Антиномия укороченных минут
Ну что может быть занятнее транцедентального паралогизма, ну разве что семантические антиномии!? Или скажем апории - сократовы изобретения!
Все слышали о зеноновой неподвижной стреле или о черепахе, которую силится догнать Ахилл, но так-таки и не догоняет, по воле паралогического замысла философа, вступающего в конфликт с константными понятиями.
И хотя апория Зенона абсурдна, ведь черепаха, на самом деле, не может и не должна соперничать с Ахиллом, а уж тем более обгонять его, но, тем не менее, я сам лично, своими глазами, наблюдал, как в жизни бывает именно так: Ахиллесу не удаётся обогнать черепаху, как бы он не старался, и никакие логические закономерности не в силах ему помочь, поскольку реальность человеческой жизни, судя по всему, подчиняется сразу нескольким, или, по крайней мере, двум, спорящим друг с другом, сущностным системам.
Апоритические суждения способны поражать своим абсурдом, несмотря на очевидность их правдивости. В Древней Греции бывали случаи, когда философы, оказавшиеся не в силах разрешить для себя парадоксальность некоей антиномии, шли на гибель, сводили счёты с жизнью.
По легенде, Филит Киосский, однажды услышал антиномию, которая, в вольной трактовке, и переводе с древнегреческого, заключает в себе, примерно, следующее: Некий человек произносит: Я лгу», он говорит: «Высказываемое мною сейчас, является неправдой», «Моё высказывание ложно». Однако, коль высказывание ложно, то говорящий, на самом деле, сказал правду, и произнесенное не является ложью. А коли утверждение не является ложным, а человек утверждает, что оно ложно, то это высказывание ложно. И получается, что если говорящий лжет, то он говорит правду, и наоборот.
Так вот, Филит Киосский, отчаявшись разрешить эту философскую головоломку, покончил с собой, а логик Диодор Кронос дав обет не принимать пищу до тех пор, пока найдёт решение, так и умер, не устранив своей проблемы.
Греческие мудрецы не понимали, что антиномии невозможно разрешить именно потому, что в них сама жизнь, с её паралогическим течением смыслов. Жизнь выдвигает нам требование следовать логике, сама же ведёт нас в русле апорий и паралогизма. Такова её игра. Потому-то никто пока не сумел разгадать основой закон жизни, загадку бесконечности и устройства мироздания, как причины появления самых простых частиц, вещей и явлений.
С апоритичиностью жизни, с её паралогичностью можно лишь смириться и попытаться шутить в тон иронии судьбы.
И если древнегреческим мудрецам тяга и пристрастие к антиномиям стоила жизни, то я, узнав об этих философских опытах, в свой период бурь и страстей, напротив, немного успокоился, ибо появилась зацепка, с помощью которой я слегка привёл в порядок своё отношение к парадоксам этого безумного мира.
Апории и паралогические суждения спасли меня от верной гибели, ибо понять окружающее без помощи этих парадоксов просто невозможно.
Мало помалу, я и сам стал баловаться придумыванием апорий.
Вот, примерно, таких:
В одной из пьес Александра Островского, ставшей нынче хрестоматийной, есть мимолётный, проходной сюжет о том, как минуты и дни стали короче, чем всегда. Об этих укоротившихся временах, в пьесе, говорит глупая баба, безграмотная, набитая дура. И это умозаключение (о сократившемся времени) подаётся Островским как шутка. Но Островский не был бы гением, если б за каждой его шуткой не скрывался второй смысл и философский посыл, и если бы немалую часть из его глумных метафор нельзя было бы воспринять иначе.
Это утверждение (о том, что минуты и дни могут быть короче, чем обычно), я украл у Островского и сделал из этого тезиса свою апорию, которая, должен признаться, особенно актуальна этой зимой, ведь этой зимой минуты особенно сократились, они стали на треть, если не наполовину, короче. И дни сократились.
Несмотря на то, что всё укладывается в часы, ничто не спорит с календарём: солнце восходит в свой обычный час, куранты, на Москве, бьют как обычно, но минуты, тем не менее, стали короче, и часы стали короче. День не успеет начаться, как уже подходит к обеду, а уж с обеда - как с горки, и уже половина двенадцатого, или, в лучшем случае, двадцать пять минут одиннадцатого.
Если не верите мне, заметьте сами, и вы убедитесь, что этой зимой минуты сильно сократились.
Однако, в мире всё должно быть взаимоувязно, сбалансировано и всякий парадокс, каким бы паралогичным он не был, обязан уравновеситься чем-либо… пускай даже другим, противоположным парадоксом. Это и есть у нас! Ведь минуты стали короче, дни стали короче, а все три зимние месяца стали намного длиннее!
Вот такая апория. Истинно говорю вам: минуты сократились, дни, которые составлены из этих минут, сократились тоже, быть может скрепя сердце и подчиняясь логике, а месяцы паралогически увеличились, для того, видать, чтоб уравновесить всю эту метаморфозу. Для того, чтоб не нарушилось всё целиком, в дело, быть может, вступили сразу два, взаимоисключающих друг друга, закона сущностей.
А вообще, случается, что минуты настолько сильно сокращают своё существо, что делаются почти несущественны, и происходит нечто вроде безвременья, пережить которое тяжелее всего. Минуты почти не заметны, они исчезают, но весь срок целиком делается таким объёмным, что выйти из него становится сложнее сложного. Времени нет, минут нет, отчего и часов нет, или они бессмысленны.
И лишь когда каждый отрезок времени переходит в ничто, возникает новая апория: «ничто, как противоречие»; ведь если ничто - это то, чего нет, то и назвать его нельзя, и помыслить о нём невозможно; но, с другой стороны, если его можно хоть как-то обозначить, хоть как-то определив, (хотя бы этим неуклюжим словечком - «ничто»), значит оно хоть как-то, хоть каким-то боком, да есть. Это успокаивает, но лишь поначалу, поскольку потом задаёшься новой дилеммой - а что же ничто? Как же оно-то? Ведь его-то тогда вообще нет, этого ничто, которое вообще ничто, то есть то, о чём никак нельзя помыслить и никак нельзя определить?!
Но утопая в этом казусе «ничто», постепенно замечаешь, как вновь тикают секунды, это судьба играет с тобой, чтоб не дай Бог, не позволить тебе понять что-то, разрешающего суть апорий.
Но возвращаясь в круг, я вновь вынужден признать, что чем короче секунда и минута, чем они меньше, тем более протяженным делается общий срок, составленный из этих секунд, весь срок целиком, несмотря на то, что количество секунд не увеличивается в отрезке месяца.
И я не говорю о том, что реальность факта и реальность чувства - это разные плоскости, поскольку это итак понятно, я о том, что существуют две, порой взаимоисключающие, реальности фактов, и когда мы находим в себе мужество совместить их (не боясь того, что логические законы окажутся нарушены), то и возникают апории, в нашем мозгу, и в нашей жизни, как в отражении чего-то странного, происходящего в нашей душе.
Но надо всем этим, а может быть внутри всего этого, есть законы идеального («мир держится на любви»), которые, в видимой их части, могут казаться, или прекрасными, до абсурдного, или абсурдными, до ужасного.
А вообще, законы идеального, только на первый взгляд представляются совершенно абсурдными, как, к примеру, самый простой закон: чем больше ты отдаёшь некоей светлой материи, тем больше у тебя её остаётся. На самом же деле, в какой-то момент, когда мы выйдем из платоновой пещеры и окажемся на свету, обе части логик, два спорящих, друг с другом, сущностных закона станут нам совершенно понятны, мы будем долго смеяться своим заблуждениям, возможен даже риск умереть от смеха, но от этого спасёт нас то, что мы, и вправду, окажемся бессмертны, после каждой смерти.