Никос Казандзакис. «Путешествуя по Италии»
(Из сборника путевых заметок Казандзакиса «Путешествуя по Италии, Египту, Синаю, Кипру и Пелопоннесу», относящихся к 20-30-м годам прошлого века. В настоящем посте приводятся первые две главы из указанной книги в переводе Олега Цыбенко, переводчика официально изданных в России романов «Последнее искушение» и «Невероятные похождения Алексиса Зорбаса», который любезно предоставил эти материалы специально для моего блога. Другие отрывки из этого и других травелогов Казандзакиса, в переводе Олега Цыбенко или моём, можно найти по тегу «Путевые заметки Казандзакиса».)
Тигрица-спутница
Творец борется с сущностью, которая сурова, невидима и выше его самого. Даже величайший победитель оказывается побежденным, потому что самая глубокая тайна наша - единственная тайна, которую нужно высказать - остается всегда невысказанной: она никогда не вписывается в материальные рамки искусства. Мы страдаем над каждым словом. Мы видим дерево в цвету, героя, женщину, утреннюю звезду, восклицаем: «Ах!» и ничего больше не может уместиться в сердце нашем. Когда же, подвергнув это «Ах!» анализу, мы желаем сделать его рассуждением и искусством, передать его людям, спасти его от нашего же разрушения, как обесценивается оно в наших бесстыжих, размалеванных словах, наполненных пустотой и вымыслом!
Как-то ночью приснился мне сон. Склонившись над ворохом бумаг, я все писал, писал, писал… Я тяжело дышал, будто взбирался на гору, пытаясь спастись, боролся со словами, старался укротить их, чувствовал, как они прыгают вокруг меня - дикие и кусающие друг друга, словно кобылицы. И вдруг, сидя все также склоненный, я почувствовал, как от самой макушки меня пронзает насквозь чей-то взгляд. Я испуганно поднял глаза и увидел перед собой карлика с черной бородой до самой земли, который смотрел на меня, медленно и презрительно покачивая своей тяжелой головой. В страхе я снова подставил шею под ярмо и продолжил писать, но этот немилосердный взгляд непрестанно пронзал вершину моей головы. Медленно, испуганно поднял я взгляд и увидел, что карлик грустно и презрительно покачивает головой. И вдруг, впервые в жизни я почувствовал омерзение и отвращение к бумагам, книгам и чернилам, в которых заблудился, к моей нечестивой борьбе, направленной на то, чтобы запереть собственную душу в рамках красоты.
С таким вот телесным ощущением тошноты я и проснулся. А внутри меня раздался строгий голос, словно это говорил все еще стоявший передо мной карлик.
«Жизнь твоя пропала в поисках. В конце всякого пути ожидает Победа, но ты все торопишься, проявляешь малодушие и поворачиваешь вспять. Толпа не видит сирен, не слышит раздающихся в воздухе песен, но тупо и слепо уставилась, согнувшись, в подземные погреба. Только самые избранные слышат внутри себя сирену - собственную душу и с царской щедростью растрачивают свою жизнь. Но в чем еще ценность жизни? А ничтожества слышат сирен и не верят, исполненные рассудительности и трусости, всю жизнь только то и делают, что взвешивают «да» и «нет» на весах для монет. Так они и умирают. Бог же, не зная, куда забросить их, чтобы не приукрашивать ад и не осквернять рай, велит повесить их в воздухе вверх тормашками между тленом и нетленностью. Ты ничтожен, и мне стыдно забрать тебя с собой!»
Я тряхнул головой и ответил:
«Я много раз доходил до конца, но всякий раз в конце пути оказывался перед бездной».
«Ты оказывался перед тем, что не достоин двигаться дальше! Бездной мы называем то, через что не способны навести мост. Бездны нет и конца нет - есть только душа человеческая, которая называет все в соответствии с собственной отвагой или малодушием. Христос, Будда, Магомет оказались у бездны, но навели мост и прошли через нее. А вместе с ними прошли и стада человеческие. Они - пастыри. Они - герои».
«Одни становятся героями от Бога, другие благодаря собственной борьбе. Я борюсь!»
«Героями? Герой - это подчинение ритму, который выше человеческого. А ты все еще полон беспокойства и бунтарства. Ты не можешь покорить хаос внутри себя и создать совершенное слово, а потому и оправдываешься, всхлипывая: «Не вмещаюсь я в старых формах!» Однако продвигаясь вперед в искусстве, ты мог бы достичь пределов героизма, в которых может вполне уместиться и трудиться десяток таких душ, как твоя. Стремясь к истине, пусть даже она ничтожная и человеческая, ты мог подчинить себе природные силы, открыть и выразить законы, которые расширили бы на земле круг нашей свободы. А от выдохшихся уже религиозных символов ты устремился бы к своим собственным познаниям божественности и дал бы современное выражение страстям Божьим и человеческим».
«Ты несправедлив. Сердце твое чуждо милосердию. Я уже слышал тебя. Ненавистный, безжалостный голос на каждом перекрестке, где мне приходилось останавливаться, чтобы сделать выбор».
«Ты будешь слышать меня при каждом своем бегстве».
«Никогда я не бежал. Я всегда иду вперед, оставляя все, что любил, разрывая свое сердце».
«Доколе?»
«Не знаю. Пока не достигну своей вершины. Там я обрету покой».
«Вершины нет. Есть только высоты. Покоя нет. Я ненавижу твое тело, твою душу, твой разум. Я больше не могу, не желаю быть твоей спутницей».
Этот неумолимый голос, Тигрица-спутница, сопровождал меня, хотя и ненавидел меня, во всех моих странствиях. Все мы повидали вместе с ней. Мы ели и пили за одним столом на чужбине, вместе страдали, вместе радовались горам, женщинам, идеям.
А когда нагруженные добычей, все в ранах мы возвращаемся уже в нашу освежающую и спокойную келью, тигрица молча впивается когтями в вершину моей головы: там ее логово. Она укладывается, изогнувшись, внутри моего черепа, впускает когти мне в мозг, и мы вместе обдумываем все, что уже видели и что нам еще предстоит увидеть.
Оба мы радуемся, что весь этот мир, видимый и невидимый, - неразгаданная глубокая, непостижимая тайна вне разума, вне желания, вне уверенности. Мы беседуем вдвоем - Тигрица и я, и нам радостно от того, что мы такие жестокие, нежные и ненасытные, и что однажды вечером мы, несомненно, отужинаем горстью земли и насытимся навсегда. А когда мы в очень хорошем настроении или же чувствуем печать невыносимую, мы играем, заставляя Бога петь трепетно страстные гимны злосчастному человеку.
О, что это за радость, Боже мой, жить, смотреть и играть вместе с великой Тигрицей и не бояться!
А однажды утром встать и сказать: «Слова! Слова! Другого спасения нет! В моем распоряжении всего двадцать четыре оловянных солдатика, я объявлю мобилизацию, двину в поход мою армию и одолею смерть!»
Ты прекрасно знаешь, что смерти не одолеть, но ценность человека не в Победе, а в борьбе за Победу. Ты знаешь также и вот что еще, более тяжкое: она даже не в борьбе за Победу. Ценность человека только в том, чтобы жить и умереть доблестно, не принимая вознаграждения. А третье, самое тяжкое, это уверенность, что нет такой платы, которая наполнила бы тебя радостью, гордостью и мужеством.
ИТАЛИЯ
1. Святой Франциск
Первый образ, ожидавший меня в фашистской Италии, был полон смирения и любви - святой Франциск Ассизский. Я спешно покинул Испанию, чтобы находиться здесь на его великом семисотлетнем юбилее. Муссолини объявил этот день национальным праздником: тот, кто посвятил себя бедности, покорности и целомудрию, был включен в ряды чернорубашечников, журналисты и философы принялись открывать францисканские добродетели в новых фашистских орденах.
Тысячи мужчин и женщин поднимались, кто пешком, а кто в автомобилях или на повозках, по дороге, идущей вверх от станции к маленькому изящному городу. Пыль вздымалась густыми клубами, в воздухе стоял запах бензина. Бледная девушка в автомобиле достает сумочку и помадит в ярко-красный цвет губы пред тем, как оказаться в Ассизе и совершить поклонение святому.
Я с волнением поднимаюсь по знакомой, столь дорогой для меня дороге. Ассиза сияет на солнце высоко на вершине холма. Слева передо мной большой монастырь Святого Франциска, справа - церковь Святой Клары, а среди мычания автомобилей удается расслышать глубокий, необычайно нежный голос колоколов церкви Святого Руфина.
Два года назад в течение многих месяцев я наслаждался здесь в Ассизе таинственной сладостью францисканского смирения. Время от времени какая-нибудь англичанка или американец нарушали тишину, однако вскоре они уходили и наивная родина «супруга Бедности», погрузившись в покой, продолжала свой сон над молчаливыми масличными рощами Умбрии.
Сегодня изящная Ассиза обезображена до неузнаваемости. За последние три месяца здесь побывало два миллиона паломников.
Все дома преобразованы в гостиницы, все добродушные жители стали хищными торговцами, юбки у девушек поднялись выше колен.
Я с трудом пробираюсь сквозь толпу. Юноши в черных рубашках проходят с короткой палицей в руке, в черной шапке набекрень, с которой угрожающе раскачивается, свисая на лоб, кисть. На стенах домов - образ Дуче, свирепый, полный упрямства, с огромной челюстью.
Ухоженные монахи, ярко накрашенные женщины, сухие безгрудые англичанки, обезьянообразные американцы, кардиналы в фиолетовых шелках, карабинеры с петушиными перьями [1], с целыми петухами вместо голов, маленькие провинциальные публичные женщины, еще неумелые, поскольку стали таковыми только совсем недавно, в связи с праздником святого. «Благословен будь, Господи, за сестру Блудницу!»
Погруженный в раздумья протискиваюсь я сквозь пеструю толпу. Что связывает святого Франциска с фашистской Италией? Что связывает его со всей нашей современной жизнью? Сильное возмущение испытывает тот, кто чистым взглядом взирает на это необузданное празднество, и не потому, что наша эпоха совершенно противоположна францисканским идеалам, но потому, что у нее нет честности, чтобы признаться в этом. Наша ложь, наше лицемерие, наше малодушие наполняет сердце возмущением.
Я сижу на маленькой площади Ассизы, напротив угла, где стоял отчий дом святого и думаю о всем его душевном донкихотском пути. Когда он начал проповедовать здесь на рынке в апреле 1207 году, уличные мальчишки бежали за ним, швыряя в него камнями и грязью, а он, юноша из городской знати, плясал на площади перед разгневанным отцом, восклицая: «Я хочу построить церковь. Кто даст мне камень, получит подарок от Бога. Кто даст мне два камня, получит два подарка от Бога. Кто даст мне три камня, получит три подарка от Бога!»
Все смеялись, и сам смеялся вместе со всеми. «Кто мы», радостно кричал он, «как не шуты Божьи, родившиеся, чтобы увеселять сердца людские?»
Мало-помалу вокруг «потешника Божьего» собрались первые его товарищи. Они бродили целый день босые, со смехом и радостью провозглашая Царство Божье. Ночью они собирались в овраге на развалинах церкви, прижимаясь друг к другу, чтобы не замерзнуть. Дождь лил на них, а у них не было укрытия. Но утром они просыпались радостно и снова отправлялись бродить, проповедуя и прося милостыню.
В полдень они усаживались на камне, на солнце у источника и ели черствый хлеб и объедки, которые им давали. А Франциск смеялся и говорил: «Браться, восславим Бога за то, что Он дал нам великое счастье жить, сидеть на солнце и есть хлеб за столом у вельможной госпожи Бедности!»
Он возглашает: «Высшая добродетель - бедность». Эта вдова Христа, гонимая изо всех домов, презираемая, бродила по дорогам, и никто не желал ее. А Франциск полюбил ее и взял в жены. Бедность, покорность и целомудрие - вот три великие францисканские добродетели.
Если бы три эти добродетели возобладали, если бы все стали францисканцами, мир бы погиб. А если бы Франциск проповедовал более практические идеи, проповедь его не несла бы в себе безумия, которое только и способно восхитить и спасти души человеческие. Если идеал желает обновить лик земной, он должен быть значительно выше сил человеческих. В этом состоит таинственная сила идеала, привлекательность, страдающее стремление души достичь его, страшное напряжение, делающее человека выше.
Франциск бродит по Италии, радостно проповедуя самые строгие добродетели, строит монастыри, святая Клара собирает первых монахинь, святой волнует их. «Боюсь», говорит Франциск, «что дьявол посылает нам этих сестер». Он приказывает им молчать и запрещает братьям посещать сестер. Но однажды он сам оказался побежден. Святая Клара пожелала, чтобы святой разделил с ней трапезу у нее - в монастыре святого Дамиана. Франциск отказывался, но однажды сжалился и пошел к ней.
Сестры накрыли скромный стол - хлеб, вода, маслины. Франциск заговорил. И вдруг двери распахнулись, и внутрь ворвалась толпа перепуганных монахов, которые прибежали издалека, из своего монастыря, увидев, что языки пламени рвутся вверх, охватывая монастырь святого Дамиана. Они решили, что случился пожар, но святая Клара улыбнулась и сказала:
«Это не пожар, братья. Это брат Франциск заговорил».
Со временем тяжкие печали опустились на сердце Франциска. Братья стали нарушать его заповеди: собирали деньги, полюбили богатые дома, собирали книги. Однажды он увидел юного монаха, который с восторгом держал псалтырь - его собственный. «Дитя мое, сказал Франциск, если сегодня у тебя есть псалтырь, завтра ты пожелаешь иметь синопсис. Ты поднимешься на высокую скамью и закричишь брату своему: Принеси мне мой синопсис».
Любовь к собственности, жажда учения, гордыня и неповиновение, женщины - все волки лукавого ворвались в загон к святому. Так, измученный, с телом изнуренным невзгодами, подошел он к своей смерти. Однако радостное, приподнятое настроение не покинуло его. Слепой, умирающий на голой земле в углу сада, лишившись из-за болей и множества лазивших прямо по нему мышей, он слагал свои знаменитые гимны, а утром монахи видели, как он поет, хлопая в ладоши: «Благословен будь, Господи, за брата Солнце. Благословен будь, Господи, за сестру Луну, за брата Ветра, за сестру Пламя». А вскоре после этого, уже испуская дух, он приподнялся и попросил, чтобы к его гимнам прибавили и такую вот строку: «Благословен будь, Господи, за брата Смерть».
Сегодня вечером какой далекой, какой невероятной показалась мне вся эта чудесная сказка. В фашистской Италии среди вооруженного, исполненного взаимной ненависти плотоядного современного общества ходит святой Франциск, участвуя в празднике, увенчанный цветами, словно жертвенное животное.
Мы пребываем в созвездии волков. Святой Франциск - маленькая овечка, которая нравится нам именно потому, что мы - волки.
[1] карабинеры с петушиными перьями: ошибка Казандзакиса: петушиные перья на головном уборе - характерный признак не карабинеров, а берсальеров («стрелков»).