КОМИССАР И ГАРСОНЫ
Почти вся моя Европа это осень и весна, школьные каникулы, когда я, прилежная яжемать, показывала детям самое великое и самое очаровательное в мировой культуре, лишь на ходу урывая куски наслаждения лично для себя - где багет, где кальвадос, где старый друг, ставший священником. Но как-то раз сочувствующие родные выпихнули нас в Париж без детей, мол, почувствуйте себя свободными людьми.
Это снова была весна, которую описывать не имеет смысла - все цветет и всё поёт, как-то так. Мы действительно чувствовали себя бесконечно свободными, шли, куда хотели, ели (и, что важно, пили) что хотели, мешая двойной бурбон с креветками в компании мрачных сутенеров на пляс Пигаль, слушая в "Проворном кролике" худенькую, стриженую под мальчика певунью с аккордеоном, приехавшим с ней на мотоцикле. "Пароле, пароле-пароле" пела она и ей подтягивали как бы художники в красных шарфах, да там все как бы художники. Мы перлись ночью на улицу Сен-Дени, где чернокожие в цепях и с цепями идут по трое, не уступая дороги, где мальчишки натурально свистят вслед проституткам в красной коже, и где в страшном трактире, наполненным подозрительными звуками, я все же нашла перно, мятную водку, которую пил сам Мегрэ примерно в тех же местах.
Каждого официанта из той поездки мы помним. И того, что носился по кафе в Люксембургском саду с гирляндой из чеков в зубах, и тех двоих, что затеяли шуточную разборку за право обслуживать вошедшую красивую девушку, и бурчливого пожилого из кафе с крепсами, что он там бурчал - так и не знаем, и роскошную даму с прической Мирэй Матье, оттопырившую роскошную попу, облокотившуюся на наш столик и произнесшую вдохновенную речь на французском минут на десять, а мы слушали, непонимающие, очарованные, завороженные ее бюстом, подрагивающим рядом с вазочкой с фиалками, а потом подошел хозяин кабачка с телефоном в руке, а в телефоне сидел русский и нам, наконец, удалось наладить чудо человеческого общения и заказать кувшин домашнего вина.
Про искусство я не упоминаю из скромности - хоть и на свободе, но два музея в день мы всегда обегали, включая довольно редкие, например, дом-музей Моро, наполненный под крышу огромными, не влезающими в кадр, сюрными картинами, среди которых бродила абсолютно сумасшедшая седая смотрительница, эмоционально разговаривающая сама с собой и с Моро. Клево было выскочить из этого замершего времени на живую апрельскую улицу!
Жили мы в крохотной гостинице недалеко от Пигаль, из тех, где в лифт влезает или чемодан, или ты сам, на ковре в номере было кровавое пятно, а по ночам кто-то выл. Денег не было совершенно, только на кутежи в кафешках - а без этих кутежей зачем вообще ехать в Париж? - и энзэ на подарки деткам, которых мы в этот раз как бы обездолили, оставив дома. Для перекусов у нас имелся растворимый гороховый суп, к которому мы покупали даже не багет, а его сырую заготовку, которую нам из жалости разогревали в микроволновке супруги-владельцы гостиницы.
По музеям мы ходили с поддельной музейной картой, переделав единицу (один день) аж сразу на девятку, что выглядело не совсем органично. Эстетика Парижа голодающих художников, умирающих поэтов, мансард и натурщиц пела в нас. Мы пили вино на скамейках под окнами Ван Гога и взъерошенные души Шагалов, Рембо и прочих Вийонов прыгали вокруг, выцыганивая хлеб и сыр. Надо ли добавить, что мы были счастливы? Да, мы были счастливы.
В восторженной горячке апрельского воздуха родилась мысль скататься на электричке в Аржантей, посмотреть сад Клода Моне. Мы даже не знали, сохранился ли он, но сели и поехали. В Аржантее ни одна собака не слышала ни про этот сад, ни про Клода Моне, и к кому бы я не подходила со своим храбрым "дит муа силь ву пле" с интонацией "я не ел шесть дней", все делали большие красивые французские глаза. Мы не сдавались - заходили в агентство недвижимости, в магазины для художников и, наконец, очутились в комиссариате - так ведь называется отделение полиции? "Дит муа," - жалобно запела я, "У э жарден...." "Гранд артист!" - шумел рядом муж, показывая руками, насколько гранд. "Бьютефул пикчес!" - переходила я на "другие языки", и хором воздевая руки, мы повторяли казалось бы самое понятное для французов слово - импрессионизм.
Взволнованные девушки позвали быстрого кругленького комиссара, как будто соскочившего со страниц какого-нибудь Жапризо. Комиссар был страшно озадачен нашей пантомимой, но суть понял - и обрушил на девушек свой театральный гнев. Теперь уже он воздевал руки и шумел - "Гранд артист! Нотре вилль! Пуркуа?! Пуркуа?!" - в смысле, почему девушки не знают ничего вообще. Девушки закатывали глаза, и мне все чудилось, что он сейчас начнет их щипать за аппетитные места, вот только мы уйдем - и начнется настоящее французское веселье, как в кино.
Сад мы так и не нашли, зато попали на индусскую свадьбу в розовых лепестках и в пару прокуренных кафе, где все старательно заполняли квиточки для ставок на бегах, где подавали только вино, а еды не было до вечера, так что мы оказались в обратной электричке сильно голодными. Муж выскочил купить "хоть булочку" - и в этот момент электричка мягко тронулась, заставив меня засмеяться от ужаса.
Я уезжала совсем одна со всеми нашими запасами денег на шее - гостиница не внушала ни капли доверия. Муж оставался совсем один в диком Аржантее с нашими билетами на электричку, паспортами и деньгами на булочку. Наше незнание французского было полным и исчерпывающим, кроме того, я не была уверена, что он помнит название гостиницы, а уж тем более, сможет до нее добраться без денег. Навигаторов, понятно, тогда не было.
У меня были деньги! но хватит ли их на штраф за безбилетность? а если меня высадят? арестуют? а если ограбят? ужас, ужас.
Ничего не понимающей в объявляемых остановках, в какой-то момент мне послышалось - Париж! Я встала на дрожащие ноги, прошла в тамбур. Оказалось - не Париж. Я осталась в тамбуре, чтоб не привлекать внимание хождением туда-сюда. Через стеклянную дверь на меня смотрел весь вагон - я единственная ехала до Парижа стоя в тамбуре. Деньги на груди жгли мне сердце. Где-то далеко (а может, навсегда?) остался муж с булочкой. Скупая слеза смочила мне щеку.
Выйдя на конечной - порт Клиши, Пари! - я стала бродить туда-сюда по темной платформе, старательно делая вид, что я не опасная бродяжка, а культурная прогуливающаяся, и ждать мужа в неясной надежде. А что еще оставалось? Всего через десять бесконечных поездов из одного выскочила и куда-то помчалась дико взволнованная лохматая птица в развевающемся голубом пиджаке с зажатым в руке круассаном - я заорала на весь Париж, и мы нашлись.
Вцепившись друг в дружку мертвой хваткой, подвывая от впечатлений, мы рассказывали о пережитых кошмарах, "я один и ты одна", как боялась я, как боялся он, не найдемся, всё, конец, невозвращенцы, ненайденцы, знаменитые клоаки Парижа выплюнут наши горестные не успевшие попрощаться тела. И сейчас, когда я вспоминаю о метаниях мужа по аржантейскому вокзалу с отчаянным вопросом "У э Пари? У э Пари?" и себя, прикрывающей в тамбуре свой кошелечек движением тициановской Магдалины, мне ужасно хочется крепсов с апельсиновым джемом - как мы набросились на них тогда, и какими чувствовали себя прожжеными парижанами - не какими-то аржантейскими провинциалами.
А за соседним столиком лопали крепсы как раз провинциалы - прелестные наши ровесники, нарядно одетые, приехавшие в Париж на выходные из маленькой деревни в Нормандии. Они подошли, услышав русскую речь - ее дедушка сидел у нас в лагере, в Сибири, и научил внучку нескольким русским словам и песне "Валенки" - и тут она к полному нашему восторгу запела тоненьким голосом и очень чисто эти самые "Валенки"!
"Ах ты Коля, Коля-Николай!" пели мы в парижском кафе, и вокруг все хлопали и лопали крепсы, и да, уже цвели каштаны.
В дверях нашей гостиницы, прислонившись к косяку, курила дама, русская, тогда мне она показалась пожилой. Дама была в красной шляпке с вуалью. Автобус, привезший эту группу еще разгружался, чемоданы стояли в крошечном холле, народ весело регистрировался, девушка-гид распоряжалась.
А эта, немолодая и несимпатичная, надела шляпку и курила - руки на груди, взгляд сильно накрашенных глаз отрешенно и уже с мукой грядущего расставания устремлен на серенькую улицу с красными маркизами. Видно было, что приехала дама одна, и что она больна Парижем, влюблена, навсегда. "Смотри, какой Тулуз-Лотрек!" - озорно шепнула я мужу тогда.
Сейчас бы я так не сказала.