Советская писательская Атлантида, съезжающая в мартовскую воду
Если бы Рябова спросили зачем же, всё-таки, он пожаловал на поминки мало кому известного литератора, хромой классик вряд ли бы смог сказать что-то конкретное.
Мыкал бы, мялся, бился, прокуренный и косноязычный вне своей прекрасной литературы, безуспешно пытаясь облечь мутные, необъяснимые порывы во что-то, отдалённо напоминающее внятные, человекообразные формулировки.
Другое дело - картавая (а не грассирующая, почувствуйте разницу между вороньём и благородством) критикесса Наташа Дышло с вечно врущими (даже при полном молчании), глазами.
Подбила, значит, трёх своих подруг - православных поэтесс Иванову и Петрову, а заодно и злую детскую сказочницу Степанову, соблазнив халявной выпивкой и закусоном на поминках, а сама наметила пообщаться с известными прозаиками мужеского пола в неформальной, понимаешь, атмосфере всеобщего горя и полной умственной размягчённости, когда любая творческая единица, даже самой повышенной сложности, выпив и рассочувствовавшись, доступна как никогда.
Можно, точно нежное розовое мясо, брать голыми руками и ЖРАТЬ.
Главное не торопиться и, до поры, вести отвлечённые, экзистенциально концентрированные разговоры, выжигающие в собеседнике, наподобие уксусной эссенции, что-то вроде ожога или ямки, в которой можно временно прописаться.
Она уже переспала с Владимиром Чивилихиным и Фазилем Искандером, втёрлась в похмельное доверие к Солоухину и даже, однажды, в компанию к сыну Саввы Дангулова, а теперь планировала добраться до романиста, уровня Трифонова или Рябова.
Ну, или, на худой конец, кого-то не менее замысловатого.
Нет-нет, только не Ведьмина, потенциально переуступленного за всякие маленькие услуги злой детской сказочнице Степановой; Ведьмин никуда толком не лезет, его никто ж толком-то и не знает, с ним Переделкино будешь до самой старости зарабатывать.
Нужен более толковый и менее мутный вариант с возможностями выезда в страны не только соц, но и кап лагеря, за которые Наташа отдала бы душу дьяволу не задумываясь.
Наполеоном метнув вороний взгляд в сторону кучкующихся, она мгновенно вычислила, что Трифонова нет и не будет, а к Рябову не протиснуться даже если Иванова, Петрова и Степанова разберут его клевретов как карандаши.
Тогда она отложила военные действия на время поминок, обещанных в просторной мастерской какой-то художницы, а пока, чтобы не терять время даром, задумчивая и точно нездешняя, начала обходить Сашкиных друзей, чтобы послушать что они говорят.
Нет-нет, не о покойном, глубоко ей безразличном, но о культуре-литературе, чужих бабах, да новых назначениях. Дышло любила блеснуть информированностью, которую следовало постоянно подпитывать.
С ней даже иногда особист в родной редакции советовался; перепроверял время от времени те или иные слухи; нет-нет, что вы, разумеется, она не стучала и осведомительницей не была, просто, как и многие в те времена вела сложную, диалектически насыщенную игру с Внутренними Органами. Чтобы и рыбку съесть, и в Болгарию на Золотые пески съездить.
На поминках, повертевшись за столом то с одного края, то с другого (мастерская оказалась роскошной, двухэтажной, обставленной на западный манер с не по статусу смелыми картинами, порой даже намекающими на моднючую абстрактность), она то выходила «покурить» на балкон, то усаживалась на кухне, распугивая секретничающих литераторов.
Наконец, ей удалось выждать момент, когда рябовские вассалы, перебрав, пустились в автономное плаванье, после чего приклеиться к хромому классику не представляло никакого труда. Тем более, что, подобно забытой всеми игрушке, он сидел за опустевшим столом практически один. И ничего не ел, соколик, при этом, просто сидел, бурил бурлящим взглядом стену, точно ждал, что кто-нибудь сейчас подсядет, да расколдует.
Вот Наташа и подсела. С рюмкой. Показала Рябову всю свою готовность и выдохнула, как перед космическим стартом.
- Давай не чокаясь.
Рябов пожал плечами и молча выпил: в нём, как всегда, бурлила энергия преодоления косноязычности. Водка раскрепощала, позволяя внутренним монологам прорываться в окружающее пространство. Даже если слушатели того и не стоили.
- Жалко его, конечно, - говорил Рябов, думая о другом, но как вежливый и действительно воспитанный человек отталкивающийся от непосредственного информационного повода, собравшего всех их здесь, - но что поделать: в нашей профессии ставка больше, чем жизнь. Точнее, она и есть жизнь. Каждого конкретного человека, ставящего на свой талант.
- И на свою судьбу? - Поддакнула Дышло.
Рябов посмотрел на неё сверху вниз: он не любил когда его перебивали.
- Точно! - ответил он даже более сухо чем само слово «сухо». А после, сглотнув ком слюны (кадык скаканул вверх как лифт или атмосферное давление), продолжил выговаривать накипевшее. Глядя поверх Дышло едва ли не в потолок. С каждой фразой все меньше и меньше имея её ввиду.
- Если ставишь на кон всё, что у тебя есть, судьбу, биографию, талант, жизнь, женщину, удачу, то ты по определению не можешь заниматься чем-то пустяковым. Какими-то бирюльками… Тратить жизнь на фантики? Нет, уж, увольте. Не стоит свеч. Поэтому к тому, что пишешь следует относиться на пределе серьёзности… Поэтому игра, в которую мы все тут играем… литература… это безвыигрышная лотерея, в которой никто не способен выиграть. Разве что посмертную славу, но зачем мне иголка от вечного примуса, если я не хочу жить вечно?! Тем более, какой смысл рассчитывать будущее, если оно никому не принадлежит, кроме коммунизма? Вкладывать все силы для того, чтобы попытаться поймать будущее - что может быть глупее и несерьёзнее, ну? Тем не менее, мы не сдаёмся, пишем на пределе возможного, а потом сгораем, не дожив до старости и славы, вот как этот… не помню, забыл… сгораем, не выдержав напряжение, которое и сами же задаём. Кому нужен твой литургический звук, если в комоде не остаётся ни одной пары целых, недырявых, носков? В России надо жить долго! Может быть, правда и сила не в том, чтобы писать лучше Голявкина или Козакова (хорошо, Куприна и Бунина), но в том, чтобы отказаться от всего этого, рожать детей, копить на кооператив, вступить в профсоюз, чтобы получить путёвку на Азовское море…
- Профсоюзы - школа коммунизма! - Глубокомысленно провозгласил Ведьмин, попыхивая трубкой и бесконечно довольный собой. Монолог классика трагически оборвался на взлёте.
Без клетчатого кепарика Ведьмин выглядел ещё более комично. Оказывается, весь этот монолог «барина облезлого» он слушал вместе с Наташей. Делил его с ней! Из-за чего ей стало особенно обидно. Кажется, она даже заревела, что в ситуации поминок выглядело вполне уместным.
- Сгорел, сгорел, соколик, - вдруг совсем уже по-простонародному, по-бабьи, заголосила она, испугав людей, подзабывших было причину своего визита в мастерскую.
Кто-то, впав в автоматизм конвейера, пил одну за другой на кухне, кто-то пытался ссориться, а кто-то в открытую флиртовал.
«Кто-то» - это православные поэтессы Иванова и Петрова, что тоже ведь, не промах, найти самцов для своих ненасытных утроб.
Несколько интеллигентных городских прозаиков, совсем уже оторвавшись от коллектива на втором этаже, разглядывали альбомы с картинами Пикассо и Матисса, слушая при этом пластинки с фугами Баха.
Злая детская сказочница, набравшись быстрее всех, мирно спала на хозяйской кровати и видела сон про Белоснежку и семь гипнотических гномов с булавами оголённых бордовых головок, что кружили вкруг неё, пока она, всё же не кончила.
Дышло рыдала пьяными слезами и всё никак не могла прийти в себя: послушав монолог Рябова она окончательно поняла, что он, побежденный литературой, только о ней всё время и думающий, для неё недоступен.
Не Переделкино ему нужно и не ярмарка в Лейпциге, но место в хрестоматии или же даже Нобель-шнобель (что может быть слаще слепых копий твоих сочинений и шепота вражеских радиоголосов, токующих о твоём таланте), что не оставляет женщинам, толкающимся рядом, ни единого шанса.
Слёзы Наташи заметили тогда многие. Даже возникла, одно время активно гулявшая сплетня, что между ними что-то такое, возможно, даже и было. Дышло никогда не комментировала этот миф, она вообще никогда не развеивала легенды о своих похождениях - мало ли кто может ей потом пригодиться. Для мемуаров или вообще.
Сказано же Рябовым, что никто не знает будет он востребован будущим или не будет. Кто способен предсказать какой стороной земной шар повернётся через десять или тысячу лет?! Литература-то дело такое, долговременное, терпеливое. Вот всплывёт этот Санников лет через тридцать, в статусе безусловного первопроходца, переведут его на хинди, так нужно будет кому-то в Дели ехать, о нём рассказывать, а Наташа Дышло тут как тут, свеженькая как огурчик, с мемуарами о своей вороньей слободке, где все обожали и любили только её, только её.
Как те самые семь гипнотических гномов из пьяного сна злой сказочницы, что кружат и надоедают, пока не проплачешься и не кончишь, отяжелев и мгновенно избавившись от тяжести как та липкая личинка, в одно мгновение сбросившая лишнюю скорлупу.
Неопределённость мучила и волновала Дышло Наташу, придавала силы и заставляла мобилизоваться, являясь, как оказалось, главным произведением всей её [творческой] жизни.
Ребров стал Рябовым: http://paslen.livejournal.com/1650383.html#t26412239
Ведьмин: http://paslen.livejournal.com/1650066.html
И еще пять кусков сахара. Например, про застойный театр: http://paslen.livejournal.com/1629414.html
Подход первый: http://paslen.livejournal.com/1626322.html
Подход второй: http://paslen.livejournal.com/1626873.html
Подход третий: http://paslen.livejournal.com/1627300.html
Подход четвёртый: http://paslen.livejournal.com/1628833.html
Мыкал бы, мялся, бился, прокуренный и косноязычный вне своей прекрасной литературы, безуспешно пытаясь облечь мутные, необъяснимые порывы во что-то, отдалённо напоминающее внятные, человекообразные формулировки.
Другое дело - картавая (а не грассирующая, почувствуйте разницу между вороньём и благородством) критикесса Наташа Дышло с вечно врущими (даже при полном молчании), глазами.
Подбила, значит, трёх своих подруг - православных поэтесс Иванову и Петрову, а заодно и злую детскую сказочницу Степанову, соблазнив халявной выпивкой и закусоном на поминках, а сама наметила пообщаться с известными прозаиками мужеского пола в неформальной, понимаешь, атмосфере всеобщего горя и полной умственной размягчённости, когда любая творческая единица, даже самой повышенной сложности, выпив и рассочувствовавшись, доступна как никогда.
Можно, точно нежное розовое мясо, брать голыми руками и ЖРАТЬ.
Главное не торопиться и, до поры, вести отвлечённые, экзистенциально концентрированные разговоры, выжигающие в собеседнике, наподобие уксусной эссенции, что-то вроде ожога или ямки, в которой можно временно прописаться.
Она уже переспала с Владимиром Чивилихиным и Фазилем Искандером, втёрлась в похмельное доверие к Солоухину и даже, однажды, в компанию к сыну Саввы Дангулова, а теперь планировала добраться до романиста, уровня Трифонова или Рябова.
Ну, или, на худой конец, кого-то не менее замысловатого.
Нет-нет, только не Ведьмина, потенциально переуступленного за всякие маленькие услуги злой детской сказочнице Степановой; Ведьмин никуда толком не лезет, его никто ж толком-то и не знает, с ним Переделкино будешь до самой старости зарабатывать.
Нужен более толковый и менее мутный вариант с возможностями выезда в страны не только соц, но и кап лагеря, за которые Наташа отдала бы душу дьяволу не задумываясь.
Наполеоном метнув вороний взгляд в сторону кучкующихся, она мгновенно вычислила, что Трифонова нет и не будет, а к Рябову не протиснуться даже если Иванова, Петрова и Степанова разберут его клевретов как карандаши.
Тогда она отложила военные действия на время поминок, обещанных в просторной мастерской какой-то художницы, а пока, чтобы не терять время даром, задумчивая и точно нездешняя, начала обходить Сашкиных друзей, чтобы послушать что они говорят.
Нет-нет, не о покойном, глубоко ей безразличном, но о культуре-литературе, чужих бабах, да новых назначениях. Дышло любила блеснуть информированностью, которую следовало постоянно подпитывать.
С ней даже иногда особист в родной редакции советовался; перепроверял время от времени те или иные слухи; нет-нет, что вы, разумеется, она не стучала и осведомительницей не была, просто, как и многие в те времена вела сложную, диалектически насыщенную игру с Внутренними Органами. Чтобы и рыбку съесть, и в Болгарию на Золотые пески съездить.
На поминках, повертевшись за столом то с одного края, то с другого (мастерская оказалась роскошной, двухэтажной, обставленной на западный манер с не по статусу смелыми картинами, порой даже намекающими на моднючую абстрактность), она то выходила «покурить» на балкон, то усаживалась на кухне, распугивая секретничающих литераторов.
Наконец, ей удалось выждать момент, когда рябовские вассалы, перебрав, пустились в автономное плаванье, после чего приклеиться к хромому классику не представляло никакого труда. Тем более, что, подобно забытой всеми игрушке, он сидел за опустевшим столом практически один. И ничего не ел, соколик, при этом, просто сидел, бурил бурлящим взглядом стену, точно ждал, что кто-нибудь сейчас подсядет, да расколдует.
Вот Наташа и подсела. С рюмкой. Показала Рябову всю свою готовность и выдохнула, как перед космическим стартом.
- Давай не чокаясь.
Рябов пожал плечами и молча выпил: в нём, как всегда, бурлила энергия преодоления косноязычности. Водка раскрепощала, позволяя внутренним монологам прорываться в окружающее пространство. Даже если слушатели того и не стоили.
- Жалко его, конечно, - говорил Рябов, думая о другом, но как вежливый и действительно воспитанный человек отталкивающийся от непосредственного информационного повода, собравшего всех их здесь, - но что поделать: в нашей профессии ставка больше, чем жизнь. Точнее, она и есть жизнь. Каждого конкретного человека, ставящего на свой талант.
- И на свою судьбу? - Поддакнула Дышло.
Рябов посмотрел на неё сверху вниз: он не любил когда его перебивали.
- Точно! - ответил он даже более сухо чем само слово «сухо». А после, сглотнув ком слюны (кадык скаканул вверх как лифт или атмосферное давление), продолжил выговаривать накипевшее. Глядя поверх Дышло едва ли не в потолок. С каждой фразой все меньше и меньше имея её ввиду.
- Если ставишь на кон всё, что у тебя есть, судьбу, биографию, талант, жизнь, женщину, удачу, то ты по определению не можешь заниматься чем-то пустяковым. Какими-то бирюльками… Тратить жизнь на фантики? Нет, уж, увольте. Не стоит свеч. Поэтому к тому, что пишешь следует относиться на пределе серьёзности… Поэтому игра, в которую мы все тут играем… литература… это безвыигрышная лотерея, в которой никто не способен выиграть. Разве что посмертную славу, но зачем мне иголка от вечного примуса, если я не хочу жить вечно?! Тем более, какой смысл рассчитывать будущее, если оно никому не принадлежит, кроме коммунизма? Вкладывать все силы для того, чтобы попытаться поймать будущее - что может быть глупее и несерьёзнее, ну? Тем не менее, мы не сдаёмся, пишем на пределе возможного, а потом сгораем, не дожив до старости и славы, вот как этот… не помню, забыл… сгораем, не выдержав напряжение, которое и сами же задаём. Кому нужен твой литургический звук, если в комоде не остаётся ни одной пары целых, недырявых, носков? В России надо жить долго! Может быть, правда и сила не в том, чтобы писать лучше Голявкина или Козакова (хорошо, Куприна и Бунина), но в том, чтобы отказаться от всего этого, рожать детей, копить на кооператив, вступить в профсоюз, чтобы получить путёвку на Азовское море…
- Профсоюзы - школа коммунизма! - Глубокомысленно провозгласил Ведьмин, попыхивая трубкой и бесконечно довольный собой. Монолог классика трагически оборвался на взлёте.
Без клетчатого кепарика Ведьмин выглядел ещё более комично. Оказывается, весь этот монолог «барина облезлого» он слушал вместе с Наташей. Делил его с ней! Из-за чего ей стало особенно обидно. Кажется, она даже заревела, что в ситуации поминок выглядело вполне уместным.
- Сгорел, сгорел, соколик, - вдруг совсем уже по-простонародному, по-бабьи, заголосила она, испугав людей, подзабывших было причину своего визита в мастерскую.
Кто-то, впав в автоматизм конвейера, пил одну за другой на кухне, кто-то пытался ссориться, а кто-то в открытую флиртовал.
«Кто-то» - это православные поэтессы Иванова и Петрова, что тоже ведь, не промах, найти самцов для своих ненасытных утроб.
Несколько интеллигентных городских прозаиков, совсем уже оторвавшись от коллектива на втором этаже, разглядывали альбомы с картинами Пикассо и Матисса, слушая при этом пластинки с фугами Баха.
Злая детская сказочница, набравшись быстрее всех, мирно спала на хозяйской кровати и видела сон про Белоснежку и семь гипнотических гномов с булавами оголённых бордовых головок, что кружили вкруг неё, пока она, всё же не кончила.
Дышло рыдала пьяными слезами и всё никак не могла прийти в себя: послушав монолог Рябова она окончательно поняла, что он, побежденный литературой, только о ней всё время и думающий, для неё недоступен.
Не Переделкино ему нужно и не ярмарка в Лейпциге, но место в хрестоматии или же даже Нобель-шнобель (что может быть слаще слепых копий твоих сочинений и шепота вражеских радиоголосов, токующих о твоём таланте), что не оставляет женщинам, толкающимся рядом, ни единого шанса.
Слёзы Наташи заметили тогда многие. Даже возникла, одно время активно гулявшая сплетня, что между ними что-то такое, возможно, даже и было. Дышло никогда не комментировала этот миф, она вообще никогда не развеивала легенды о своих похождениях - мало ли кто может ей потом пригодиться. Для мемуаров или вообще.
Сказано же Рябовым, что никто не знает будет он востребован будущим или не будет. Кто способен предсказать какой стороной земной шар повернётся через десять или тысячу лет?! Литература-то дело такое, долговременное, терпеливое. Вот всплывёт этот Санников лет через тридцать, в статусе безусловного первопроходца, переведут его на хинди, так нужно будет кому-то в Дели ехать, о нём рассказывать, а Наташа Дышло тут как тут, свеженькая как огурчик, с мемуарами о своей вороньей слободке, где все обожали и любили только её, только её.
Как те самые семь гипнотических гномов из пьяного сна злой сказочницы, что кружат и надоедают, пока не проплачешься и не кончишь, отяжелев и мгновенно избавившись от тяжести как та липкая личинка, в одно мгновение сбросившая лишнюю скорлупу.
Неопределённость мучила и волновала Дышло Наташу, придавала силы и заставляла мобилизоваться, являясь, как оказалось, главным произведением всей её [творческой] жизни.
Ребров стал Рябовым: http://paslen.livejournal.com/1650383.html#t26412239
Ведьмин: http://paslen.livejournal.com/1650066.html
И еще пять кусков сахара. Например, про застойный театр: http://paslen.livejournal.com/1629414.html
Подход первый: http://paslen.livejournal.com/1626322.html
Подход второй: http://paslen.livejournal.com/1626873.html
Подход третий: http://paslen.livejournal.com/1627300.html
Подход четвёртый: http://paslen.livejournal.com/1628833.html