С 19-го на 20-е
Пропустишь час, всего час на весь день остальной, почти не моей жизни, - ничего не запишешь, не пустишь пальцы гулять по клавиатуре вольно, не пустишь голову думать из самого дна души - и всё, считай разучилась: быть разучилась. Присутствовать для самой себя. И лень, такая лень завладевает тобой, сминает тебя в свои липкие объятия, шепчет, что ничего, мол, подумаешь, не записала вчера, да и сегодня - чего писать-то, ничего и не было, тебя, считай, не было сегодня... И правда, думаешь, не было - а значит, и писать не о чем, и не думается вовсе, не чувствуется совсем ни о чём. А всё же вырвешься, расцепишь эти мерзкие щупальца - и заставишь себя вернуться в сознание. Поскребёшь ногтиком по тонкой оболочке, чтобы - ну же! - вышла та наружу; так дочка скребёт мою руку, засыпая и бодрствуя, словно проверяет, настоящая ли я. И выступит красная капелька, и дитя рассеянно и невинно: «Ой, кровь... У мамы кровь...» - и нет, не остановится, дальше скребёт - иначе как узнать, что и дальше кровь, а не водица, не эфир... Вот и я не должна останавливаться - знай себе ковыряй свои раны, успевшие подёрнуться коркой беспамятства.
«Желание» Анжелы Донован - страшно мутная книга, пустая, так похожая на нескончаемый поток эзотерической хрени 90-х и начала 2000-х, - сейчас заполняет «рабочие» часы моих будней. «Определи топ 10 своих страстей (= увлечений, любимых занятий)», - пишет Донован. И я думаю: это ж надо, сколько у человека их может быть. Но что было бы в моём списке? Первое место, конечно, - писать. Кропать никому не нужное, но то, что поддерживает во мне призрачную надежду на жизнь. А потом? Раньше бы я сказала - путешествовать. Я и сейчас скажу. Но после первого пункта цепляется к моей фигуральной юбке (в которой я почти никогда) Агатка, такая явная и задорная, даже врываясь ко мне своей сонной тенью. Ну и что же? Придётся путешествовать с Агаткой. По местным дворам, музеям и выставкам. По окраинам моей памяти. По набережным наших общих переживаний, случившихся за два года. Ещё: устремляться к воздушным замкам и песочным укреплениям. Трястись в дрожащих трамваях, мчаться сквозь дождевые струи или снежные вихри в такси. Задирать голову - провожать самолёт каждый раз с радостным возгласом и не стреноженным желанием вскочить на его крылья. Чтение? Всегда. На это даже отдельного пункта, казалось мне раньше, не нужно. А вот сейчас приходится отламывать кусочки минут среди дня, чтобы уткнуться в электронные (где уж там бумажные!) страницы. Стала всеядной. Читаю даже в смартфоне. Раньше - никогда. А потому что больше не до эстетского: настоящая книга пахнет - типографской краской, пылью, оставленными на страницах съестными следами (шоколада, вина, даже сыра) - если не новая, угрожает пролитием крови (как часто я резала пальцы новыми страницами!) и манит наслаждением, которое не сравнится ни с чем - стоит тебе слиться с книгой на старом продавленном диване, непременно под пледом (о, вечно мёрзнущая плоть!). Теперь мне всё равно - когда, где, в каком виде. Лишь бы случалось, лишь бы не быть обойдённой этим удовольствием вообще: его сутью - отрывом от себя, падением и, наконец, возвращением к себе, уже изменённой, уже иной, влюблённой или разочарованной, разбитой или восхищённой. Да, лишь бы не быть обойдённой... А ещё? А ещё - тот, кто дорог: болтовня и глубокий разговор; распитие вина и сакэ; пешие долгие прогулки по закоулкам; зависание в книжных - по разные стороны «баррикады», чтобы потом встретиться, каждый со своим уловом; японские ужасы на ночь и немецкое кино 30-х на языке оригинала с субтитрами, появившимися на экране после смешливой фразы: «Ну вы хоть бы английский подстрочник включили»; путешествие одно на двоих. Вот, пожалуй. И никак не выстроить иерархию. Потому что эти четыре пункта - четыре угла основания, которое не даёт мне провалиться под землю, увязнуть в глине, застрять в зыбучих песках.
В путешествиях, как и в чтении, как и на всякого рода зрелищных мероприятиях, меня интересует не другой мир - а та я, которую мне доводится там встретить. О мире мне ничего не хочется знать на самом деле. Вот и Джанни пишет: «как Вы знаете, опять беспорядки и безобразия». Нет, не знаю. Никогда не знаю, что происходит там - за моей стеной. Новости не читаю. Напрочь отсутствует интерес к новостям. С детства. Взрослые смотрят новости, а я недоумеваю: ну что им от них?.. Ухожу, обескураженная, за штору. Тёмные окна, освещённая фонарями улица - мои каждодневные новости о мире.
Вчера в Фейсбуке - весть о смерти Игоря Сахновского. Во всех лентах: фотографии, стихи, слова любви и признание всех исключительных достоинств, вечные «невозможно поверить», «не укладывается в голове»... Хотя чего уж тут не верить? Будто бы смерть - нонсенс, тем более смерть поэта или писателя. Прямо шок и сотрясение, ага. Меня это раздражает. Всегда раздражает - когда признаются в любви к тому и пускают слёзы на публику о том, о ком вчера молчали, о ком - ни слова, ни стиха, ни фразы вчера не было. А сегодня все - ну все! - прозрели, прочли, полюбили и скорбят о безвременно ушедшем. Ну оглянитесь же, страдающие и стенающие - мертвец ваш любимый ни одного тома с собой не унёс, все слова - строчка к строчке - страница к странице - вон на полочках ровными рядами. Тут он, Сахновский ваш. Как и другие, о ком вы слёзы лили и вопрошали «как же так?». Да вот так - был и ушёл, жил и умер, радовался, печалился, а теперь не будет. Но всё, что написал, - осталось. «Наслаждайтесь», - сказал бы один мой друг. Но отвечают глупостью: «Это огромная потеря для русской литературы». Ни с какой стороны не сравнивая, но - была ли смерть Пушкина, Лермонтова потерей для русской литературы? после всего того, что русская литература с этими именами обрела? Так надоели все эти канцелярские фразы. Так надоело всё это приобщительное, когда все каким-нибудь боком оказываются в особо близких отношениях с ушедшим гением/талантом/удивительным человеком/исключительной натурой. ФБ утомляет, в частности, вот этим: громогласной лавиной, которая катится на тебя нежданно-негаданно, а ты всего лишь хотел узнать, что сегодня на кухонной повестке дня у тех, кто тебе в большей или меньшей мере интересен. Поразительно «абсолютное большинство» перестаёт быть интересным враз.