывался, приписывая жемчужины левкинской прозы к лучшим страницам русской литературы, так причем тут Балтия?
А то, что он в Ригу постоянно мотается, выпуская публицистические колонки на ПолитРу (кстати, ещё один аргумент в его русскости и московскости, ведь разве способен забугорный человек в тонкостях российского информационного поля разбираться? Судя по последней истории с телеканалом «Дождь» так-то не слишком), мало ли у кого какие маршруты - в нашей столице ещё совсем до недавнего времени командировки были за правило, а не исключение…
…существовал даже специальный, хотя и неписанный столичный закон «трёх месяцев», предохранявший от скуки и тоски, если срываться с насиженного места не реже одного раза в три отчетных месяца.
Раньше были времена, а теперь мгновения, да и те как-то не очень. Не радуют.
«Нет длящейся жизни города, она нарезана кусками: все, что связано с предыдущим, исчезает - потому что не принадлежит уже никому. Да и какая это, собственно, история, то есть - чья?» (76)
У Левкина было и есть много произведений про разные города (из них можно было бы составить атлас), от Вены и Чикаго, заслужившие отдельные издания в «НЛО» (честь ему и хвала) до Киева и Питера, так что становится понятным - автор много ездит, много видит, ему есть что поведать миру, в том числе и о Риге, Таллине, Тарту…
Но я-то видел Левкина в Москве и для меня он был столичным жителем, вот что важно для моего понимания «Sprenkstrasse + хвост кота G.», где город описывается взглядом не туриста, но коренного жителя, а это совсем другое агрегатное состояние. В том числе и текста.
Москва для Левкина была сценой, на которой он появлялся для меня будто бы в свете прожекторов, тогда как подлинное бытие писателя развивается внутри города детства, несущего ответственность за формирование ментальной геометрии.
Какой-нибудь Зебальд приложил бы к меланхолическому отчету о прогулке по пустошам заброшенных полей размытые и мутные снимки (в соцсетях Андрея полно таких близоруких фоток), но раз в тексте картинок нет, то что бы не описывал автор, читателю всегда привидится нечто родное.
Раз уж все мы опираемся на собственный опыт - а на что еще, скажите пожалуйста, нам опираться?
«…Есть же какие-то дырочки или клеммы, через которые можно подключиться ко всему городскому. Найдешь их - можно будет подключиться и к чему-нибудь неизвестному. В висящей повсюду непрерывности есть дырки, клеммы, интерфейсы, щели для подсматривания между словами…» (105)
Переживая синхронию и диахронию авотского околотка, детально разбираемую Левкиным, ловлю себя на разборках с улицами собственного детства: картинки, порожденные текстом, имеют у меня явно южноуральское происхождение и нужен мысленный напряг, чтоб осознать здесь, в левкинской Риге, свой гостевой статус.
Авторская, чужая геометрия (а сверхзадача Левкина как писателя - максимальная точность передачи того, что задумано и перечувствовано; это она, нестандартная степень узнавания моих собственных ментальных явлений и заставляет верить всему остальному) идеально накладывается на читательскую, уютно располагается в моей голове, поверх всяких барьеров…
…из-за чего я с уверенностью заявляю: Левкин выработал идеальный интонационно-описательский дискурс (ракурс, под-жанр, травелог, хронотоп) для описаний городской среды. Любой.
Ведь «ничего не сплошь, всегда высунется что-нибудь немотивированное…» (118)
Какой-нибудь шум, ну, или же кот по клавиатуре пройдется: котичка бежало, хвостиком махнуло…
Универсальность подхода достигается за счет двойного и тройного остранения - сложной оптической системы, описанной в предыдущем произведении книжки про дворцово-парковый комплекс Сан-Суси - там, где повествователь (Левкин настаивает на его принципиальном несовпадении с автором текста) переживает промежуточные ментальные фигуры, позволяющие ему вписаться в пазлы конкретного места.
Подобные выкладки, впрочем, встречаются и в рижском тексте, так как эта система кочует из путешествия в путешествие и способна передавать не только травеложные материи, но и любые другие.
Какие угодно.
Понятно же, что если человек пишет о родине, то в письмо вплетается восприятие не только пространства, но еще и истории, общей и частной.
Ловись, история, большая и маленькая, этнографическая и ментальная, раз уж мы состоим из этого прошлого как рыба из воды.
«Но вот же: обнаружилось пространство, в котором собираются слои, их представители. Значит, есть вещество, присутствующее в каждом из них, какими бы разными ни были. И если есть пространство, где они собираются, то должен быть и его, например, воздух. Не то чтобы он их склеивал без разбора, - кто тут что склеивает: аморфное, слегка мычащее, все плывут в нем. Друг за другом, рядом вперемешку…» (99)
Писательская правда Андрея Левкина - в проявлении незримого, в выявлении подспудных связей и тайных закономерностей, клубящихся вокруг личного опыта и его окоёма, как субъективного, так и объективного.
Я называю это для себя «размятым письмом»: умением описывать вообще все, что угодно - от того, что не меняется будто бы веками (стена, камень, расположение зданий) до явлений, исчезающих в доли секунды (водные фигуры, облака, суета улиц).
«Это ж инстинктивное преувеличение своего присутствия на свете или контакта с чем угодно. С чем-то ненадолго пересекся и думаешь, что теперь связан с этим. Как турист, зависший в чужом городе на неделю, сдуру ощущает, что имеет к нему отношение и, даже наоборот, тот - к нему. Или будто люди станут - после недолгой встречи - тебя учитывать, будто сам учитываешь других после таких общений. Впрочем, это прагматично, надо же во что-нибудь закутываться: ничего, что не имеешь к этому настоящего отношения. Какой-то твоей части, находящейся вне свободы, положено управляться с ролями, схемами и т.п. По факту же все не взаправду происходит, а внутри обжитых конструкций. Описание считается годным, если в нем что-то сходится, а провалы неощутимы…» (128/129)
В эссе про «Сансуси inside» я зафиксировал прием «сторонних шумов», борзо вмешивающихся в течение текста и гладящих его против шерсти, чтоб жизнь не казалась ни сказкой, ни гладкописью - Левкин подрывает однородность письма, чтоб не казаться монотонным и плоскостным, однобоким, максимально приближая «палитру» проявлений к жизни, раз уж каждый читатель будет вынужден перевести эти помехи на языки собственного «способа существования».
Сторонние шумы позволяют выпадать из текста, тогда как прием «расширения мгновений» дополнительно всасывает читателя внутрь - причем не столько самого текста, сколько экзистенциального хронотопа, его к жизни вызвавшего.
«Sprenkstrasse + хвост кота G.» идеально подходит для трансляции примеров «расширения мгновений», поскольку автор здесь не сторонится фактуры (потсдамский Сан-Суси ему чужой и нужно еще только придумать, что может связывать его с фланером, о, система садовых статуй, например), но намеренно вязнет в ней, автохтонной и имманентной.
Он про эту Авоту знает лучше всех, ну, или умеет описать (передать) ее так, как вообще никто не сможет. Никогда.
«Здесь не ностальгия невесть по чему, а о том, как меняется пространство. Делается иным и по обустройству, и даже географически. Как бы все там же, но города меняют смысл, оставаясь на том же месте. Переместились, не сдвинувшись, потому что изменилась какая-то смысловая гравитация…» (75)
Про «расширение мгновений» я первый раз сформулировал внутри «Книги воспоминаний» Петера Надаша, помимо прочего, содержащей самый длинный экфрасис, после описания щита Ахилла у Гомера, разумеется…
Надаш всячески тормозит нарратив подробными и точными описаниями, на которые он чемпион в супертяжелом весе.
Для того, чтоб впечатление об описываемом явлении выходило понятным и доходило до всех, передавалось с максимально возможной точностью, Надаш и Левкин постоянно добавляют подробности.
Не в силах остановить наведение своей авторской интенции на то, что описывается в данный момент, расширители мгновения добавляют все новые и новые детали, уточняя самих себя, углубляя воронку и без того фундаментального подхода.
Помимо прочего, такие приемы работают на увеличение длительности, его продолжения и складывания в особый нарратив, занимающийся каталогизацией того, что раньше не вмещалось в реестр всевозможных описаний, когда письмо идет первопутком, выполняя одну из самых важнейших своих функций - расширением не только мгновений, отпущенных нам на схватывания эйдоса предметов и явлений, но и возможностей самого письма.
Тем более, что Левкин, как кажется, стремится с возрастом уйти от обилия метафор (одно из главных орудий точности передачи и способов увеличения содержательного объема) в своих опусах к приоритетному использованию «фигур интуиции».
Одна из подобных фигур - точка входа: от того, где и как человек входит в населенный пункт в восприятии зависит многое, если не вообще все.
К сожалению, наши точки входа при перемещении в другие города становятся все более типовыми, подразумевая, в основном, вокзалы и аэропорты и прочие «не-места».
Это, с одной стороны, облегчает задачу пейзажиста, идущему одними и теми же путями со всеми, причем, по дороге, становящейся от наших толп, все более стершейся и незаметной, так что актуализировать высказывание можно на минималках и вообще где и как угодно.
Но, с другой, типовая точка входа уменьшает возможности разнообразия и город посещения становится, начинает становиться, одномерным, отдавая возможности разнообразия, разве что, родным городам.
В топонимике «Sprenkstrasse + хвост кота G.» большое место занимает маленький бар, куда нарратор (это не трубка не Левкин) наведывается наблюдать за местными людьми, не имеющими привычки наблюдать за собой со стороны (читай: рефлексировать).
Конечно, в баре он выпивает, как иначе.
Шпион, вернувшийся с холода.
Хотя какой в Риге холод?
Еще какой, говорит Кирилл Кобрин в своем последнем сборнике. Особенно зимой.
Нарратор или же его посредник, шелестящая словами фигура интуиции выпивает и Рига не пьянеет вместе с ним.
Так-то «Sprenkstrasse + хвост кота G.» - важный текст, плотно заставленный личным и общим опытом, в него много всего понапихано, наформулировано с четким ощущением сухого остатка, превышающего привычное послевкусие, но тяжелым, одышливым его не назовешь…
…расслабленный он и даже немного порушенный (шумы, опять же), осыпанный и осыпающийся, из-за чего и Рига, в ответ, начинает состоять из пустот, исполненных воздушка.
Этот простор на выдохе и дает точка входа при выходе из бара на свежий и голодный, годный на все кислород центра мира.
«Если ценности не копятся, нет своей почти физической территории, значит - в таких обстоятельствах живут как-то иначе. Не очень-то привязывая себя к предыстории, сборка себя не выводится из стабильности. Идет кто-нибудь по улице, напевает. Идут по улице, и у них огоньки как сигнализации, в ожидании счастья, а как сработает - так и ух! Локальное счастье, пожалуй, здесь преобладает. Небольшие, локальные, разнообразных видов. Всякий раз все собирается заново…Только что я знаю о локальных счастьях как идущих по улицам, так и прочих…» (128)
Андрей Битов много раз говорил, что любой день можно описать как роман, но зачем?
Андрей Левкин сформировал технологию, эффектно ложащуюся на любой город. Отныне с этой интонацией и перечислением импульсов, возникающих и затухающих внутри лабиринта извилин, можно описать вообще все, что угодно, раз уж город - наш универсум, жилая и неживая природа, куда врываются сторонние шумы и всевозможные помехи, тем не менее, не мешающие (особенно когда они топонимика на чужом нам языке) наблюдению превращаться в медитацию, которая и есть технология «расширения мгновений».
Секунды длятся, образуя историю, как в синхронии, так и диахронии: с одной стороны, вот стоит дом и он - это все жильцы, жившие здесь когда-либо, даже если их навсегда теперь не видно, даже если они ушли без следа, но что-то же все равно копится. Какая-то усталость по углам.
С другой стороны, формируется история текста и его чтения, посыла и отклика для того, чтобы расширить человеку спектр возможностей, даже если он - никакой не писатель и его не волнуют аспекты расширения литературных умений: оснащенность Левкина не столько писательская, сколько экзистенциальная. Общечеловеческая.
Вот, мол, что можно с материалом таким делать. Раз его так много и, по сути, он бесконечен, как та красота, извлекаемая откуда угодно.
Когда навык размят, оптика подтягивается автоматически.
Задача Левкина (не только здесь, но и вообще) сделать человека счастливым, но не по-большевистски, насильным загоном в райские кущи, мол, сейчас сделаю тебе красиво, а оснащением читателя целым выводком удочек и прочего рабочего инструмента, способного обратить воду в вино невзрачные черепки в золото.
Хотя бы и самоварное, раз уж речь идет все равно за быт.
Неслучайно очередной этапный роман его так и назывался, беззастенчиво и прямо - «Счастьеловка» (2007).
Счастливый - значит подготовленный и оснащенный, потенциально растущий, меняющийся. Следовательно, неокончательно взрослый, раз уж взрослые - те, кто уже не способен меняться. Сборка себя - счастье и есть.
Счастье - это ты когда сам себе собранный дом.
«В некой сгустившейся здесь среде собираются всяческие связи, но то, что их собирает, не является мной - иначе все бы сшивалось последовательно, личными чувствами, ощущениями или даже событиями…» (129)
И тут в «Sprenkstrasse + хвост кота G.» возникает кот G., являющийся соседом (вот он только что прошел по клавишам, оставив нерасшифровываемую семиографию: «хождение кота по клавиатуре - это правильный шум, если в тексте нет шума, то он гипс и вата», 103/104 ) и двойником автора - в его описании Левкин использует все возможности, даруемые селфи.
Хотя автопортрет (в том числе, в виде кота) имеет почтенную, многовековую традицию.
Кот организует пейзаж - не тот левкинский G., который здесь упомянут, но любая киса, необязательно кот, можно кошка, кому что досталось: любой кошатник подтвердит, что присутствие кота присутствие или отсутствие кота всегда ощутимо: в комнате ли, в квартире, в доме или же во дворе.
Выходишь утром в сад и понимаешь, что кота в нем нет.
Ну, или же ощущаешь, что он (или она) тут, где-то рядом: животные умеют становиться точкой сборки, раз уж их предназначение быть возле человека, постепенно становясь его (нашим, моим) двойником, мягким диском, вынесенным вовне; агентом хозяйского несознательного.
Кот идеально вписывается в пространство: инстинкты порождают органику, учитывающую территорию - Левкин проделывает (пытается сделать) тоже самое, но только осмысленно и на самом высоком интеллектуальном уровне.
Покорение окоёма возникает через его описание, коты тоже метят ареолы обитания, но, правда, немного иначе.
Левкин встает на путь обналичивания неосознанных нелетающих объектов, извлекая из воздуха незримые, до его вмешательства, нематериальные материи, играя умозрительной геометрией улиц и их створов-затворов, парков, дворов, проталин и даже отдельно стоящих деревьев.
В сущности, он поступает как матерый котяра.
«А вот человеческий возраст, ему больше 60. Какие варианты? Ах, подводить итоги, складывать опыт; оттенок «как все стало не так» в вариант включен. Постепенно гаснущее сознание - ну, теоретически - к романтической нежности в отношении всех подряд, бывает. Негодование - само собой (отрицание, гнев, торг, депрессия, принятие - в комплекте). Еще вариант: делать вид, что ничего не происходит, все как обычно. Следующий: в самом деле вести себя так, будто ничего не происходит. Между этими вариантами есть разница, и непонятно, какой наивнее. Можно предъявлять себя мудрым и бесстрастным, расписывая ход времени на своем примере. Само собой, вариант поучительства. Все варианты социальны - с кем именно это было, внутри чего, а где эта предполагаемая социальность, ее ж, привычную, время уже съело? Можно суметь вести себя как-то так, что вопрос о возрасте и не возникнет. Но и это социальное поведение, раз предполагается, что вопрос возникает или нет. У кого собственно? Где он, этот навеки опекун? И какой социум на улице Авоту? В баре и в «Болдерае», но это не общесистемная социальность.
А хвост - другое дело. Хвост и есть хвост, откуда-то взялся. Если понимать конкретное прошлое как хвост, то время не копится конкретно в тебе. Ничто не навешивает, не склоняет к вариантам, оно ровно хвост, а ты - какой был, и это получается само собой. Даже латентную истерику физлица (возрастную) можно локализовать в хвосте, в его подрагивании. Ах, ощущаешь себя без возраста, происхождения и прочего - легкий материально и вообще. Если человек не думает о своем времени как о хвосте, то обрастает образованием, связями, недвижимостью, таким и сяким, станет важным, неповоротливым. А когда с хвостом, то ничего не нарастает, разве что локально: в распивочной, например, затеется какая-то основательность, но она ненадолго…» (102/103)
Левкину важно различие между автором и рассказчиком - для этого он и выращивает внутри опусов диковинные (не всегда антропоморфные) фигуры посредников, развернуто описанные в предыдущем тексте про «вещество сансуси», чтоб доказать, что описываемое существует вне его и помимо его, что города, увиденные, например, G. - есть объективная реальность.
Он бы, конечно, мог поместить в «Sprenkstrasse + хвост кота G.» еще и R., кочующую из текста в текст и не особенно привлекающую к себе внимание, но вставить сюда «нейтральную» сущность, вроде кота, ей-богу, безопаснее, что ли…
…к тому же, у кота, как и города, не нужно спрашивать на это разрешения.
"Снежное": https://paslen.livejournal.com/2788873.html
159. Окно в декабрь. Усиевича, Сокол и АМЗ, Чердачинск: https://paslen.livejournal.com/2790807.html
Оммаж «Сансуси inside» Андрея Левкина из его сборника «Проводки оборвались, ну и что», "НЛО", 2023: https://paslen.livejournal.com/2789380.html
Повествование «Sprenkstrasse + хвост кота G.» Андрея Левкина из книги"Проводки оборвались, ну и что", "НЛО", 2023: https://paslen.livejournal.com/2791338.html
Повествование Андрея Левкина "Дискотека, чёуж" из сб. "Проводки оборвались, ну и что", "НЛО", 2023: https://paslen.livejournal.com/2794854.html
«Книга воспоминаний» Петера Надаша в переводе Вячеслава Середы: https://paslen.livejournal.com/1902035.html
Петер Надаш. Роман с фреской: https://www.theartnewspaper.ru/posts/1319/
"Головокружения" Винфрида Георга Макса Зебальда в переводе Елизаветы Соколовой. "Новое издательство": https://paslen.livejournal.com/2343276.html
*
"Голем, русская версия" (2001): "Левкин/Сокуров" (1): https://paslen.livejournal.com/81083.html
"Голем, русская версия"(2001): "Определение Левкина" (2): https://paslen.livejournal.com/84369.html
"Голем, русская версия" (2001): "Левкина дочитал" (3): https://paslen.livejournal.com/85014.html
"Мозгва": "Новый Левкин" (2004): https://paslen.livejournal.com/305429.html
"Из Чикаго" Андрея Левкина ("НЛО", 2014): https://paslen.livejournal.com/1996949.html?utm_source=3userpost
"Вена, операционная система" Андрея Левкина" ("НЛО", 2012): https://paslen.livejournal.com/1996059.html