«Книга воспоминаний» Петера Надаша в переводе Вячеслава Середы
Тот случай, когда заранее прочитанная критика, скорее, сбивает с правильного пути и пазл разрозненных описаний складывается в голове только ближе к концу. Роман состоит из отдельных новелл с чередующимися повествователями (Википедия определяет, что их четыре, вот и начинаешь их вычислять, что значительно усложняет чтение).
Новеллы связаны в развивающиеся циклы, каждый раз прерываемые вторжением другого голоса. Причём, в начале каждой новой главы Надаш демонстративно не торопиться выказать к какому из циклов принадлежит очередной текст, кто из рассказчиков подхватывает развитие фабульного движения, впроброс, через необязательные детали подкидывая читателю, в качестве догадки, что вот теперь, на этом конкретном участке текста, речь течёт от имени незадачливого гея, оставленного возлюбленным на грани самоубийства в социалистическом Берлине, разделённом стеной, или же от имени рано повзрослевшего венгерского юнца, бурно переживающего половое созревание накануне Будапештского восстания.
Там есть ещё третий, промежуточный повествовательный цикл, как бы застрявший между временами (приметы эпохи максимально размыты, реалии плавают, стиль отсылает уже не к модернизму, но пряному модерну), связанный с пребыванием семьи рассказчика на приморском курорте, какими-то застольями великосветского общества, отсылающим к прустовским заседаниям кланчика Вердюренов. Брошенный любовником, "писатель", не выпустивший при жизни ни единой книги, сочиняет историю жизни дедушки своего уехавшего приятеля. И с этой частью «Книги воспоминаний» лично у меня возникли максимальные атрибутационные сложности, поскольку Надаш любит постоянно проделывать один и тот же технологический приём.
Проговорившись, как бы между прочим, о времени и месте, подкинув читателю фразу, обещающую интересное развитие событий (намёк на какую-нибудь очередную любовную авантюру или поступок, выходящий за рамки буржуазной морали), Надаш старается максимально оттянуть продолжение фабулы, пускаясь в сложносочинённые размышления с путанным и вязким синтаксисом. Ибо Надашу важнее немедленного продолжения сюжетных линий соткать буквально из воздуха ощущение присутствия в конкретном месте, осязаемо передать малейшие физиологические или психические движения персонажей. Поэтому ему, вроде как, всегда есть чем заняться. Ну, а сюжет - штука второстепенная, всегда подождёт.
Тем более, что основная ценность «Книги воспоминаний» заключена именно в этих отступлениях, которые и отступлениями-то не назовёшь - настолько они точны, органичны и естественны (продуманы и сформулированы так, что понимаешь: за каждым из них стоят десятилетия предварительных наблюдений и размышлений умного, зоркого, умудрённого, изощрённого ума), настолько они материальны…
За эти размышления и отступления, вываливающиеся на читателя с помощью сложноподчинённого синтаксиса, Надаша называют «современным Прустом», добивающимся ощущения реальности происходящего через постоянное расширение полей описания, через постоянное уточнение своих ощущений. Точно ему кажется недостаточным упоминание того или иного события, вокруг которого рассказ должен кружить на одном и том же месте, пока, наконец, оно не станет окончательно чётким. Монументальный объём книги, во многом, и вызван такими систематическими углублениями внутрь мгновения, растягивать которое можно до бесконечности. Точнее, до тех пор, пока находятся всё новые и новые метафоры и сравнения для более точной передачи того, что чувствуется или происходит.
"Ведь не бывает таких событий, которые нельзя понять ещё глубже, и не существует таких деталей, которые лишены множества ещё более мелких, но возможно, решающих новых подробностей..." (221)
В передаче этих незаметных телодвижений, нужно сказать, Надаш - чемпион мира и литературных олимпийских игр, когда всё, что он показывает, несмотря на разницу опыта и пола, легко примериваешь на себя. В этой великой книге нет ни единой фальшивой ноты или среднестатистической торопливости, усредняющней результат хотя бы на протяжении страницы или даже фразы - всё прочувствовано, выверено и сыграно с максимальным вниманием к тому, что хочется сформулировать и передать. Уж не знаю, какой ценой и какими технологическими усилиями достигается такая правдивость жизни внутри текста, но именно это правдоподобие заставляет верить автору и на всех остальных этажах романа - от его симфонической конструкции до тех причинно-следственных сцепок, которые несмотря на исключительность и, порой, невероятность (инцестуальные желания, пытки и похищения осведомителей, обилие трагических смертей) вызывают безграничное доверие. Которым Надаш пользуется предельно аккуратно. Да, по сути и по форме, «Книга воспоминаний» - совершенный роман. Роман «по определению», шедевр и всё такое.
Но если Пруст наворачивает свои многочисленные и избыточные описания центробежно, выводя из текстуальной плоти рассказчика окружающий его мир, растворяя наблюдателя в пейзаже, то главная интенция Надаша центростремительна. Она направлена на то, чтобы с помощью внешней среды погрузиться как можно более глубоко в тело говорящего человека, сосредоточиться на описании микроскопических реакций, точно так же составляющих законченную, отдельную вселенную. Из-за чего, кстати, шедевр Надаша и принято считать "историей тела". Или же - историей с точки зрения тела, его непосредственных реакций.
Играя в неопределённость началом каждой главы, Надаш выдает, каждый раз, по несколько страниц чистого текстуального наслаждения, никак не «замазанного» нарративной надобой. Ибо если герой отрывка всё ещё не определён, то и привязать это повествование, каждый раз начинающееся как бы с нуля, вроде как, не к чему (точнее, не к кому из рассказчиков), поэтому, вот, берите и наслаждайтесь «чистым «Прустом». После того как автор, вроде как, определяется с повествователем, делая заявку на очередное нарушение табу (история гомосексуальной охоты на вожделенный объект, эротические игры мальчика со своей полоумной сестрой или влечение к голому родителю) для того, чтобы Надаш начал очередное оттягивание и откладывание событий своим стилистическим кружением, похожим на пургу.
Поскольку таких метелей в «Книге воспоминаний» много (она вся из них, идеальных образчиков для школьных диктантов, собственно и состоит - и чем более «шокирующим» является действие персонажа, тем большим количеством строительных лесов окружается любое его действие, передаваемое без какой бы то ни было ажитации, ровным, меланхолическим, совершенно отстранённым тоном - Надаш не смакует «отклонения», которых в его философской системе нет и быть не может, но он лишь создаёт пики взволнованного действия для того, чтобы максимально «оправдать» внешнюю бессобытийность рассуждений, окружающих эти пики - так гордые горы окружают, заслоняют облака), то роман оказывается универсальным текстом про всё, что волнует или может волновать читателя. И, как любой универсальный текст, сопрягающий самые разные темы, он, именно поэтому, должен, прежде всего, рассматриваться (разгадываться) на уровне структуры. Оттого такое внимание я и придаю чередованию рассказчиков, создающих внутри читательского внимания постоянную подвешенность.
Любые новые книги, особенно сложно устроенные, максимально плодотворны на первых своих страницах - пока читатель, не определившийся, куда дует авторский ветер, крутит-вертит весь свой предыдущий читательский опыт, пытаясь разгадать (вполне возможно, что и бессознательно) жанровую модель, к которой принадлежит текст. Всем нам, почему-то, важно придумать для себя (вероятно, чтобы «успокоиться») полку восприятия, на которую нужно определить тот или иной текст, чтобы дальше он покатил легче - как салазки с горы. Надаш делает этот процесс максимально затянутым, сохраняя конструктивную интригу едва ли не до конца романа, актуализируя внимание в каждой отдельной точке книги. То есть, читаешь, минуешь первую треть, половину романа, а всё ещё не понимаешь куда он движется. Все ещё карабкаешься в гору. Критика, опять же, в заблуждение вводит. Не могу сказать, что ощущение это дискомфортно. Напротив, оно заставляет роман переливаться сгущающейся тайной, сочиться полуночной суггестией, заставляя прозревать за каждой своей стилистической фигурой или фабульной мизансценой не одно, но несколько вероятных решений.
Надаш пишет о том, что волнует его, венгерского интеллектуала и диссидента, однако, «Книга воспоминаний» построена таким образом (каждая из новелл - повод высказаться на несколько животрепещущих тем из самых разных сторон человеческого существования, от трепетных и дико эстетских описаний пейзажей или человеческих реакций - до вскрытия социальных и политических механизмов, а так же рассказа о конкретных исторических событиях, которые принято обозначать «судьбоносными»), что все эти темы находят отклик внутри того, кто читает. И тогда все эти авторские наблюдения и многоступенчатые выводы как бы переводятся с языка Надаша, с его личными потребностями, на язык конкретного человека.
"Ведь всякий роман о жизни, однажды начатый, всегда говорит нам: не бойтесь во мне заблудиться, я надеюсь, в конце концов мне удастся вывести вас из моих дебрей. Моё дело - всего лишь быть репортёром..." (630)
При том, что «Книгу воспоминаний» нельзя назвать расплывчатой или неконкретной. С точки зрения действия она крайне ловко сложена и нигде не провисает, постоянно подкидывая эффектные, эмблематичные эпизоды, продолжаемые в описаниях и отступлениях, которые как бы дополняют и углубляют основное действие, показывая, что всё в этом мире взаимосвязано. А, главное, осмысленно, поскольку у всего есть подспудная сторона, состоящая из многочисленных предпосылок и осязаемых последствий. У всего, что с нами происходит, оказывается, есть свой смысл.
Несмотря на кажущуюся эффектность некоторых заходов (сын трогает член спящего отца; мальчики, забирающиеся в чужие дома, испражняются друг перед другом; старая актриса использует любовников для того, чтобы достичь максимального психологического напряжения в новой роли; дети подглядываю за брачными играми родителей или шпионят за своими отцами - самые точные и трогательные страницы книги, на мой вкус, связаны с передачей именно детской чувственности, пока ещё до конца оформившейся, неопытной, расплескивающейся без какой бы то ни было утилитарной надобы), Надаш, всё-таки, не Сорокин и даже не Мамлеев, но умудренный человек, много понимающий о природе человеческой.
Он не открывает в своей книге ничего принципиально нового (хотя, конечно, тема человека под максимальным социальным давлением, трансформирующим, расплющивающим личность, в ближайшее время исчерпана быть не может), Надашу удаётся другое - найти свой собственный «ракурс» для того, чтобы описать принципиально бесконечное количество психологических и физиологических движений, которые до него, как будто бы, и не были описаны.
Да, он изобретает свой собственный дискурс и даже жанр, помогающий начать текст в любой точке психологической (и какой угодно) реальности - когда для того, чтобы текст был продолжен, сюжет совершенно необязателен. Нечто похожее было уже у Пруста, правда, более замотивированного фабульным движением. Однако, Надаш, вооруженный опытом зрелого модернизма, после Джойса и Беккета, Музиля и Манна, опустился уже «ниже уровня моря», залез <буквально> «под кожу», занявшись, кажется дальше уже просто некуда, расщеплением атомов, таким образом, показывает, что поле это просто не пахано.
И что самое интересное, чем может заниматься современная литература - это погружение в немотные материи, в пустоту подтаявших брикетов с картин Марка Ротко, откуда можно вновь извлечь изображения. Точнее, фигуративность, вычленив из абстракции, символически изображающей дословесные реакции, вполне узнаваемые композиции. Как пишут на пачках с соками: восстановлен из концентрата, вот так и тут - Надаш то ли открывает, то ли расширяет технические возможности «психологического романа», создаваемого уже после смерти «психологического романа» едва ли не до бесконечности.
Правда, со второй примерно четверти, «Книга воспоминаний» становится всё более и более социально активной, прозаической, так как описывает уже не внутренности, но внешний мир. Венгрию, испохабленную социализмом, Берлин, обезображенный Стеной, идущей не только через город, но и через извилины и судьбу каждого человека, пошлую Москву с пряными радостями гостиницы «Украина» и Большого театра.
Это несколько выпрямляет первоначальный бытийный замес. Но, с другой стороны, даёт роману новое, более конкретное дыхание. А, главное, разгадку с чередованиями повествователей, количество которых уменьшается (не буду раскрывать все секреты, хотя даже обладание ими не делает «Книгу воспоминаний» менее привлекательной: закончив чтение романа по первому разу, чтобы уточнить его некоторые конструктивные особенности, я тут же принялся читать его во второй раз. И нужно сказать, что он начал открываться мне с другой стороны - более чёткой, более циничной, разреженной и горькой. Более определённой, но, тем не менее, выдерживающей второе прочтение. Да ещё как выдерживающей - ведь ты теперь словно бы читаешь совершенно иную книгу!), добавляя к микрооптике эпизоды, снятые едва ли не панорамным способом.
То, на что у Пруста ушло семь томов, Надаш ужимает в один, кажущийся бесконечным, том. Чередование рассказчиков заставляет вспомнить «Александрийский квартет» Л. Даррелла, в котором четыре главных персонажа рассказывают, каждый свою версию одних и тех же событий. Неслучайно, что объясняя «Книгу воспоминаний» обращаешься (отталкиваешься) от самых главных модернистских шедевров. Надаш действительно продолжает ряд, открытый Прустом м Джойсом, продолженный Манном и Музилем, развитый и разноображенный Дарреллом.
«Книга воспоминаний» именно такого, как перечисленные здесь произведения, уровня и полёта, из-за чего поначалу кажется удивительным, что русский перевод её вышел тиражом 700 (семьсот) экземпляров и как-то не торопится обрастать рецензиями. Людям не сказали, что это модно и «хороший вкус», поэтому, воспевая другие переводные новинки, которые даже рядом невозможно поставить с «Книгой воспоминаний», люди не обращают внимание, может быть, на самую важную книгу, переведённую за несколько последних лет.
Новеллы связаны в развивающиеся циклы, каждый раз прерываемые вторжением другого голоса. Причём, в начале каждой новой главы Надаш демонстративно не торопиться выказать к какому из циклов принадлежит очередной текст, кто из рассказчиков подхватывает развитие фабульного движения, впроброс, через необязательные детали подкидывая читателю, в качестве догадки, что вот теперь, на этом конкретном участке текста, речь течёт от имени незадачливого гея, оставленного возлюбленным на грани самоубийства в социалистическом Берлине, разделённом стеной, или же от имени рано повзрослевшего венгерского юнца, бурно переживающего половое созревание накануне Будапештского восстания.
Там есть ещё третий, промежуточный повествовательный цикл, как бы застрявший между временами (приметы эпохи максимально размыты, реалии плавают, стиль отсылает уже не к модернизму, но пряному модерну), связанный с пребыванием семьи рассказчика на приморском курорте, какими-то застольями великосветского общества, отсылающим к прустовским заседаниям кланчика Вердюренов. Брошенный любовником, "писатель", не выпустивший при жизни ни единой книги, сочиняет историю жизни дедушки своего уехавшего приятеля. И с этой частью «Книги воспоминаний» лично у меня возникли максимальные атрибутационные сложности, поскольку Надаш любит постоянно проделывать один и тот же технологический приём.
Проговорившись, как бы между прочим, о времени и месте, подкинув читателю фразу, обещающую интересное развитие событий (намёк на какую-нибудь очередную любовную авантюру или поступок, выходящий за рамки буржуазной морали), Надаш старается максимально оттянуть продолжение фабулы, пускаясь в сложносочинённые размышления с путанным и вязким синтаксисом. Ибо Надашу важнее немедленного продолжения сюжетных линий соткать буквально из воздуха ощущение присутствия в конкретном месте, осязаемо передать малейшие физиологические или психические движения персонажей. Поэтому ему, вроде как, всегда есть чем заняться. Ну, а сюжет - штука второстепенная, всегда подождёт.
Тем более, что основная ценность «Книги воспоминаний» заключена именно в этих отступлениях, которые и отступлениями-то не назовёшь - настолько они точны, органичны и естественны (продуманы и сформулированы так, что понимаешь: за каждым из них стоят десятилетия предварительных наблюдений и размышлений умного, зоркого, умудрённого, изощрённого ума), настолько они материальны…
За эти размышления и отступления, вываливающиеся на читателя с помощью сложноподчинённого синтаксиса, Надаша называют «современным Прустом», добивающимся ощущения реальности происходящего через постоянное расширение полей описания, через постоянное уточнение своих ощущений. Точно ему кажется недостаточным упоминание того или иного события, вокруг которого рассказ должен кружить на одном и том же месте, пока, наконец, оно не станет окончательно чётким. Монументальный объём книги, во многом, и вызван такими систематическими углублениями внутрь мгновения, растягивать которое можно до бесконечности. Точнее, до тех пор, пока находятся всё новые и новые метафоры и сравнения для более точной передачи того, что чувствуется или происходит.
"Ведь не бывает таких событий, которые нельзя понять ещё глубже, и не существует таких деталей, которые лишены множества ещё более мелких, но возможно, решающих новых подробностей..." (221)
В передаче этих незаметных телодвижений, нужно сказать, Надаш - чемпион мира и литературных олимпийских игр, когда всё, что он показывает, несмотря на разницу опыта и пола, легко примериваешь на себя. В этой великой книге нет ни единой фальшивой ноты или среднестатистической торопливости, усредняющней результат хотя бы на протяжении страницы или даже фразы - всё прочувствовано, выверено и сыграно с максимальным вниманием к тому, что хочется сформулировать и передать. Уж не знаю, какой ценой и какими технологическими усилиями достигается такая правдивость жизни внутри текста, но именно это правдоподобие заставляет верить автору и на всех остальных этажах романа - от его симфонической конструкции до тех причинно-следственных сцепок, которые несмотря на исключительность и, порой, невероятность (инцестуальные желания, пытки и похищения осведомителей, обилие трагических смертей) вызывают безграничное доверие. Которым Надаш пользуется предельно аккуратно. Да, по сути и по форме, «Книга воспоминаний» - совершенный роман. Роман «по определению», шедевр и всё такое.
Но если Пруст наворачивает свои многочисленные и избыточные описания центробежно, выводя из текстуальной плоти рассказчика окружающий его мир, растворяя наблюдателя в пейзаже, то главная интенция Надаша центростремительна. Она направлена на то, чтобы с помощью внешней среды погрузиться как можно более глубоко в тело говорящего человека, сосредоточиться на описании микроскопических реакций, точно так же составляющих законченную, отдельную вселенную. Из-за чего, кстати, шедевр Надаша и принято считать "историей тела". Или же - историей с точки зрения тела, его непосредственных реакций.
Играя в неопределённость началом каждой главы, Надаш выдает, каждый раз, по несколько страниц чистого текстуального наслаждения, никак не «замазанного» нарративной надобой. Ибо если герой отрывка всё ещё не определён, то и привязать это повествование, каждый раз начинающееся как бы с нуля, вроде как, не к чему (точнее, не к кому из рассказчиков), поэтому, вот, берите и наслаждайтесь «чистым «Прустом». После того как автор, вроде как, определяется с повествователем, делая заявку на очередное нарушение табу (история гомосексуальной охоты на вожделенный объект, эротические игры мальчика со своей полоумной сестрой или влечение к голому родителю) для того, чтобы Надаш начал очередное оттягивание и откладывание событий своим стилистическим кружением, похожим на пургу.
Поскольку таких метелей в «Книге воспоминаний» много (она вся из них, идеальных образчиков для школьных диктантов, собственно и состоит - и чем более «шокирующим» является действие персонажа, тем большим количеством строительных лесов окружается любое его действие, передаваемое без какой бы то ни было ажитации, ровным, меланхолическим, совершенно отстранённым тоном - Надаш не смакует «отклонения», которых в его философской системе нет и быть не может, но он лишь создаёт пики взволнованного действия для того, чтобы максимально «оправдать» внешнюю бессобытийность рассуждений, окружающих эти пики - так гордые горы окружают, заслоняют облака), то роман оказывается универсальным текстом про всё, что волнует или может волновать читателя. И, как любой универсальный текст, сопрягающий самые разные темы, он, именно поэтому, должен, прежде всего, рассматриваться (разгадываться) на уровне структуры. Оттого такое внимание я и придаю чередованию рассказчиков, создающих внутри читательского внимания постоянную подвешенность.
Любые новые книги, особенно сложно устроенные, максимально плодотворны на первых своих страницах - пока читатель, не определившийся, куда дует авторский ветер, крутит-вертит весь свой предыдущий читательский опыт, пытаясь разгадать (вполне возможно, что и бессознательно) жанровую модель, к которой принадлежит текст. Всем нам, почему-то, важно придумать для себя (вероятно, чтобы «успокоиться») полку восприятия, на которую нужно определить тот или иной текст, чтобы дальше он покатил легче - как салазки с горы. Надаш делает этот процесс максимально затянутым, сохраняя конструктивную интригу едва ли не до конца романа, актуализируя внимание в каждой отдельной точке книги. То есть, читаешь, минуешь первую треть, половину романа, а всё ещё не понимаешь куда он движется. Все ещё карабкаешься в гору. Критика, опять же, в заблуждение вводит. Не могу сказать, что ощущение это дискомфортно. Напротив, оно заставляет роман переливаться сгущающейся тайной, сочиться полуночной суггестией, заставляя прозревать за каждой своей стилистической фигурой или фабульной мизансценой не одно, но несколько вероятных решений.
Надаш пишет о том, что волнует его, венгерского интеллектуала и диссидента, однако, «Книга воспоминаний» построена таким образом (каждая из новелл - повод высказаться на несколько животрепещущих тем из самых разных сторон человеческого существования, от трепетных и дико эстетских описаний пейзажей или человеческих реакций - до вскрытия социальных и политических механизмов, а так же рассказа о конкретных исторических событиях, которые принято обозначать «судьбоносными»), что все эти темы находят отклик внутри того, кто читает. И тогда все эти авторские наблюдения и многоступенчатые выводы как бы переводятся с языка Надаша, с его личными потребностями, на язык конкретного человека.
"Ведь всякий роман о жизни, однажды начатый, всегда говорит нам: не бойтесь во мне заблудиться, я надеюсь, в конце концов мне удастся вывести вас из моих дебрей. Моё дело - всего лишь быть репортёром..." (630)
При том, что «Книгу воспоминаний» нельзя назвать расплывчатой или неконкретной. С точки зрения действия она крайне ловко сложена и нигде не провисает, постоянно подкидывая эффектные, эмблематичные эпизоды, продолжаемые в описаниях и отступлениях, которые как бы дополняют и углубляют основное действие, показывая, что всё в этом мире взаимосвязано. А, главное, осмысленно, поскольку у всего есть подспудная сторона, состоящая из многочисленных предпосылок и осязаемых последствий. У всего, что с нами происходит, оказывается, есть свой смысл.
Несмотря на кажущуюся эффектность некоторых заходов (сын трогает член спящего отца; мальчики, забирающиеся в чужие дома, испражняются друг перед другом; старая актриса использует любовников для того, чтобы достичь максимального психологического напряжения в новой роли; дети подглядываю за брачными играми родителей или шпионят за своими отцами - самые точные и трогательные страницы книги, на мой вкус, связаны с передачей именно детской чувственности, пока ещё до конца оформившейся, неопытной, расплескивающейся без какой бы то ни было утилитарной надобы), Надаш, всё-таки, не Сорокин и даже не Мамлеев, но умудренный человек, много понимающий о природе человеческой.
Он не открывает в своей книге ничего принципиально нового (хотя, конечно, тема человека под максимальным социальным давлением, трансформирующим, расплющивающим личность, в ближайшее время исчерпана быть не может), Надашу удаётся другое - найти свой собственный «ракурс» для того, чтобы описать принципиально бесконечное количество психологических и физиологических движений, которые до него, как будто бы, и не были описаны.
Да, он изобретает свой собственный дискурс и даже жанр, помогающий начать текст в любой точке психологической (и какой угодно) реальности - когда для того, чтобы текст был продолжен, сюжет совершенно необязателен. Нечто похожее было уже у Пруста, правда, более замотивированного фабульным движением. Однако, Надаш, вооруженный опытом зрелого модернизма, после Джойса и Беккета, Музиля и Манна, опустился уже «ниже уровня моря», залез <буквально> «под кожу», занявшись, кажется дальше уже просто некуда, расщеплением атомов, таким образом, показывает, что поле это просто не пахано.
И что самое интересное, чем может заниматься современная литература - это погружение в немотные материи, в пустоту подтаявших брикетов с картин Марка Ротко, откуда можно вновь извлечь изображения. Точнее, фигуративность, вычленив из абстракции, символически изображающей дословесные реакции, вполне узнаваемые композиции. Как пишут на пачках с соками: восстановлен из концентрата, вот так и тут - Надаш то ли открывает, то ли расширяет технические возможности «психологического романа», создаваемого уже после смерти «психологического романа» едва ли не до бесконечности.
Правда, со второй примерно четверти, «Книга воспоминаний» становится всё более и более социально активной, прозаической, так как описывает уже не внутренности, но внешний мир. Венгрию, испохабленную социализмом, Берлин, обезображенный Стеной, идущей не только через город, но и через извилины и судьбу каждого человека, пошлую Москву с пряными радостями гостиницы «Украина» и Большого театра.
Это несколько выпрямляет первоначальный бытийный замес. Но, с другой стороны, даёт роману новое, более конкретное дыхание. А, главное, разгадку с чередованиями повествователей, количество которых уменьшается (не буду раскрывать все секреты, хотя даже обладание ими не делает «Книгу воспоминаний» менее привлекательной: закончив чтение романа по первому разу, чтобы уточнить его некоторые конструктивные особенности, я тут же принялся читать его во второй раз. И нужно сказать, что он начал открываться мне с другой стороны - более чёткой, более циничной, разреженной и горькой. Более определённой, но, тем не менее, выдерживающей второе прочтение. Да ещё как выдерживающей - ведь ты теперь словно бы читаешь совершенно иную книгу!), добавляя к микрооптике эпизоды, снятые едва ли не панорамным способом.
То, на что у Пруста ушло семь томов, Надаш ужимает в один, кажущийся бесконечным, том. Чередование рассказчиков заставляет вспомнить «Александрийский квартет» Л. Даррелла, в котором четыре главных персонажа рассказывают, каждый свою версию одних и тех же событий. Неслучайно, что объясняя «Книгу воспоминаний» обращаешься (отталкиваешься) от самых главных модернистских шедевров. Надаш действительно продолжает ряд, открытый Прустом м Джойсом, продолженный Манном и Музилем, развитый и разноображенный Дарреллом.
«Книга воспоминаний» именно такого, как перечисленные здесь произведения, уровня и полёта, из-за чего поначалу кажется удивительным, что русский перевод её вышел тиражом 700 (семьсот) экземпляров и как-то не торопится обрастать рецензиями. Людям не сказали, что это модно и «хороший вкус», поэтому, воспевая другие переводные новинки, которые даже рядом невозможно поставить с «Книгой воспоминаний», люди не обращают внимание, может быть, на самую важную книгу, переведённую за несколько последних лет.