Северок глазами Леры и Надежды Петровны. Августовский хадж в необщее прошлое
Пока ехал на Северок, сгустились тучи - садился в маршрутку, надев тёмные шпионские очки, примерно в районе Чекушки (Чайковского) на лоб автобусу упали первые капли, далее понеслась круговерть.
Я еще на перекрёстке Свердловского проспекта и улицы Воровского вглядывался в фиолетовую даль городской перспективы, мысленно сетуя на загазованность - она у нас обычно всегда темнее близи, так как, если едешь из нашего посёлка в сторону центра, рано или поздно плавно въезжаешь в предгорья ЧМЗ, где всегда смог.
Но на этот раз («...ради нашей встречи, мадам...») вышел именно дождь, сломавший все мои планы - я же хотел выйти на Красного Урала, чтобы пройтись через свой двор, так как шёл я в школьную библиотеку к Петровне, а у неё гостит Лерка, до субботы (до сего-дня!) приехавшая в Россию из своих густых баварских лесов.
Значит, обратно мы пойдём вместе и в другую сторону (так оно и вышло - прошвырнувшись по Комсомольскому проспекту, на перекрестке у «отеля Виктория» перешли на Молодогвардейцев, по которой спустились до Братьев Каширина, где на нас снова накапало, то есть, проделали путь прямо противоположный нашей июльской прогулке с Олей, точно шли против часовой стрелки), так как Петровна после работы домой потянется и в «свой» [бывший] двор (написать «в свой дом» я не решился) я уже не попаду.
Но ливень, нагнавший свежести и даже сказочного морозки, вышел безжалостным, из-за чего я решил выйти не на Красного Урала, но на «Кинотеатре Победа» («Кино в нём уже давно не показывают, - уточнила Петровна, когда мы потом проходили мимо. - Один «Макдоналдс» только и остался…»), чтобы если и бежать под дождём, то бежать в школу целенаправленно и по прямой, вымокнуть меньше, хотя в моей ситуации «мёртвых стен» (то, что я называю «синдромом Монтеня», ну, или Помпей) любая тактильность - лишь в плюс.
Потому что ты уже давно не можешь пробиться здесь внутрь «жилищного фонда», к реальным излучениям реальных людей, запертых внутри конкретных квартир - место, где ты когда-то рос, отныне закрыто, запаяно и не пускает в себя, как бы ты ни старался.
Тем более, что ты не старался, не стараешься и не будешь стараться - эта жизнь более недоступна и именно в этом заключена её травмирующая привлекательность, сукровицей проступающая в будничных снах.
Любой туристический объект существует по расписанию - как внутреннему («часы работы»), так и внешнему, твоему, завися от того сколько времени ты на него положишь (пишу и вижу внутренним взором подходы к «Саграда Фамилия»): его с собой не унесёшь, даже если зафотографируешь в усмерть.
Радует (волнует, привлекает, манит) то, что нельзя забрать, то, что отдельно. Мой Северок превратился в такую персональную Мекку, невидимую и непостигаемую со стороны: только моя интенция наделяет эти кварталы ещё одним, дополнительным измерением.
Собственно, моя текстуальная активность как раз и направлена на проявление этого отношения - как примера множества (сколько людей, столько и ситуативных отношений) умозрительных связей жителей или гостей с тем, что стоит тут.
Без меня народ неполный, но только я могу сделать ностальгию (или что это там) видимой, ставшей фактом материального мира.
А дождь, загнавший меня в книжный магазин (где я однажды купил «Грозовой перевал» - да-да, через посещение книжного и библиотеки можно привить своему тексту какую угодно интертекстуальность, но я этого делать не стану, отспекулировал уже, сколько ж можно) грозовыми всполохами до конца ливня (я попросил водителя маршрутки остановиться не там, где он обычно останавливается, но проехать чуть дальше, чтобы можно было выпорхнуть из транспортного средства под вместительный навес, где уже кучковалось с десяток земляков) приближал ситуацию к полевой.
Он ведь не был запланирован, сломал мои планы, трогал меня сквозь одежду и вообще радовал аутентичностью - можно было представить, что я не теперь, но тогда, в обстоятельствах, финал которых (или же, хотя бы ежедневный извод) непредсказуем.
Хадж в туризм превращает именно предсказуемость - тратишь время, выделенное на объект, чтобы далее пойти дальше - к другим, точно таким же (не точно таким же) памятникам чего угодно, тогда как жизнь всегда разомкнута в бесконечность.
Я всё ищу причины и объяснения привлекательности Северка, постоянно проступающих солью или фотографическим изображением как при допотопной проявке, мирволящей полноте переживаний.
А такие спонтанные моменты (давно это заметил), вроде грозы и делят сознание на две неравные части прошлого и настоящего.
Одним глазом - там, другим - не вполне тут, поскольку есть же ещё и Москва, тоже ведь забирающая часть отчуждённости на себя.
Ещё в маршрутке, до начала дождя, я начал записывать свои предчувствия, словно бы наперёд увидев всё, что произойдёт со мной на Северке.
Бывают странные dream’сы в стиле «встань перед мной как конь перед травой». Поглядывая через пыльное окно по сторонам, я записал, цитирую (ибо зачем фальсифицировать или перформулировать на пустом месте, если есть вполне внятный первоисточник):
«Тоска по бытию. По максимальной наполненности собой, а не собой, забитым чужеродными влияниями. Тоска по повседневности. Хочется простых движений. Обращаешь внимание на самое простое - то, что раньше не покидало территории слепой зоны. Когда буквально всё, выход в магазин или проход от остановки до подъезда, превращается в аттракцион тотальной актуализации, свойственной мне нынешнему.
Или же тяга этих мест - наоборот, есть желание впасть в автоматизм, более уже недостижимый, когда мир казался цельным, неделимым, одной сплошной данностью?»
Тяга к простоте, состоящей из невидимых ритуалов, над которыми не рефлексируешь и которые продолжаются на Северке, так как именно так здесь продолжают жить и сегодня.
В этих пыльных лопастях, заросших пузырящейся зеленью, отбившейся от рук, постоянно вырабатываются тонны моей аутентичности.
Я лишён её, отчуждён от неё и могу приезжать пару раз в году примерно так же, как иные ездят на море.
Жизнь изменилась, мир изменился, неизменным остаётся только то, что я расту из этого корешка - расту как материальный объект, способный передвигаться в пространстве.
Моя голова - зачем-то, как говорит Даня, посольство этих мест, точно так же заплутавших в идентичности.
Ведь, как я объяснял Лере и Петровне, большевизм был насильственной европеизацией диких азиатских лесов.
Призрак коммунизма не зря бродил именно по Европе, а оперные театры строили не только в Чердачинске, но в Ашхабаде, и в Ташкенте (недавно же передавали, что очередной туркменбаши (?) вдруг выявил, что оперное/балетное искусство чужеродно местным традициям) и в Душанбе.
СССР поддерживал здесь состояние, несвойственное и насильно пригнанное, а стоило отпустить хватку и город стал зарастать азиатскими приметами и чистой, беспримесной уже азиатчиной, караван-сараями, вытянувшимися вдоль одной (она же главная) улицы «линии жизни».
Это вопрос веков наведения порядка, мы все всё равно вымрем ещё в Европе, так как Азия будет отвоевывать эти места у порядка своим первозданным хаосом постепенно.
И, для начала, нужно будет разрушить чужеродную советскую инфраструктуру, которая по инерции продолжает пока ещё возводиться.
Во время прогулки с месяц назад Оля здорово наехала на мои ощущения, переведя из в психоаналитическую (европейскую) плоскость переживания травмы. (из-за чего я чуть было ей не поверил).
Мы шли с ней по нашему привычному променаду (привычному для жителей Куйбышева, а не привычному нам с Олей, которая была тут первый и последний раз в жизни) со стороны Курчатовского суда и я объяснял боевой подруге, что её интерпретации базируются на мыслях, вытащенных и всего спектра мыслей.
Все они (мысли, концепты, тезисы) равны между собой ровно до того момента, когда ты вытаскиваешь один из множества, таким образом, делая его приоритетным без какой бы то ни было причины на это.
Оля тогда со мной согласилась, из вредности, видимо, уточнив почему, всё-таки, я одни причины предпочитаю другим?
Во-первых, дело случая, во-вторых, дорогая подруга, я же знаю, как устроен психоанализ и вежливо подбираю методологически более корректные вывихи.
Оля и тут не стала спорить, но осадочек остался, вот мы и пошли с Леркой и Надеждой Петровной той же самой дорогой, на этот раз только сверху вниз, словно бы стирая психоаналитический подход.
Ведь наше, азиатское бытие, неконкретно и рассеяно, оно должно течь без напрягов и берегов во все стороны света, сливаясь с ландшафтом, который, таким образом, становится моими личными границами. Нашими авторизованными очертаниями.
Выскочив из маршрутки, я стоял на остановке под навесом, спасающим от дождя, я смотрел на внезапно опустевшее шоссе Комсомольского проспекта, заполненное дождевыми волдырями, похожими на заветренную кожу с цыпками.
Цыпок в моём детстве принято было бояться. Асфальт вокруг набух, стал выраженным серым, сырым и, местами, даже чёрным. Все другие цвета (химические, сочные, ядовитые, так как, в основном, с реклам) отступили и будто бы самостёрлись. Стены девятиэтажек вокруг, всех этих сварных конструкций (остановки, киоски, торговые павильоны), окончательно замусоривающих пространство, намокли и начали набухать временем, впитанным с тех самых времён, когда их ещё только строили, сваривали, красили предвкушаемым новосельем и они терпко пахли своим недавним проявлением в этом лучшем из миров.
Пока громыхало, Комсомольский проспект со своей драконьей кожей, корчился и растворялся в оттенках единого цвета. «Здесь в моде серый цвет - цвет времени и брёвен», сказал поэт o своём собственном, умозрительном хадже, перевести который в реальную плоскость он был уже не в состоянии.
Ведь воды времени окончательно сомкнулись над его поэтической макушкой уже тогда, когда он писал эти проникновенные, лирические строки, в отличие от меня, ещё трепещущего, спасибо судьбе, на мокром летнем асфальте.
Точно я был выброшен сюда из глубины своей незаживающей раны, отличающейся неровными, рваными краями - на этот мокрый, асфальтовый берег: любая задержка в чётко рассчитанном туристическом графике мирволит таким откровениям хронотопной мозоли, внутри которой, от нечего делать, может возникнуть откровение.
Возникнуть и вытечь, как из пузыря ожога: Барселона пригрезилась оттого, что впервые я это почувствовал, пережидая дождь у входа с Каса Мила, где из-за нечаянных осадков закрыли экскурсионную крышу. Помню, как стоял и прятался под плавными, почти грибными, формами Педреры и времени было вволю (что значит: время закончилось, его почти не осталось, отпуск подходит к концу), и закидываться новыми впечатлениями было пока невозможно.
Значит, стояли и ждали, вместе с гостями каталонской столицы на углу, пока не распогодилось.
Но дома можно не ждать, пока перестанет лить: дома и стены не помогают (см. «Зеркало» Тарковского).
Когда мы с Петровной и Леркой вышли из школы и поднимались по лестнице школьного сада, Лера вдруг сказала удивительное (и, к тому же, беспричинное):
- А я ведь не знаю, Дима, где твой дом…
Имея ввиду, что если я учился в этой школе и дружу с Петровной, то, скорее всего (вероятность почти 100%), жил, пока в Москву не переехал, где-то поблизости, что, вообще-то, логично, а логика - главное оружие европейца, особенно живущего в баварском лесу, но думающего перебираться в Берлин.
Одновременно с Петровной мы махнули рукой в сторону Второго микраша, куда я сегодня не попал из-за кратковременной грозы. Где мой дом родной? Там, где в детстве рос: там, где синий плёс - песенные тексты как раз и возникают на месте интеллектуального тупика, пробки или умственного затыка, окончательным обобщением; знаком того, что далее ни на йоту по этому пути уже не продвинуться.
Кстати, Лера пришла в школу чуть позже меня, поэтому под дождь попала по полной.
Задержавшись, так как кедики её намокли, а по дороге она зашла в галантерейный и купила носки.
Зашла в библиотеку (а в школе ремонт, нарастающий запахами дешевой краски и кучами предметов, перемещаемых с места на место) и первым делом принялась переодевать носки, как если для неё это обычная жизненная ситуация, ничем и никак не выделяющаяся из её личного жизненного потока.
Фотографировать себя запретила, как жительница Объединённой Европы, но носки переодевала как местная: даже не задумываясь над тем, что даже такая малая малость, если годами работать над собой и бороться с всенарастающим автоматизмом восприятия, может оказаться праздником тотальной вненаходимости.
Я еще на перекрёстке Свердловского проспекта и улицы Воровского вглядывался в фиолетовую даль городской перспективы, мысленно сетуя на загазованность - она у нас обычно всегда темнее близи, так как, если едешь из нашего посёлка в сторону центра, рано или поздно плавно въезжаешь в предгорья ЧМЗ, где всегда смог.
Но на этот раз («...ради нашей встречи, мадам...») вышел именно дождь, сломавший все мои планы - я же хотел выйти на Красного Урала, чтобы пройтись через свой двор, так как шёл я в школьную библиотеку к Петровне, а у неё гостит Лерка, до субботы (до сего-дня!) приехавшая в Россию из своих густых баварских лесов.
Значит, обратно мы пойдём вместе и в другую сторону (так оно и вышло - прошвырнувшись по Комсомольскому проспекту, на перекрестке у «отеля Виктория» перешли на Молодогвардейцев, по которой спустились до Братьев Каширина, где на нас снова накапало, то есть, проделали путь прямо противоположный нашей июльской прогулке с Олей, точно шли против часовой стрелки), так как Петровна после работы домой потянется и в «свой» [бывший] двор (написать «в свой дом» я не решился) я уже не попаду.
Но ливень, нагнавший свежести и даже сказочного морозки, вышел безжалостным, из-за чего я решил выйти не на Красного Урала, но на «Кинотеатре Победа» («Кино в нём уже давно не показывают, - уточнила Петровна, когда мы потом проходили мимо. - Один «Макдоналдс» только и остался…»), чтобы если и бежать под дождём, то бежать в школу целенаправленно и по прямой, вымокнуть меньше, хотя в моей ситуации «мёртвых стен» (то, что я называю «синдромом Монтеня», ну, или Помпей) любая тактильность - лишь в плюс.
Потому что ты уже давно не можешь пробиться здесь внутрь «жилищного фонда», к реальным излучениям реальных людей, запертых внутри конкретных квартир - место, где ты когда-то рос, отныне закрыто, запаяно и не пускает в себя, как бы ты ни старался.
Тем более, что ты не старался, не стараешься и не будешь стараться - эта жизнь более недоступна и именно в этом заключена её травмирующая привлекательность, сукровицей проступающая в будничных снах.
Любой туристический объект существует по расписанию - как внутреннему («часы работы»), так и внешнему, твоему, завися от того сколько времени ты на него положишь (пишу и вижу внутренним взором подходы к «Саграда Фамилия»): его с собой не унесёшь, даже если зафотографируешь в усмерть.
Радует (волнует, привлекает, манит) то, что нельзя забрать, то, что отдельно. Мой Северок превратился в такую персональную Мекку, невидимую и непостигаемую со стороны: только моя интенция наделяет эти кварталы ещё одним, дополнительным измерением.
Собственно, моя текстуальная активность как раз и направлена на проявление этого отношения - как примера множества (сколько людей, столько и ситуативных отношений) умозрительных связей жителей или гостей с тем, что стоит тут.
Без меня народ неполный, но только я могу сделать ностальгию (или что это там) видимой, ставшей фактом материального мира.
А дождь, загнавший меня в книжный магазин (где я однажды купил «Грозовой перевал» - да-да, через посещение книжного и библиотеки можно привить своему тексту какую угодно интертекстуальность, но я этого делать не стану, отспекулировал уже, сколько ж можно) грозовыми всполохами до конца ливня (я попросил водителя маршрутки остановиться не там, где он обычно останавливается, но проехать чуть дальше, чтобы можно было выпорхнуть из транспортного средства под вместительный навес, где уже кучковалось с десяток земляков) приближал ситуацию к полевой.
Он ведь не был запланирован, сломал мои планы, трогал меня сквозь одежду и вообще радовал аутентичностью - можно было представить, что я не теперь, но тогда, в обстоятельствах, финал которых (или же, хотя бы ежедневный извод) непредсказуем.
Хадж в туризм превращает именно предсказуемость - тратишь время, выделенное на объект, чтобы далее пойти дальше - к другим, точно таким же (не точно таким же) памятникам чего угодно, тогда как жизнь всегда разомкнута в бесконечность.
Я всё ищу причины и объяснения привлекательности Северка, постоянно проступающих солью или фотографическим изображением как при допотопной проявке, мирволящей полноте переживаний.
А такие спонтанные моменты (давно это заметил), вроде грозы и делят сознание на две неравные части прошлого и настоящего.
Одним глазом - там, другим - не вполне тут, поскольку есть же ещё и Москва, тоже ведь забирающая часть отчуждённости на себя.
Ещё в маршрутке, до начала дождя, я начал записывать свои предчувствия, словно бы наперёд увидев всё, что произойдёт со мной на Северке.
Бывают странные dream’сы в стиле «встань перед мной как конь перед травой». Поглядывая через пыльное окно по сторонам, я записал, цитирую (ибо зачем фальсифицировать или перформулировать на пустом месте, если есть вполне внятный первоисточник):
«Тоска по бытию. По максимальной наполненности собой, а не собой, забитым чужеродными влияниями. Тоска по повседневности. Хочется простых движений. Обращаешь внимание на самое простое - то, что раньше не покидало территории слепой зоны. Когда буквально всё, выход в магазин или проход от остановки до подъезда, превращается в аттракцион тотальной актуализации, свойственной мне нынешнему.
Или же тяга этих мест - наоборот, есть желание впасть в автоматизм, более уже недостижимый, когда мир казался цельным, неделимым, одной сплошной данностью?»
Тяга к простоте, состоящей из невидимых ритуалов, над которыми не рефлексируешь и которые продолжаются на Северке, так как именно так здесь продолжают жить и сегодня.
В этих пыльных лопастях, заросших пузырящейся зеленью, отбившейся от рук, постоянно вырабатываются тонны моей аутентичности.
Я лишён её, отчуждён от неё и могу приезжать пару раз в году примерно так же, как иные ездят на море.
Жизнь изменилась, мир изменился, неизменным остаётся только то, что я расту из этого корешка - расту как материальный объект, способный передвигаться в пространстве.
Моя голова - зачем-то, как говорит Даня, посольство этих мест, точно так же заплутавших в идентичности.
Ведь, как я объяснял Лере и Петровне, большевизм был насильственной европеизацией диких азиатских лесов.
Призрак коммунизма не зря бродил именно по Европе, а оперные театры строили не только в Чердачинске, но в Ашхабаде, и в Ташкенте (недавно же передавали, что очередной туркменбаши (?) вдруг выявил, что оперное/балетное искусство чужеродно местным традициям) и в Душанбе.
СССР поддерживал здесь состояние, несвойственное и насильно пригнанное, а стоило отпустить хватку и город стал зарастать азиатскими приметами и чистой, беспримесной уже азиатчиной, караван-сараями, вытянувшимися вдоль одной (она же главная) улицы «линии жизни».
Это вопрос веков наведения порядка, мы все всё равно вымрем ещё в Европе, так как Азия будет отвоевывать эти места у порядка своим первозданным хаосом постепенно.
И, для начала, нужно будет разрушить чужеродную советскую инфраструктуру, которая по инерции продолжает пока ещё возводиться.
Во время прогулки с месяц назад Оля здорово наехала на мои ощущения, переведя из в психоаналитическую (европейскую) плоскость переживания травмы. (из-за чего я чуть было ей не поверил).
Мы шли с ней по нашему привычному променаду (привычному для жителей Куйбышева, а не привычному нам с Олей, которая была тут первый и последний раз в жизни) со стороны Курчатовского суда и я объяснял боевой подруге, что её интерпретации базируются на мыслях, вытащенных и всего спектра мыслей.
Все они (мысли, концепты, тезисы) равны между собой ровно до того момента, когда ты вытаскиваешь один из множества, таким образом, делая его приоритетным без какой бы то ни было причины на это.
Оля тогда со мной согласилась, из вредности, видимо, уточнив почему, всё-таки, я одни причины предпочитаю другим?
Во-первых, дело случая, во-вторых, дорогая подруга, я же знаю, как устроен психоанализ и вежливо подбираю методологически более корректные вывихи.
Оля и тут не стала спорить, но осадочек остался, вот мы и пошли с Леркой и Надеждой Петровной той же самой дорогой, на этот раз только сверху вниз, словно бы стирая психоаналитический подход.
Ведь наше, азиатское бытие, неконкретно и рассеяно, оно должно течь без напрягов и берегов во все стороны света, сливаясь с ландшафтом, который, таким образом, становится моими личными границами. Нашими авторизованными очертаниями.
Выскочив из маршрутки, я стоял на остановке под навесом, спасающим от дождя, я смотрел на внезапно опустевшее шоссе Комсомольского проспекта, заполненное дождевыми волдырями, похожими на заветренную кожу с цыпками.
Цыпок в моём детстве принято было бояться. Асфальт вокруг набух, стал выраженным серым, сырым и, местами, даже чёрным. Все другие цвета (химические, сочные, ядовитые, так как, в основном, с реклам) отступили и будто бы самостёрлись. Стены девятиэтажек вокруг, всех этих сварных конструкций (остановки, киоски, торговые павильоны), окончательно замусоривающих пространство, намокли и начали набухать временем, впитанным с тех самых времён, когда их ещё только строили, сваривали, красили предвкушаемым новосельем и они терпко пахли своим недавним проявлением в этом лучшем из миров.
Пока громыхало, Комсомольский проспект со своей драконьей кожей, корчился и растворялся в оттенках единого цвета. «Здесь в моде серый цвет - цвет времени и брёвен», сказал поэт o своём собственном, умозрительном хадже, перевести который в реальную плоскость он был уже не в состоянии.
Ведь воды времени окончательно сомкнулись над его поэтической макушкой уже тогда, когда он писал эти проникновенные, лирические строки, в отличие от меня, ещё трепещущего, спасибо судьбе, на мокром летнем асфальте.
Точно я был выброшен сюда из глубины своей незаживающей раны, отличающейся неровными, рваными краями - на этот мокрый, асфальтовый берег: любая задержка в чётко рассчитанном туристическом графике мирволит таким откровениям хронотопной мозоли, внутри которой, от нечего делать, может возникнуть откровение.
Возникнуть и вытечь, как из пузыря ожога: Барселона пригрезилась оттого, что впервые я это почувствовал, пережидая дождь у входа с Каса Мила, где из-за нечаянных осадков закрыли экскурсионную крышу. Помню, как стоял и прятался под плавными, почти грибными, формами Педреры и времени было вволю (что значит: время закончилось, его почти не осталось, отпуск подходит к концу), и закидываться новыми впечатлениями было пока невозможно.
Значит, стояли и ждали, вместе с гостями каталонской столицы на углу, пока не распогодилось.
Но дома можно не ждать, пока перестанет лить: дома и стены не помогают (см. «Зеркало» Тарковского).
Когда мы с Петровной и Леркой вышли из школы и поднимались по лестнице школьного сада, Лера вдруг сказала удивительное (и, к тому же, беспричинное):
- А я ведь не знаю, Дима, где твой дом…
Имея ввиду, что если я учился в этой школе и дружу с Петровной, то, скорее всего (вероятность почти 100%), жил, пока в Москву не переехал, где-то поблизости, что, вообще-то, логично, а логика - главное оружие европейца, особенно живущего в баварском лесу, но думающего перебираться в Берлин.
Одновременно с Петровной мы махнули рукой в сторону Второго микраша, куда я сегодня не попал из-за кратковременной грозы. Где мой дом родной? Там, где в детстве рос: там, где синий плёс - песенные тексты как раз и возникают на месте интеллектуального тупика, пробки или умственного затыка, окончательным обобщением; знаком того, что далее ни на йоту по этому пути уже не продвинуться.
Кстати, Лера пришла в школу чуть позже меня, поэтому под дождь попала по полной.
Задержавшись, так как кедики её намокли, а по дороге она зашла в галантерейный и купила носки.
Зашла в библиотеку (а в школе ремонт, нарастающий запахами дешевой краски и кучами предметов, перемещаемых с места на место) и первым делом принялась переодевать носки, как если для неё это обычная жизненная ситуация, ничем и никак не выделяющаяся из её личного жизненного потока.
Фотографировать себя запретила, как жительница Объединённой Европы, но носки переодевала как местная: даже не задумываясь над тем, что даже такая малая малость, если годами работать над собой и бороться с всенарастающим автоматизмом восприятия, может оказаться праздником тотальной вненаходимости.