"ВАРВАРСТВО"
Существуют недетские стихи. Стихи, которые детям ни в коем случае читать нельзя. Министерство образования и учителя любят поговорить о том, какие произведения не стоит включать в школьную программу. Говорят о Достоевском, о «Войне и мире», о «Докторе Живаго», даже о пушкинских произведениях стали поговаривать. При этом никогда не задеваются произведения, посвящённые Великой Отечественной войне. Они - святое. Дети должны знать, в какой могучей и многострадальной стране они живут. Как велика сила и стойкость государства, победившего фашизм.
Не знаю, как сейчас, но в моём детстве военной темы было больше, чем мог вынести ребёнок, который обо всём задумывался, который всякое произведение принимал на веру, проживал его не как альтернативную - как единственную реальность. Военная тема была священной. Не только в школе - дома тоже. Я не могу сказать, когда я не знала о войне. Мне кажется, вместо колыбельных мне рассказывали о фашистах, смертях, блокаде, голоде, героизме, безоглядной любви к Родине и проч. Я не помню колыбельных, не помню детских стишков, которые читала бы мне мама. Стихи, которыми мама вводила меня в жизнь, в том числе литературную: «Зимний вечер», «Я помню чудное мгновенье», «Я вас любил», а вместе с этим: «Жди меня» Константина Симонова и «Варварство» Мусы Джалиля. Эти стихи она сама читала со сцены в военном городке в Галле, где я родилась и провела три первых года своей жизни. Два последних - на День Советской армии и Военно-морского флота и, конечно, на День Победы. Разумеется, она читала их перед советскими офицерами и солдатами.
Пушкина мама читала совсем не так выразительно, как «Жди меня» или «Варварство». Каждое её чтение производило на меня оглушающий эффект. Каждый раз я становилась тем самым больным малюткой, который жался к матери, прятал лицо в складках её платья и плакал: «Спрячь, мамочка, меня! Не надо умирать!» Это мне - моя мама - говорила:
Закрой глаза, но голову не прячь,
Чтобы тебя живым не закопал палач.
Терпи, сынок, терпи. Сейчас не будет больно.
Я сама видела, как «заалела кровь, по шее лентой красной извиваясь», это я сама была свидетелем тому, как
Шумел осенний лес. Казалось, что сейчас
Он обезумел. Гневно бушевала
Его листва. Сгущалась мгла вокруг.
И:
Гром грянул. Ветер свистнул в тучах,
Заплакала земля в тоске глухой…
Я не понимала первую строку «Зимнего вечера», мне слышалось «Бурямглою», и никак не представлялась эта «бурямглоя», которая «небо кроет», да и как это вообще - крыть небо?.. Но я хорошо представляла, как это - «плакать в тоске глухой», и как земля может вот так плакать. Это я понимала всей собой.
Пятилетнюю меня привезли в Хатынь, и плач земли под колокольный нескончаемый звон, я слышала своими ушами, он вошёл не в душу моё, но в самое тело. Я видела огромного старика, который совсем не выглядел могучим (иссушённый горем исполин, вот кто он такой), с мёртвым ребёнком на руках.
Мне не трудно было стать ребёнком на краю бездны.
В этом стихотворении удивляла меня только первая строка: «Они с детьми погнали матерей…». Я знала, что сначала нужно назвать, а уже потом можно говорить «они». И я, помню, просила маму читать с самого начала, уверенная, что она это начало от меня утаила или позабыла, быть может.
Мне не было десяти лет, когда «Варварство» стало моей визитной карточкой (мамин мне дар). Я не помню, кто был инициатором: сама ли я, или моя мама… В ту пору я была активным ребёнком, и сцену любила, и читать стихи на публику - тоже. На 23 февраля должна была прочитать я стихотворение Мусы Джалиля со сцены.
Актовый зал был полон. Пригласили, конечно, и ветеранов. О них тогда вспоминали не только 9 мая. Никто меня не остановил, даже учительница - добрейшая пожилая женщина, любившая детей, выросшая сиротой в детской доме, дитя войны.
И вот я стою на высокой сцене, а передо мной - людское море. И только я начинаю читать - оно плывёт, качается, и я как будто качаюсь. Я читаю без микрофона, голос мой тонок и звонок.
Я слышал: мощный дуб свалился вдруг,
Он падал, издавая вздох тяжелый.
Детей внезапно охватил испуг,-
Прижались к матерям, цепляясь за подолы.
И выстрела раздался резкий звук,
Прервав проклятье,
Что вырвалось у женщины одной.
Ребёнок, мальчуган больной,
Головку спрятал в складках платья
Ещё не старой женщины. Она
Смотрела, ужаса полна.
Как не лишиться ей рассудка!
Всё понял, понял всё малютка…
Я больше ничего не вижу: море волнуется - и вот я там, где падает дуб, где плачет ребёнок, я вижу их - тех, кто «яму рыть заставили»… Они наставили автоматы… И я уже знаю, что сейчас я должна буду оказаться в этой яме. Но я не верю в смерть, я не верю, что не буду видеть и слышать, мне кажется, и умри я - останусь тут, буду всему свидетелем, просто не смогу участвовать в жизни. И не моя собственная смерть потому меня страшит, а смерть матери. Вот откуда возникли мои ночные кошмары, в которых я раз за разом теряла маму в толпе, или она умирала, или превращалась в ведьму, чтобы тоже исчезнуть… Она исчезала - я нет. И сейчас я дрожу от ужаса…
Не знаю, какое удовольствие получили зрители… Когда я произнесла последние строфы:
Страна моя, враги тебе грозят,
Но выше подними великой правды знамя,
Омой его земли кровавыми слезами,
И пусть его лучи пронзят,
Пусть уничтожат беспощадно
Тех варваров, тех дикарей,
Что кровь детей глотают жадно,
Кровь наших матерей…
- я больше ничего не видела, слёзы застилали глаза, я выискивала в толпе маму и не могла её найти, отчего меня стали душить уже рыдания. Я не помню, чтобы мама ещё когда-нибудь приходила на такие мероприятия, на представления, в которых я участвовала. Это первый и последний раз. Она была страшно взволнованна и счастлива. Я стала звездой. Маленьким чудом, которому удалось ТАК рассказать взрослое, драматичное стихотворение. Мной восхищались. Никто не задумывался о том, что должно происходить с ребёнком, чтобы он стал проводником такого текста. Ветераны плакали, после праздника ко мне походили, благодарили, прикасались как к чему-то необыкновенному.
Потрясение, которое я сама пережила, побывав на «большой сцене», не остановило меня. «Варварство» потом я читала почти на каждый военный праздник. Сцены бывали и меньше, мероприятия бывали и камерней, но мне теперь уже приходилось настраивать себя, напоминать себе, что это текст… текст… текст… Хотя тут же стучала мысль: но это было… было… было… В какой-то момент я почти уже не сомневалась, что я и есть тот ребёнок, только он выжил.
Когда я стала старше, мне придумали более изощрённую «пытку»: Варварство я должна была читать под «Бухенвальдский набат». Сначала звучало в полную силу:
Люди мира, на минуту встаньте!
Слушайте, слушайте: гудит со всех сторон -
Это раздаётся в Бухенвальде
Колокольный звон, колокольный звон.
Потом звук убавляли, и вступала я:
Они с детьми погнали матерей
И яму рыть заставили, а сами
Они стояли, кучка дикарей,
И хриплыми смеялись голосами.
У края бездны выстроили в ряд
Бессильных женщин, худеньких ребят.
Пришел хмельной майор и медными глазами
Окинул обреченных…
Последний раз я читала «Варварство», когда мне было 16. К тому времени школу я уже покинула. Но меня нашли и упросили. Большое мероприятие, зовут военнослужащих - будет полный зал, нужно хорошее выступление. «Никто, кроме тебя, “Варварство” не прочитает». Я просила хотя бы без «Бухенвальдского набата», но без него «не так эффектно». И вот я, уже всё про себя понимавшая, зная, как меня будет сотрясать после этого выступления, но не умеющая сказать жёсткое «нет» театральному руководителю (у неё в студии я занималась три года тайком от родителей, не желавших никакого театра в моей жизни), выхожу на сцену.
Передо мной опять море. На этот раз - форменное: из фуражек, парадных кителей. На знакомые переживания наплывают новые: это ведь мой отец (год как его нет с нами) стоял перед такими солдатами и лейтенантами, они отдавали ему честь, он выслушивал присягу новобранцев… Я вспоминаю парады… Ощущение праздника - совсем другое, чем в Новый год или день рождения… и Вечный огонь, и цветы, и могилы… И прекрасного отца в парадной офицерской форме, которая ему страшно шла. Белые перчатки, ремень с золотой бляхой… Я смотрю на них, молодых лейтенантов, капитанов… Они здесь для праздника - а я читаю «Варварство».
Да, эффект был… Умолк «Бухенвальдский набат», затихла я - и каждый из этих блестящих молодых офицеров сидел как оглушённый…
Я, пользуясь моментом, схожу со сцены, выбегаю вон из зала, меня нагоняют аплодисменты.
«Ты видела?» спросила меня потом руководительница театральной студии. Её взор восторженно горел. Это в последний раз, сказала я и слово сдержала.
Вот что я думаю. Не надо рассказывать детям о войне. Не в детском саду, не в начальной школе уж точно. Война - не для детей. Чего хотят взрослые, рассказывая о войне? Чтобы дети прониклись и помнили?.. Но прониклись ли эти взрослые сами - по-настоящему? Понимают ли они, чего добиваются? Хочет ли каждый из этих взрослых, чтобы в их детях, их собственных детях, отзывались ужасы войны? Чтобы их собственные дети не спали по ночам, кричали от кошмаров?.. Нужно оставить детям детство, с радостями и печалями, ему свойственными. С книжками, которые откроют ему прекрасный мир, которые расскажут, что границы условны, которые будут увлекать и заставят переживать. Не оглушая. Не вытрясая из них душу.