Моноток. Три поездки на Северок: толстый текст, который я не перечту
Этот год во всём особенный, в том числе и историей хаджей на Северок - мемориальных поездок в район моего школьного обитания, позволивших мне написать роман «Красная точка», в этих местах и происходивший (снимки из этого поста вполне могут быть иллюстрациями к первым частям книги - ведь некоторые дома, здания и пространства здесь являются буквальными сценами из нее), начиная примерно с 1978-го…
Потом была война, разлука…
В какой-то момент появились сны, завязалась параллельная реальность, из-за чего жизнь начала раздваиваться, расстраиваясь…
…ну, хотя бы потому, что внутри Чердачинска мы теперь живём совсем в другом месте (на юге) и на Северок нужно специально ехать, собираться силами, выбирать время, гулять здесь, точно по археологическому парку, обязательно зайти в школу и в пару магазинов - «в качестве исключения».
Вообще-то, заходить в магазины неприятно, так как попасть под крышу означает включить какой-то иной статус пребывания: археологический парк не предполагает крыши; если только навес.
Чтоб спрятаться от дождя, который однажды случился в момент очередного летнего хаджа, пару лет назад.
Обычно поездки на Северок случаются дважды в году, но 2020-ый и в этом тоже необычный: я был здесь трижды - и первый раз это было в апреле, как раз накануне пандемической истерии.
На снимках видна нежность ранней весны, набиравшей силы каждый буквальный день, загустевавшей нашими страхами, пока окончательно не загустевшей во что-то, не являвшееся ни весной, ни летом, но субфебрильной лихорадкой неопределённости и тяжёлых предчувствий…
…потому что, если кто ещё помнит, восприятие пандемии в первой половине года значительно отличается от той прифронтовой привычки, к которой мы пришли все к концу этого високосного, когда о массовой смертности говорят уже без запинки и смущения.
Как будто бы так оно и должно быть.
Странно, конечно, как пандемия, словно бы фотографическим виражом, наложилась на восприятие Северка, которое и без того для меня - особая зона, мерцание которой невозможно разглядеть со стороны, настолько оно сочинённое (не мной) и личное, то есть, возникающее из связей, набранных со временем, здесь проведённым, когда именно Северо-запад, а не что-то иное, зафиксировалось и закрепилось в извилинах как территория становления и, значит, счастья.
Гуманитарная археология одной, отдельно взятой, личности.
Хотя бы от того, что всюду жизнь, причём не столько внешняя (то есть, отчасти механическая, механизированная), но внутренняя, то есть, переведённая в режим невидимых излучений, которые чувствуешь (все чувствуют), но, до поры, до времени, выразить не можешь.
Конечно, это погоня за прошлым, за его тенью, оставляющей следы…
…тень, оставляющая следы: образ из самых недр аминокислот, передающих друг другу такие импульсы, что застревают в нано-лабиринтах и блуждают там до самого конца жизни, причем чем взрослее человек тем меньше, что ли, эти импульсы, тем они бледнее и стертее.
Второй раз я посетил тот уголёк земли в первых числах сентября, перед самым Днем единого голосования, привязавшим Петровну к её библиотечным хоромам.
Правда, когда я пришел в школу, ее на месте не было, но приветливая женщина позволила мне разместиться в библиотеке с комфортом, максимально возможным в советской школе.
Она вообще вела себя хозяйкой и мне легко было подыграть ей.
Тем более, что когда Петровна пришла, она объяснила, что это директор и её лучшая подруга.
Единственный вменяемый человек.
Петровна нужна мне, чтобы не оставаться на Северке одному.
Когда один то не отражаешься, словно бы тебя и нет вовсе.
Желаний нет, хотений, нарратив начинает разваливаться: причинно-следственные связи есть, а нарратива нет. Монток.
Моноток.
Когда Петровны нет, то путешествуя от школы в соседний двор, где мы, собственно говоря, и жили, принуждаешься говорить сам с собой, а это уже практически шизофрения, поскольку одна часть хочет вернуться в прошлое, другая понимает, что это невозможно, а третья глумится над усилиями первых двух - и так до бесконечности…
…еще какая-то глупая пугливость включается, при этом, гоняющая паломника с места на место, словно бы кто-нибудь способен у него, со стороны совершенно невидимого, подслушать мысленные мысли.
Петровной я прикрываюсь, конечно, делаю свой невроз видимым. Постижимым.
Под зеленый чай, я дождался конца ее рабочего дня и мы прошлись с ней до Краснознаменной, где она села на транспорт, а я пошел дальше и прошел одиннадцать км, которые описал месяц назад (сначала вышла описка и я написал «год назад», что выглядит весьма символически), пройдя практически весь беспризорный Свердловский проспект.
С другой стороны, Петровна не при чем, так как, прежде чем зайти в школу, я заруливаю в двор, а там набор движений и действий всегда один и тот же.
Установился мемориальный алгоритм с поднятием на пятый этаж, если, конечно, подъезд оказывается открытым.
А мне везёт на открытый подъезд почти всегда.
Странно или нет, но если дверь в подъезд зарыта, я чувствую облегчение - это совпадает с логикой истории и моего места в ней: я здесь не живу, меня тут нет, теперь это не мои места, так как степени отчуждения (Северок - Чердачинск - Москва - Россия) начинают расходиться кругами и плыть так, вот как примерно спутник по своей космической траектории плывёт, потому что нет у этого процесса видимого окончания.
Впрочем, невидимого окончания у него тоже не имеется: он сам там, внутри, какую-то работу производит, время от времени выбираясь наружу, например, в виде снов, которые в ноябре вновь стали яркими до тревожности.
Я имею ввиду свой постоянный нарратив, связанный с нашей квартирой на первом этаже - той самой, что описана в «Красной точке».
Так как после того, как я закончил текст, сны о квартире на Куйбышева стали бледнее и я чаще стал видеть ее со стороны двора, то есть, примерно то же самое, что способен увидеть паломник: окна, за которыми сокрыта чужая жизнь.
Не зайдешь ведь и не скажешь: «здравствуйте, я жил тут этак лет шестнадцать и можно мне пройти».
Но даже если запустят, как вести себя и что делать?
На что обращать внимание? Куда смотреть?
Полы перестелены, стены перекрашены, зеркальце с туалетной двери оторвано, кирпичи закрашены, думаю, даже выемка на подоконнике в большой комнате законопачена без следа, разве что ванная, стекла с некоторых дверях?
Когда, вот точно также, я попал на Куйбышева третий раз в этом году - после мастерской Фокина, куда я ездил смотреть в каком состоянии его большая картина, которой он занят последние шесть лет (спойлер: она почти закончена, мой совет оставить её недописанной маэстро не пригодился, хотя в планах у него второй такой же широкоформатный и многофигурный монумент, который он и оставит незаконченным, то есть, если через пару лет у Фокина появится еще одна гигантская «фреска» можно будет с уверенностью говорить, что незавершенность ее входит в изначальный расчет артиста, дайбог ему здоровья и долгих лет жизни) я попал в школьный двор уже затемно - между прочим, впервые в истории хаджей и в наших бывших окнах было темно.
Точно в деревне никто не живёт.
Нежилые какие-то окна, только в кухне я вдруг увидел (если смотреть со стороны Просторной, то там наш первый этаж неожиданно становится вторым, так как в цоколе «под нами» возникают окна магазинной конторы - я к тому, что заглянуть в окна кухни и моей комнаты невозможно, они высоки и неприступны) свечение телеэкрана в левом углу - там, где дверь в коридор со стеклом посредине.
То есть, скорее всего, это не сам телеящик, но его отражение в стекле закрытой двери (мама ее всегда прикрывала, чтоб покурить свои соусированные сигариллы «Золотое руно»), следовательно телек, если он есть, стоит попой к окну в противоположном углу, впрочем, неважно, жизнь в квартире есть, в первый раз обнаружена.
Потому что, как я уже упоминал, действия во дворе и вокруг дома (точнее, трех домов, поставленных встык, чтоб образовался край микрорайона, «коробки №2»: все топонимические подробности следует искать в романе «Красная точка» или на гугл-карте) построены по одному и тому же алгоритму кружения и ускользания, когда сложно остановиться на одном месте и просто перевести дух.
Не знаю почему, не понимаю, что может случиться, сама физиология места, точнее, правоприменительная практика этого места, ещё точнее, физиология восприятия по касательной к этому конкретному месту, не даёт стоять на месте, но обязательно двигаться, опережая желания и мысль.
Это, видимо, что-то про неваляшку в поисках точки опоры и покоя, видимо, это что-то про тщету осуществления, которое, вроде бы, потенциально возможно, стоит лишь приложить какие-то усилия, но, с другой-то стороны…
…ответил ворон: никогда!
Схема мемориальных кружений вводила меланхолию в рутину, в рисунок, ставший привычным и будто бы единственно возможным, когда любое минимальное отклонение чревато событием.
Ну, то есть, если по Лотману, то видимым нарушением границы.
После мастерской Фокина (середина октября) я зашел на Куйбышева с противоположной стороны - то есть, с её конца, точнее, с начала - там, где она отходит от Молодогвардейцев, на которой у Фокина и находится дом с мастерской.
То есть с крайней западной точки, так как обычно это самая что ни на есть восточная точка Чайковского или Красного Урала (названия остановок с названием местных улиц) - прошел от мастерской художника, перейдя проспект Победы, поднялся к Комсомольскому проспекту, чтобы спуститься к автопарку, где раньше была конечная многих автобусных маршрутов в районе Молдавской (?)
Местные знают, что там Молодогвардейцев делает изгиб, приводящий, в конечном счёте, в видимый тупик промзоны, правда, пока до нее доберешься, минуешь массу местных достопримечательностей, которые моя первая университетская любовь, которая здесь и жила когда-то, недалеко от банно-прачечного центра (долгое время мы носили сюда простыни и пододеяльники - за эту процедуру был я ответственным, как раз и зимой у нас для этого тюка откуда-то возникали санки) и гаражного кооператива, в котором у нас был свой гараж.
Последний раз я очутился там точно так же шесть лет назад, когда побывал у Фокина в первый раз - и прошёлся тем же самым маршрутом, то есть, я сворачиваю с Молодогвардцейцев на Куйбышева с частотностью посещения Лувра.
Я вышел от Фокина, когда стемнело и середина Северка, обжитая еще в середине 80-х, когда он и стал самым новым районом города (Курчатовским), была запружена людьми и автомашинами (в городе постоянно пробки), таинственным светом, скрадывающим новостройки, которые мой глаз микшировал и бликами случайных огней, фонарей, реклам…
…словно бы я где-то не здесь, в центре сермяги, но в любом подвижном и текучем столичном мегаполисе, кипящем саморефлексией и избытком складок.
В темноте все кошки серы, а звуки молоды, независимо от своего возраста - поэтому я люблю слушать, как мама поёт в соседней комнате своим таким молодым голосом, вот почему Северок проникал в меня вместе со всем этим последним осенним барокко, удваивающем силу в золоте айфоновского видоискателя, как известно, злоупотребляющего оттенками желтого цвета.
Пространство сузилось и, одновременно, расширилось до бесконечности, неузанное, несмотря на все забытые детали, которые уже не вернутся.
Хотя, если приехать сюда светлым днем (особенно теперь, в белый-белый, зимний день), что-то может и защёлкнется обратно, впишется в воспоминания, как если так оно тогда и было.
Но теперь улица превратилась в костлявую вяленную (или подкопчёную?) рыбу, в длинный и узкий проход мимо ристалищ и капищ (а нужно сказать, что Куйбышева - естественная граница между типовой застройкой и одноэтажным посёлком, который, впрочем, именно со стороны Молодогвардейцев уже тогда, в несуществующем ныне советском будущем, подвергался постоянной застройке, казавшейся мне какой-то несерьезной - потому что все новые дома с новосёлами и запахами стройки: бетона, цемента, краски, только что постеленного линолеума и каплями краски на еще ни разу не вымытой стеклянной двери на балкон - новостройки пахнут разочарованием, неслучившимся счастьем и кажутся легковесными, совершенно несерьёзными, как любые чужие дела, ничем и никак не связанные с твоими собственными), пятиэтажных домов, казавшихся мне бесконечными, когда я тащил на себе баул с грязным или с, тем более, чистым бельем, на котором мамочка большими стежками вышивала метки «БАВ» (теперь-то у нас все белье без меток, а стиральных машин сразу две: так странно, что я не обратил внимание, когда они у нас появились, словно бы жили с нами всегда, ан нет); пятиэтажки, покрытые коричневыми плитами, с подъездами, выходящими не во двор, а на улицу, на что я тогда не обращал внимание, а теперь обратил, потому что такие дома казались мне в темноте змеями, то ли сбросившими кожу, то ли вывернувшими ее наизнанку, поскольку я сам совершал длинный проход, из-за чего отчасти тоже был змеей, точнее, длился как змея…
Потом была бывшая детская кухня, где Руфина Дмитриевна брала творог, потом 93-я школа («английская») и почтовое отделение (кажется 122) в доме, где жил Вовка Живтяк, после чего начинается уже наша коробка с пятиэтажками, переходящими в еще один школьный двор, на этот раз, уже наш, 89-ый и сколько раз я считал все эти микро-зоны (зоны-шлюзы) прохода от дома до прачечной, зазубривая их подкоркой, как теперь - станции зелёной ветки…
Возле школы я сошёл с прямолинейной дистанции Куйбышева и вошел в двор, чтобы зайти во двор между двух домов, один из которых помню с детства, а второй построили уже после нашего переезда и, чтобы его вписать в собственную картину мира, мне пришлось написать рассказ о том, как я снимаю в нем квартиру для того, чтобы писать «Красную точку».
После ее выхода на бумаге сны стали еще более блёклыми и комканными, необязательными какими-то, что ли, словно бы резко формализовавшимися, выдающими себя по непонятному расписанию и разнарядке (раз в месяц, потом раз в два месяца), почти вынужденно, типа «по желанию клиента», хотя клиент молчал.
Тем более, что и хаджи выхолостились, как это и должно происходить с любым ритуалом.
Зная, что будет раньше, теряешь остатки внимания, сосредоточенности.
Ну, то есть, зависаешь в чистилище.
Точнее, в частилище, если иметь ввиду слова «часть» и «отчасти» - не в лимбе, но в нигде, уже очень скоро заканчивающемся, подобно любому киносеансу, стоит приблизиться к троллейбусной остановке.
Станции метрополитена подобным финалам хорошо тренируют, обрубая стенограмму нарратива краем платформы.
Но у Чердачинска собственные технологии, о которых я, нечасто выбираясь «в город», постоянно забываю: темнота здесь - друг молодежи, но враг общественного транспорта, словно бы съедаемого химически активными элементами, растворёнными в чердачинском воздушке.
Вечерние часы даже маршрутки умудряются съедать, не говоря уже об автобусах и троллейбусах, становящихся такой же редкостью, как птеродактили.
Я застрял возле завода «Прибор», завис на остановке «Красный Урал», открывающей своим бездомным простором зону отчуждения, протянутую параллельно кварталам Чекушки (Чайковского) практически до самого Островского, где раньше тоже ведь был еще один одноэтажный посёлок, который ныне весь практически вышел, осталась-то всего пара улиц «своих домов», существующих в странном, противоестественном симбиозе с понастроенными многоэтажками, окончательно берущими вверх в районе Краснознаменной, ещё одной улице-остановке, сопричастной моему школьному детству.
Я стоял на пустыре у «Прибора», но мысленно все время шел вглубь себя, как на картине в стиле Эрика Булатова, где все понятное непонятно, а непонятное - понятно и объяснено (ибо схематизировано), потому что осень уже подгорала, как каша, забытая на конфорке: это было когда пандемия вернулась, точнее, продолжилась, еще точнее стала расти по экспоненте, так как кому-то же нужно расплачиваться за все ошибки в стратегии и тактике борьбы с коронавирусом…
…из-за чего в отношении короны уже где-то в середине осени возникла какая-то особенная пустота, как в кастрюле, из которой каша, с одной стороны, убежала, с другой, оставшаяся стала подгорать, а кроме неё, так-то, есть больше нечего.
Жизнь внутри пандемии стала заметно расслаиваться и распадаться на плоскости и составляющие - вот как на картинах кубистов: был отдельно, работа отдельно, друзья-родственники - где-то там, на периферии геометрических узлов; чтение и письмо тоже расслаиваются, точно в коктейле, а что-то даже выпадает в осадок, причем, если и хлопьями, то, видимо, кукурузными - теми самыми, которые хрустят, если их начать вклеивать в кубофутуристический коллаж с вывесками магазинов и лавок, а также стадиями движения, нарастания симптома и мутациями гештальтов.
Сны о Куйбышева начинают возвращаться.
Пока раздумчиво и отдалённо - вот как Офелия плывёт и уже почти подплывает к почтовому отделению № 138 (между прочим, основное место действия моего романа "Ангелы на первом месте").
Ну, или же светом разных звезд, но очень уж не хочется их возвращений: такие сны о несбывшемся будущем, хотя и лишены драмы, но насыщены неформулируемой тревогой акварельной фактуры и распространяют свое влияние на весь последующий день…
…каким бы коротким в декабре он не был.
Потом была война, разлука…
В какой-то момент появились сны, завязалась параллельная реальность, из-за чего жизнь начала раздваиваться, расстраиваясь…
…ну, хотя бы потому, что внутри Чердачинска мы теперь живём совсем в другом месте (на юге) и на Северок нужно специально ехать, собираться силами, выбирать время, гулять здесь, точно по археологическому парку, обязательно зайти в школу и в пару магазинов - «в качестве исключения».
Вообще-то, заходить в магазины неприятно, так как попасть под крышу означает включить какой-то иной статус пребывания: археологический парк не предполагает крыши; если только навес.
Чтоб спрятаться от дождя, который однажды случился в момент очередного летнего хаджа, пару лет назад.
Обычно поездки на Северок случаются дважды в году, но 2020-ый и в этом тоже необычный: я был здесь трижды - и первый раз это было в апреле, как раз накануне пандемической истерии.
На снимках видна нежность ранней весны, набиравшей силы каждый буквальный день, загустевавшей нашими страхами, пока окончательно не загустевшей во что-то, не являвшееся ни весной, ни летом, но субфебрильной лихорадкой неопределённости и тяжёлых предчувствий…
…потому что, если кто ещё помнит, восприятие пандемии в первой половине года значительно отличается от той прифронтовой привычки, к которой мы пришли все к концу этого високосного, когда о массовой смертности говорят уже без запинки и смущения.
Как будто бы так оно и должно быть.
Странно, конечно, как пандемия, словно бы фотографическим виражом, наложилась на восприятие Северка, которое и без того для меня - особая зона, мерцание которой невозможно разглядеть со стороны, настолько оно сочинённое (не мной) и личное, то есть, возникающее из связей, набранных со временем, здесь проведённым, когда именно Северо-запад, а не что-то иное, зафиксировалось и закрепилось в извилинах как территория становления и, значит, счастья.
Гуманитарная археология одной, отдельно взятой, личности.
Хотя бы от того, что всюду жизнь, причём не столько внешняя (то есть, отчасти механическая, механизированная), но внутренняя, то есть, переведённая в режим невидимых излучений, которые чувствуешь (все чувствуют), но, до поры, до времени, выразить не можешь.
Конечно, это погоня за прошлым, за его тенью, оставляющей следы…
…тень, оставляющая следы: образ из самых недр аминокислот, передающих друг другу такие импульсы, что застревают в нано-лабиринтах и блуждают там до самого конца жизни, причем чем взрослее человек тем меньше, что ли, эти импульсы, тем они бледнее и стертее.
Второй раз я посетил тот уголёк земли в первых числах сентября, перед самым Днем единого голосования, привязавшим Петровну к её библиотечным хоромам.
Правда, когда я пришел в школу, ее на месте не было, но приветливая женщина позволила мне разместиться в библиотеке с комфортом, максимально возможным в советской школе.
Она вообще вела себя хозяйкой и мне легко было подыграть ей.
Тем более, что когда Петровна пришла, она объяснила, что это директор и её лучшая подруга.
Единственный вменяемый человек.
Петровна нужна мне, чтобы не оставаться на Северке одному.
Когда один то не отражаешься, словно бы тебя и нет вовсе.
Желаний нет, хотений, нарратив начинает разваливаться: причинно-следственные связи есть, а нарратива нет. Монток.
Моноток.
Когда Петровны нет, то путешествуя от школы в соседний двор, где мы, собственно говоря, и жили, принуждаешься говорить сам с собой, а это уже практически шизофрения, поскольку одна часть хочет вернуться в прошлое, другая понимает, что это невозможно, а третья глумится над усилиями первых двух - и так до бесконечности…
…еще какая-то глупая пугливость включается, при этом, гоняющая паломника с места на место, словно бы кто-нибудь способен у него, со стороны совершенно невидимого, подслушать мысленные мысли.
Петровной я прикрываюсь, конечно, делаю свой невроз видимым. Постижимым.
Под зеленый чай, я дождался конца ее рабочего дня и мы прошлись с ней до Краснознаменной, где она села на транспорт, а я пошел дальше и прошел одиннадцать км, которые описал месяц назад (сначала вышла описка и я написал «год назад», что выглядит весьма символически), пройдя практически весь беспризорный Свердловский проспект.
С другой стороны, Петровна не при чем, так как, прежде чем зайти в школу, я заруливаю в двор, а там набор движений и действий всегда один и тот же.
Установился мемориальный алгоритм с поднятием на пятый этаж, если, конечно, подъезд оказывается открытым.
А мне везёт на открытый подъезд почти всегда.
Странно или нет, но если дверь в подъезд зарыта, я чувствую облегчение - это совпадает с логикой истории и моего места в ней: я здесь не живу, меня тут нет, теперь это не мои места, так как степени отчуждения (Северок - Чердачинск - Москва - Россия) начинают расходиться кругами и плыть так, вот как примерно спутник по своей космической траектории плывёт, потому что нет у этого процесса видимого окончания.
Впрочем, невидимого окончания у него тоже не имеется: он сам там, внутри, какую-то работу производит, время от времени выбираясь наружу, например, в виде снов, которые в ноябре вновь стали яркими до тревожности.
Я имею ввиду свой постоянный нарратив, связанный с нашей квартирой на первом этаже - той самой, что описана в «Красной точке».
Так как после того, как я закончил текст, сны о квартире на Куйбышева стали бледнее и я чаще стал видеть ее со стороны двора, то есть, примерно то же самое, что способен увидеть паломник: окна, за которыми сокрыта чужая жизнь.
Не зайдешь ведь и не скажешь: «здравствуйте, я жил тут этак лет шестнадцать и можно мне пройти».
Но даже если запустят, как вести себя и что делать?
На что обращать внимание? Куда смотреть?
Полы перестелены, стены перекрашены, зеркальце с туалетной двери оторвано, кирпичи закрашены, думаю, даже выемка на подоконнике в большой комнате законопачена без следа, разве что ванная, стекла с некоторых дверях?
Когда, вот точно также, я попал на Куйбышева третий раз в этом году - после мастерской Фокина, куда я ездил смотреть в каком состоянии его большая картина, которой он занят последние шесть лет (спойлер: она почти закончена, мой совет оставить её недописанной маэстро не пригодился, хотя в планах у него второй такой же широкоформатный и многофигурный монумент, который он и оставит незаконченным, то есть, если через пару лет у Фокина появится еще одна гигантская «фреска» можно будет с уверенностью говорить, что незавершенность ее входит в изначальный расчет артиста, дайбог ему здоровья и долгих лет жизни) я попал в школьный двор уже затемно - между прочим, впервые в истории хаджей и в наших бывших окнах было темно.
Точно в деревне никто не живёт.
Нежилые какие-то окна, только в кухне я вдруг увидел (если смотреть со стороны Просторной, то там наш первый этаж неожиданно становится вторым, так как в цоколе «под нами» возникают окна магазинной конторы - я к тому, что заглянуть в окна кухни и моей комнаты невозможно, они высоки и неприступны) свечение телеэкрана в левом углу - там, где дверь в коридор со стеклом посредине.
То есть, скорее всего, это не сам телеящик, но его отражение в стекле закрытой двери (мама ее всегда прикрывала, чтоб покурить свои соусированные сигариллы «Золотое руно»), следовательно телек, если он есть, стоит попой к окну в противоположном углу, впрочем, неважно, жизнь в квартире есть, в первый раз обнаружена.
Потому что, как я уже упоминал, действия во дворе и вокруг дома (точнее, трех домов, поставленных встык, чтоб образовался край микрорайона, «коробки №2»: все топонимические подробности следует искать в романе «Красная точка» или на гугл-карте) построены по одному и тому же алгоритму кружения и ускользания, когда сложно остановиться на одном месте и просто перевести дух.
Не знаю почему, не понимаю, что может случиться, сама физиология места, точнее, правоприменительная практика этого места, ещё точнее, физиология восприятия по касательной к этому конкретному месту, не даёт стоять на месте, но обязательно двигаться, опережая желания и мысль.
Это, видимо, что-то про неваляшку в поисках точки опоры и покоя, видимо, это что-то про тщету осуществления, которое, вроде бы, потенциально возможно, стоит лишь приложить какие-то усилия, но, с другой-то стороны…
…ответил ворон: никогда!
Схема мемориальных кружений вводила меланхолию в рутину, в рисунок, ставший привычным и будто бы единственно возможным, когда любое минимальное отклонение чревато событием.
Ну, то есть, если по Лотману, то видимым нарушением границы.
После мастерской Фокина (середина октября) я зашел на Куйбышева с противоположной стороны - то есть, с её конца, точнее, с начала - там, где она отходит от Молодогвардейцев, на которой у Фокина и находится дом с мастерской.
То есть с крайней западной точки, так как обычно это самая что ни на есть восточная точка Чайковского или Красного Урала (названия остановок с названием местных улиц) - прошел от мастерской художника, перейдя проспект Победы, поднялся к Комсомольскому проспекту, чтобы спуститься к автопарку, где раньше была конечная многих автобусных маршрутов в районе Молдавской (?)
Местные знают, что там Молодогвардейцев делает изгиб, приводящий, в конечном счёте, в видимый тупик промзоны, правда, пока до нее доберешься, минуешь массу местных достопримечательностей, которые моя первая университетская любовь, которая здесь и жила когда-то, недалеко от банно-прачечного центра (долгое время мы носили сюда простыни и пододеяльники - за эту процедуру был я ответственным, как раз и зимой у нас для этого тюка откуда-то возникали санки) и гаражного кооператива, в котором у нас был свой гараж.
Последний раз я очутился там точно так же шесть лет назад, когда побывал у Фокина в первый раз - и прошёлся тем же самым маршрутом, то есть, я сворачиваю с Молодогвардцейцев на Куйбышева с частотностью посещения Лувра.
Я вышел от Фокина, когда стемнело и середина Северка, обжитая еще в середине 80-х, когда он и стал самым новым районом города (Курчатовским), была запружена людьми и автомашинами (в городе постоянно пробки), таинственным светом, скрадывающим новостройки, которые мой глаз микшировал и бликами случайных огней, фонарей, реклам…
…словно бы я где-то не здесь, в центре сермяги, но в любом подвижном и текучем столичном мегаполисе, кипящем саморефлексией и избытком складок.
В темноте все кошки серы, а звуки молоды, независимо от своего возраста - поэтому я люблю слушать, как мама поёт в соседней комнате своим таким молодым голосом, вот почему Северок проникал в меня вместе со всем этим последним осенним барокко, удваивающем силу в золоте айфоновского видоискателя, как известно, злоупотребляющего оттенками желтого цвета.
Пространство сузилось и, одновременно, расширилось до бесконечности, неузанное, несмотря на все забытые детали, которые уже не вернутся.
Хотя, если приехать сюда светлым днем (особенно теперь, в белый-белый, зимний день), что-то может и защёлкнется обратно, впишется в воспоминания, как если так оно тогда и было.
Но теперь улица превратилась в костлявую вяленную (или подкопчёную?) рыбу, в длинный и узкий проход мимо ристалищ и капищ (а нужно сказать, что Куйбышева - естественная граница между типовой застройкой и одноэтажным посёлком, который, впрочем, именно со стороны Молодогвардейцев уже тогда, в несуществующем ныне советском будущем, подвергался постоянной застройке, казавшейся мне какой-то несерьезной - потому что все новые дома с новосёлами и запахами стройки: бетона, цемента, краски, только что постеленного линолеума и каплями краски на еще ни разу не вымытой стеклянной двери на балкон - новостройки пахнут разочарованием, неслучившимся счастьем и кажутся легковесными, совершенно несерьёзными, как любые чужие дела, ничем и никак не связанные с твоими собственными), пятиэтажных домов, казавшихся мне бесконечными, когда я тащил на себе баул с грязным или с, тем более, чистым бельем, на котором мамочка большими стежками вышивала метки «БАВ» (теперь-то у нас все белье без меток, а стиральных машин сразу две: так странно, что я не обратил внимание, когда они у нас появились, словно бы жили с нами всегда, ан нет); пятиэтажки, покрытые коричневыми плитами, с подъездами, выходящими не во двор, а на улицу, на что я тогда не обращал внимание, а теперь обратил, потому что такие дома казались мне в темноте змеями, то ли сбросившими кожу, то ли вывернувшими ее наизнанку, поскольку я сам совершал длинный проход, из-за чего отчасти тоже был змеей, точнее, длился как змея…
Потом была бывшая детская кухня, где Руфина Дмитриевна брала творог, потом 93-я школа («английская») и почтовое отделение (кажется 122) в доме, где жил Вовка Живтяк, после чего начинается уже наша коробка с пятиэтажками, переходящими в еще один школьный двор, на этот раз, уже наш, 89-ый и сколько раз я считал все эти микро-зоны (зоны-шлюзы) прохода от дома до прачечной, зазубривая их подкоркой, как теперь - станции зелёной ветки…
Возле школы я сошёл с прямолинейной дистанции Куйбышева и вошел в двор, чтобы зайти во двор между двух домов, один из которых помню с детства, а второй построили уже после нашего переезда и, чтобы его вписать в собственную картину мира, мне пришлось написать рассказ о том, как я снимаю в нем квартиру для того, чтобы писать «Красную точку».
После ее выхода на бумаге сны стали еще более блёклыми и комканными, необязательными какими-то, что ли, словно бы резко формализовавшимися, выдающими себя по непонятному расписанию и разнарядке (раз в месяц, потом раз в два месяца), почти вынужденно, типа «по желанию клиента», хотя клиент молчал.
Тем более, что и хаджи выхолостились, как это и должно происходить с любым ритуалом.
Зная, что будет раньше, теряешь остатки внимания, сосредоточенности.
Ну, то есть, зависаешь в чистилище.
Точнее, в частилище, если иметь ввиду слова «часть» и «отчасти» - не в лимбе, но в нигде, уже очень скоро заканчивающемся, подобно любому киносеансу, стоит приблизиться к троллейбусной остановке.
Станции метрополитена подобным финалам хорошо тренируют, обрубая стенограмму нарратива краем платформы.
Но у Чердачинска собственные технологии, о которых я, нечасто выбираясь «в город», постоянно забываю: темнота здесь - друг молодежи, но враг общественного транспорта, словно бы съедаемого химически активными элементами, растворёнными в чердачинском воздушке.
Вечерние часы даже маршрутки умудряются съедать, не говоря уже об автобусах и троллейбусах, становящихся такой же редкостью, как птеродактили.
Я застрял возле завода «Прибор», завис на остановке «Красный Урал», открывающей своим бездомным простором зону отчуждения, протянутую параллельно кварталам Чекушки (Чайковского) практически до самого Островского, где раньше тоже ведь был еще один одноэтажный посёлок, который ныне весь практически вышел, осталась-то всего пара улиц «своих домов», существующих в странном, противоестественном симбиозе с понастроенными многоэтажками, окончательно берущими вверх в районе Краснознаменной, ещё одной улице-остановке, сопричастной моему школьному детству.
Я стоял на пустыре у «Прибора», но мысленно все время шел вглубь себя, как на картине в стиле Эрика Булатова, где все понятное непонятно, а непонятное - понятно и объяснено (ибо схематизировано), потому что осень уже подгорала, как каша, забытая на конфорке: это было когда пандемия вернулась, точнее, продолжилась, еще точнее стала расти по экспоненте, так как кому-то же нужно расплачиваться за все ошибки в стратегии и тактике борьбы с коронавирусом…
…из-за чего в отношении короны уже где-то в середине осени возникла какая-то особенная пустота, как в кастрюле, из которой каша, с одной стороны, убежала, с другой, оставшаяся стала подгорать, а кроме неё, так-то, есть больше нечего.
Жизнь внутри пандемии стала заметно расслаиваться и распадаться на плоскости и составляющие - вот как на картинах кубистов: был отдельно, работа отдельно, друзья-родственники - где-то там, на периферии геометрических узлов; чтение и письмо тоже расслаиваются, точно в коктейле, а что-то даже выпадает в осадок, причем, если и хлопьями, то, видимо, кукурузными - теми самыми, которые хрустят, если их начать вклеивать в кубофутуристический коллаж с вывесками магазинов и лавок, а также стадиями движения, нарастания симптома и мутациями гештальтов.
Сны о Куйбышева начинают возвращаться.
Пока раздумчиво и отдалённо - вот как Офелия плывёт и уже почти подплывает к почтовому отделению № 138 (между прочим, основное место действия моего романа "Ангелы на первом месте").
Ну, или же светом разных звезд, но очень уж не хочется их возвращений: такие сны о несбывшемся будущем, хотя и лишены драмы, но насыщены неформулируемой тревогой акварельной фактуры и распространяют свое влияние на весь последующий день…
…каким бы коротким в декабре он не был.