Уроки русского... от маркиза Астольфа де Кюстина (Часть 1)
«...Никто более меня не был потрясен величием их нации
и ее политической значительностью. Мысли о высоком
предназначении этого народа, последним явившегося
на старом театре мира, не оставляли меня…»
Астольф де Кюстин. «Россия в 1839 году»
Фобия - это ненависть, неприязнь, порожденная страхом. Но у всякого страха должны быть основания.
Говоря о русофобии Запада, мы возмущаемся беспричинностью, необоснованностью его наветов.
Но так ли беспричинна сама эта фобия, которая почти в неизменном виде проходит сквозь столетия? Её невозможно объяснить только политическим лукавством Запада, хотя господствуют именно подобные объяснения. Как правило, толкователи ограничиваются при этом констатацией эгоистических интересов Запада, и русофобия, таким образом, представляется лишь средством, идеологическим орудием реализации западных интересов.
Такое упрощенное толкование этого феномена вредит, прежде всего, России. Когда российские политики или политологи заявляют, например, что проблема в том, будто отдельные политики на Западе находятся в плену устарелых концепций «холодной войны», то становится тошно - с такими представлениями вы, ребята, нами науправляете.
Русофобия Запада - явление слишком устойчивое, слишком органичное для Запада, идущее не столько от его политического ума, сколько от его цивилизационного сердца, от его цивилизационной души. А потому вряд ли продуктивно сводить ее только к пропагандисткой лжи, направленной на достижение желаемого экономического и политического результата.
У любой фобии есть внутренние глубинные причины, и есть внешние формы проявления. Обмануться, приняв второе за первое очень легко. Дело в том, что признаться в истинных причинах своих страхов носитель фобии, как правило, не может. Он не может этого сделать не только по политическим причинам. Он даже сам не всегда до конца осознает истоки фобии, ибо эти страхи возникают на подсознательном уровне.
Тем ценнее те носители этого феномена, которые способны не только на выражение страха и неприязни, но и на анализ истинных причин их возникновения. Хотя бы частично. Хотя бы в рамках бессознательного проговора.
В этом плане русофобское сочинение маркиза Астольфа де Кюстина «Россия в 1839 году» является ценнейшим в познавательном плане документом.
«Не поймет и не заметит гордый взор иноплеменный…»
Как раз в данном случае «гордый взор» французского маркиза заметил многое, а сам маркиз многое понял. Но самое примечательное заключается в том, что он при этом немало и поведал. И, главное, кое-что из его размышлений и нам не помешает серьезно обдумать…
Сразу отметим, что маркиз изначально не воспринимал Россию, как нечто малозначимое.
«Этой стране, которую наши нынешние мыслители долгое время не принимали в расчет из-за ее чрезвычайной отсталости, суждено такое же - если не более - великое будущее, как пересаженному в американскую почву английскому обществу…»
Это перекликается с заявлением его современника и соплеменника Алексиса де Токвиля, утверждавшего, что есть только две великие нации: северо-американцы и русские, и именно они в грядущем ХХ веке будут держать в своих руках половинки земного шара. (И ведь угадал!)
Вообще, возникает ощущение, что книгу писал не один человек, а несколько. Как письмо дяди Федора родителям, которое начал мальчик, а продолжили писать Шарик и Матроскин, причем все это попеременно на двести страниц.
Как это ни парадоксально, но слова «восхищение», «изумление», «восторг» и «чудо» при описании России встречаются у маркиза чрезвычайно часто. Иногда возникает ощущение, что созерцанием России де Кюстин попросту убит наповал и предпринимает гигантские усилия, чтобы не пустить это восхищение в свою душу или позднее нивелировать возникшее впечатление.
«Мне любопытно увидеть Россию, меня восхищает дух порядка, необходимый, по всей вероятности, для управления этой обширной державой…»
«Спутники мои с гордостью поведали мне о недавних успехах русского флота. Я восхищаюсь этим чудом, хотя и не придаю ему такого значения, как они. …Как бы могуществен ни был человек, рано или поздно ему придется признать, что природа сильнее любого смертного. Покуда Россия не выйдет из пределов, положенных ей природой, русский флот останется игрушкой императоров - и не более!..»
Далее идет обозначение «пределов, положенных природой».
«…Полгода этот флот проводит в гавани, вмерзнув в лед, а в течение трех летних месяцев гардемарины учатся судовождению в Балтийском море.
В кораблях, которые через несколько зим придут в негодность, так и не успев послужить для настоящего дела, я увидел не символ великой и могучей державы, но повод для бесполезного пролития народного пота. Самый грозный враг этого военного флота - лед, почти на полгода сковывающий воды: каждую осень, после трехмесячных учений, юноши возвращаются в свои клетки, игрушку убирают в коробку, а имперские финансы терпят поражение за поражением от мороза.»
Де Кюстин сразу увидел то, что многие современные русские просто не желают замечать: ту поистине грандиозную роль, которую играют климат и география в изначальном решительном разведении судеб России и Европы.
Строительство флота в стране, которая представляет собой нечто среднее между Европой и Антарктидой представляется маркизу бессмысленным «пролитием народного пота». Но, следуя этой логике, исходя из «западных критериев жизни», столь же бессмысленным и ненужным является и само бытие русских как народа, которые практически в каждом поколении вынуждены были заново рубить себе избу, ибо дерево подвержено гниению и огню, а для каменного строительства в течение трех-четырех месяцев плюсовых температур слишком мало производительных сил. Почти все население страны едва-едва успевает за три летних месяца вырастить пропитание себе и заготовить его скотине на долгие зимние месяцы бестравья. От трудов праведных не наживешь палат каменных.
Уже на Петербургском рейде проницательный маркиз многое понял, но, как и положено в рамках европейской политкорректности, сделал вид, что не понимает.
«Что до меня, то это колоссальное ребячество (флот - otshelnik_1) не внушает мне ни малейшего расположения к тому, что мне предстоит увидеть в пределах Российской империи.»
Вот-вот, главное - не поддаваться… этому странному чувству…
«…Я спрашиваю себя: куда я еду? что такое Россия? Россия - страна, где великие дела творятся ради жалких результатов… Мне нечего там делать!..»
Все верно, маркиз, «держать строй»!
Низкопоклонство перед Россией недостойно цивилизованного человека.
Россия - страна деспотизма.
Русские - народ рабов.
Русское общество пропитано ложью и лицемерием.
Русские жалкие подражатели.
И все это желательно повторять на каждой странице. Что маркиз и делает.
Но как по-своему великодушному европейцу «держать строй», если восхищение Россией и русскими переворачивает его душу!
Вот первое робкое впечатление от архитектуры Петербурга.
«Как произведения искусства эти копии античных творений не стоят ровно ничего, но мысль выстроить город, состоящий из одних дворцов, великолепна! Тем не менее, подражание классическим памятникам неприятно поражает вас, когда вы вспоминаете о том, в каких широтах находитесь.»
Сравнивая Европу и Россию, проницательный маркиз о климате и географии не забывает никогда (вот бы еще и сами русские об этом помнили).
Конечно, с точки зрения маркиза всё, что мы, русские, творим, это жалкое подражание Западу, но…
«Как бы ни оскорбляли взор вздорные подражания, уродующие облик Петербурга, невозможно без восторга созерцать этот город, возникший из моря по приказу человека и живущий в постоянной борьбе со льдами и водой; возведение его - плод недюжинной воли; даже тот, кто не восхищается им, его боится - а от страха недалеко до уважения.»
Только одно уточнение: сначала возникает уважение, а потом уже появляется страх - сиречь фобия.
Боится - значит, уважает…
«Петербургские набережные - одна из прекраснейших вещей в Европе… Благодаря гранитным плитам, уложенным на мелководье взамен земли, благодаря вечному мрамору, что противостоит разрушительной мощи мороза, у меня возникает представление о какой-то разумной силе и величии… И здесь, по-прежнему сожалея о том, что слава эта добыта столь бесчеловечной ценой, я не могу помешать восхищаться ею - и восхищаюсь сам, хоть и поневоле!»
«Нева, ее мосты и набережные составляют истинную славу Петербурга… Рано или поздно вода покарает человека за его гордыню: даже гранит бессилен противостоять зимним морозам, свирепствующим в этом сыром леднике; стены и основания крепости, возведенной Петром Великим, уже дважды терпели поражение в битве с природой. Их восстановили - и придется восстанавливать еще не раз, дабы сохранить это чудесное творение гордыни и воли.»
Вообще, мысль о том, что природа обязательно должна покарать этих русских гордецов, посещает маркиза постоянно. Он понимает, что европейцы не способны на то, что по плечу русским. Однако превосходство «варваров» над «цивилизованными людьми» (пусть даже в частности) европейцу вынести непросто, а потому все достижения русских есть не более чем подражательство. Причем достижения эти, конечно же, временные. Против природы, против климата и географии эти русские не устоят.
«Подобные мысли посещают всех иностранцев, прогуливающихся по улицам Петербурга; никто не верит в долголетие этой волшебной столицы… Нигде я так ясно не ощущал непостоянства всего земного.»
Важно, что русских подобные мысли не посещают. О квартале вокруг Дворцовой площади де Кюстин, пораженный его размахом, пишет:
«Всех поименованных мною зданий достало бы на застройку целого города (по европейским меркам - otshelnik_1), в Петербурге же они не заполняют одну-единственную площадь - эту равнину, где произрастают не хлеба, но колонны. С большим или меньшим успехом подражая прекраснейшим творениям всех времен и народов, русские забывают, что людям не превозмочь природу. Русские никогда не принимают ее в расчет, и она в отместку подавляет их.»
Она подавляет нас уже вторую тысячу лет, и мы успели привыкнуть к этому обоюдному давлению. Именно под этим давлением мы и сложились такими, какие мы есть. Без этого ощущения всемогущества мы не смогли бы выжить на своей суровой земле.
Заметим, если изначально в глазах француза «эти копии античных творений не стояли ровно ничего», то теперь уже, мы подражаем, все-таки, «с большим или меньшим успехом».
«Русские рабочие только и делают, что поправляют летом то, что было разрушено зимой; ничто не может противостоять здешней погоде - даже здания, кажущиеся очень древними, были перестроены не далее, как вчера; камень здесь живет столько, сколько в других краях известь.
В России любое здание надо всякий год штукатурить заново, иначе оно скоро разрушится.
Любопытен способ, каким русский маляр исполняет свою должность. Для работы на улице ему остается всего три месяца в году, и число рабочих, как вы понимаете, должно быть достаточно велико - их встречаешь на каждом перекрестке. Эти люди сидят, рискуя жизнью, на дощечке, небрежно привязанной к длинной, свисающей вниз веревке… Во Франции маляров всегда было немного, и они далеко не так отважны, как русские.»
Было бы неплохо, чтобы современные русские люди хотя бы в той же мере, что и залетный маркиз, понимали, каких трудов и каких средств стоит (по совершенно объективным причинам) поддержание в России европейского уровня жизни. Поддержание хотя бы в первом приближении. Возможно, тогда они не стремились бы разрушать свою страну (по паре раз за столетие) под предлогом ее «отставания от Запада».
Возможно, теплолюбивый француз несколько преувеличивает суровость нашего климата, но в целом ситуацию он уловил превосходно. Кроме того, климат Петербурга, в известной степени, морской, а потому он мягче континентального климата Москвы или, скажем, Нижнего Новгорода. Конечно, в Питере сыровато, но движение из центра европейской части России на северо-запад - это в климатическом плане движение «на юг».
«С тех пор, как мне описали петербургскую оттепель, я перестал бранить мостовые, пусть и никуда не годные, - ведь их приходится восстанавливать каждый год. Воистину это торжество человеческой воли - одиннадцать месяцев в году разъезжать в карете по городу, над которым так основательно потрудились полярные зефиры.»
Не дураки и дороги главная русская напасть, а наши местные дураки, которые не понимают и, главное, не желают понимать, почему наши дороги, зачастую, хуже европейских.
От проницательного взгляда маркиза не укрывается ничто, связанное с климатическими и географическими «издержками».
«Расстояния - бич России, сказал мне император; справедливость этого замечания можно проверить прямо на петербургских улицах: по ним разъезжают в карете, запряженной четверкой лошадей, с кучером и форейтором, и отнюдь не из любви к роскоши. Нанести визит здесь означает совершить целое путешествие. Русские лошади, нервные и полные огня, уступают нашим в мускульной силе; скверная мостовая их утомляет, двум лошадям было бы трудно тянуть долгое время по петербургским улицам обычную карету; так что четверня есть предмет первой необходимости для всякого, кто хотя бы изредка хочет выезжать в свет.»
Оказывается не только перемещение по территории огромной империи, но даже перемещение в пределах города на личном «авто» в России обходится намного дороже, нежели в Европе.
«Жителям страны, где разница между летней и зимней температурой доходит до 6о градусов, следовало бы отказаться от архитектуры южных стран. Однако русские привыкли обращаться с самой природой, как с рабыней, и ни во что не ставить погоду. Упрямые подражатели, они принимают тщеславие за гений и видят свое призвание в том, чтобы воссоздавать у себя, многократно увеличивая в размерах, памятники всего мира…»
И все же:
«Этот город с его гранитными набережными - чудо…»
Да не тщеславие это…
Не можем мы уподобиться европейцам. Если мы перестанем ощущать, что нам нет преград ни в море, ни на суше, мы моментально «сдуемся». Наша суровая земля попросту сбросит нас с себя, как недостойную потребительскую плесень. В 90-е ее от нас, недостойных, буквально тошнило, да и сегодня она косится на нас, постсоветских гедонистов, с подозрительностью и сомнением.
«Русские по праву гордятся садами, ценой бесчисленных усилий разбитых на пористой петербургской почве, однако природа, даже побежденная, не забывает о своем поражении и подчиняется человеку с большой неохотой… Счастливы страны, где земля и небо соревнуются в щедрости, украшая и облегчая жизнь людей!»
Кто же спорит! В «прекрасной Франции» или «старой доброй Англии», не говоря уже о южных - Италии и Испании, и «земля, и небо соревнуются в щедрости, украшая и облегчая жизнь людей!»
Европа - это полуостров, обогреваемый двумя мощными калориферами: жарким дыханием Африки и Гольфстримом. На территории, где складывалась государственность Московии, и в середине XIX века по-настоящему активная деятельность человека по европейским меркам возможна была лишь три-четыре месяца в году. В то время как в Европе, напротив, она лишь прерывалась месяца на три, а где-то не прерывалась и вовсе.
«Священные камни Европы» европейцы складывали в своих европейских условиях, когда и «земля, и небо соревнуются в щедрости». На большей части территории России какое-либо каменное строительство или мощение дорог возможны лишь в те короткие месяцы, когда мужики (большая часть населения) жилы рвут, чтобы обеспечить себе (и скотине) пропитание. А в качестве пропитания изначально выступали малокалорийные холодоустойчивые культуры: рожь, гречиха, овес…
«Россия - страна, где великие дела творятся ради жалких результатов… Мне нечего там делать!..»
Лукавит наш маркиз.
Да, на единицу труда мы получаем гораздо меньше продукта, нежели европейцы. Изрядная доля наших усилий уходит на то, чтобы коротким летом восстановить разрушенное длинной зимой, и поэтому мы действительно напоминаем белку в колесе.
Но при этом мы создали великую державу, вызывающую у него страх. И он просто жаждет увидеть людей, которые на это способны.
«Я не стал бы упоминать о недостатках этой обделенной Богом земли, …не подчеркивай русские своего полного презрения ко всему, чего лишено их отечество: они довольны всем, вплоть до климата, вплоть до почвы; фанфароны от природы, они хвастают не только обществом, но и природой своей страны; притязания их изгоняют из моей души смирение, каковое я почитал своим долгом и каковое намеревался выказать, странствуя по северному краю.»
Да не можем мы по-другому! Недовольство своим климатом или почвами, а, следовательно, и своей землей, и своей судьбой - это намного хуже, нежели недовольство своим полом.
Это страшное «западлО»…
Конечно, такие… «нетрадиционалы» (скажем так, помягче) у нас тоже есть - их у нас называют либералами. Но кто же считает их русскими?
У этих экземпляров нет не только «презрения ко всему, чего лишено их отечество» (лишено в основном по объективным причинам), но, напротив, в них клокочет хамская зависть к европейскому богатству, порождающая у них лютую ненависть к России. Они готовы лично для себя добыть и удержать европейское бытие любой ценой. И дважды в ХХ веке этой ценой было разрушение Российского государства.
Мы не можем существовать без изрядной доли этого «презрения ко всему, чего лишено наше отечество».
Размышляя о подобных вещах, Лев Николаевич Толстой, описывая душевное состояние одного из своих героев, весьма рельефно обозначил это
«исключительно русское чувство презрения ко всему условному, искусственному, человеческому, ко всему тому, что считается большинством людей высшим благом мира. В первый раз Пьер испытал это странное и обаятельное чувство в Слободском дворце, когда он вдруг почувствовал, что и богатство, и власть, и жизнь, все, что с таким старанием устроивают и берегут люди, - все это ежели и стоит чего-нибудь, то только по тому наслаждению, с которым все это можно бросить. Это было то чувство, вследствие которого охотник-рекрут пропивает последнюю копейку, запивший человек перебивает зеркала и стекла без всякой видимой причины и зная, что это будет сто́ить ему его последних денег; то чувство, вследствие которого человек, совершая (в пошлом смысле) безумные дела, как бы пробует свою личную власть и силу, заявляя присутствие высшего, стоящего вне человеческих усилий, суда над жизнью.»
Нет у нас никаких притязаний.
Есть ощущение присутствия высшего суда над жизнью, стоящего вне человеческих усилий…
«...Вот скажи мне, американец, в чем сила?»
Да, земля наша (по сравнению с Европой) Богом обделена (на тот момент - безусловно). Но именно поэтому сами мы у Бога числимся далеко не последними…
Ибо знаем - в чем сила…
«…Я увидел фасад нового Зимнего дворца - еще один чудесный плод воли одного человека, подвигающего других людей на борьбу с законами природы. Борьба эта увенчалась полным успехом, ибо за один год Зимний дворец - пожалуй, огромнейший из всех в мире, ибо он равен Лувру и Тюильри вместе взятым, - возродился из пепла.»
Речь идет о небывало быстром восстановлении Зимнего дворца после пожара.
«Это настоящая феерия… “Какое усилие воли!“ - думал я при виде каждой галереи, каждой мраморной статуи, каждого живописного полотна. Хотя все эти украшения были восстановлены не далее, как вчера, стилем своим они напоминают то столетие, когда дворец был построен; все, что представало моим глазам, казалось мне уже древним; в России подражают всему, даже времени. Чудеса эти внушали толпе восхищение поистине заразительное; видя триумф воли одного человека и слыша восклицания других людей, я сам начинал уже куда меньше возмущаться ценой, в которую стало царское чудо. Если я поддался этому воздействию по прошествии двух дней, как же снисходительно следует относиться к людям, рожденным в этой стране и всю жизнь дышащим воздухом этого двора!»
«Феерия», «чудеса», «восхищение» - действительность заставляет маркиза «ломать строй», и ради укрепления его он повторяет байку о гибели многих сотен людей, созидавших это чудо.
На самом деле, при восстановлении дворца за все время погибли 5 человек (техника безопасности, человеческий фактор) из многих, многих тысяч задействованных на грандиозном строительстве рабочих и мастеров.
(При этом Комиссия по восстановлению отклонила настойчивые предложения французов прислать мастеров и получить заказ на глиняные горшки для возведения сводов. Поставщиков материалов отбирали в России на конкурсной основе.)
«Я видел Венский конгресс, но не припомню собрания, которое бы роскошью драгоценностей и платьев, разнообразием и пышностью мундиров либо стройной величавостью целого могло сравниться с празднеством, что устроил император по случаю бракосочетания своей дочери…»
«…Я не устану призывать вас восхищаться празднеством в Михайловском замке. Восхищайтесь же им изо всех ваших сил - и тем, что я описываю, и тем, что не умею изобразить.»
И чем больше маркиз восторгается Россией, тем чаще повторяет он в своей книге, голословные русофобские мантры: деспотизм, тирания, рабы, подражатели. Дескать, и благородство наше, и вежливость, и гостеприимство - все это притворное, фальшивое. Вот только камлания эти повисают в воздухе. Нет не только аргументов, но по большей части нет даже иллюстраций.
Зато на каждом шагу мы встречаем откровенные самоопровержения:
«Великолепная учтивость здесь - естественное свойство человека; как видите, Петербург весьма далеко отстоит от нашей страны, какова она сегодня. В Париже есть пышность, богатство, даже изысканность, но нет более ни величия, ни обходительности; начиная с первой революции, мы живем в завоеванной стране, где укрылись вместе, кто как смог, и грабители, и ограбленные. Для того, чтобы быть вежливым, надо иметь что отдавать: вежливость есть искусство жаловать других преимуществами, которыми обладаешь сам… Но когда ничто никому не принадлежит наверное, никто ничего не может и дать. Во Франции теперь ничем нельзя обменяться полюбовно, все надо вырывать у людей, одержимых честолюбием или страхом. Ум ценится лишь постольку, поскольку можно извлечь из него выгоду, и даже беседа вдруг прерывается, едва ее перестает оживлять тайный расчет.»
Во как!
Получается, именно в России сохранилось, по мнению маркиза, истинное благородство, которое в современной ему Франции уже убито примитивным меркантилизмом.
«…Мне хочется, чтобы больше к этому не возвращаться, описать вам те волшебные праздники, на которых мне случается здесь бывать каждый вечер. У нас балы обезображены унылыми фраками мужчин, тогда как петербургским салонам особенный блеск придают разнообразные и ослепительные мундиры русских офицеров. В России великолепие женских украшений сочетается с золотом военного платья, и кавалеры не кажутся подручными аптекаря или писарями, служащими у адвокатов своих дам.»
Оказывается, именно в России можно найти настоящий вкус, а в постреволюционной Франции уже царит дешевая буржуазная безвкусица.
Окончание на следующей странице