Дневники Суворина. Часть 6
Дневник Суворина.
Дневник Суворина. Часть 2
Дневник Суворина. Часть 3
Дневник Суворина. Часть 4
Дневники Суворина. Часть 5
Встречи с Островским и Львом Толстым
7 марта.
Сегодня был Островский. Он очень интересен, когда в духе. Говорит увлекательно, хотя и просто, и при этом улыбается такою милою и задушевною улыбкою, какую редко можно встретить. Он рассказывал свою аудиенцию у государя, который произвел на него очень хорошее впечатление своею простотою и улыбкою. Он встал и шел навстречу, когда Островский входил, взял его за руку и посадил, спрашивал, почему так мало хороших пьес, говорил, что надо поощрять молодые таланты и проч. Раза четыре повторил, как ему приятно познакомиться с Островским. Александр Николаевич разговорился со мною о купечестве, о Ветлуге, о Коновалове, об Андреевском, казанском губернаторе. Этот Андреевский пьет и пляшет с купцами и гонит дворянство. Министры заезжают к Коновалову, Катков его любит. Коновалов держит в руках целые тысячи населения и миллионер. Хорошо сказал Островский: «Эти купцы из мужиков - рослые, сын его - низкий, с короткой шеей, а внук - гусар. Вот и родословие». Хранители старого - женщины. Они долговечнее мужчин и потому старые порядки помнят и держат в семьях. В некоторых их по четыре - все бабушки. Сыновья учатся у англичан, дочери и жены выписывают наряды прямо из Парижа, экипажи, лошади - все прелесть. Две противоположности: миллионер из мужиков в длинных сапогах, штаны в них, длинный сюртук, и его дети и семья - все по последней моде. Старуха с повязанной головой вместе с ушами - и внучки в шляпке последней моды. Но элегантная барыня крестится истово, занося два пальца за плечо, по древнему благочестию.
- Отчего вы не выведете это в комедии?
- Я мало знаю их, то есть я с ними не общался, не знаю их душу... Московские купцы меня очень любят. Но фабриканты, эти нет. Они мои комедии называют «критикою» и театр не любят. Для них театр - арфистки и шампанское. Мозги еще грубые и нервов нет.
7 июня.
Тула. Вчера с Бурлаком был у Л. Н. Толстого. Приехали - никого не было дома, кроме гувернанток. Мы поехали по селу. Встречаем баб. «Не видали ли графа? - Он пошел гулять, но не знаем, в какую сторону. - Где ему гулять? Нешто у него мало дела. Теперь рабочая пора. Верно, где скирдит или косит».
Мы передали это графу, когда он пришел.
- Спасибо бабам за доброе мнение обо мне, - сказал он.
Перед отъездом на дворе Бурлак повторил ему о бабах. Лев Николаевич стал говорить, что действительно совестно становится гулять, когда видишь, как народ занят с утра до вечера. «У него надо учиться работе и терпению. Всякая помощь ему нужна. Тут только выбирай. Муж и жена на работе, ребятишки дома одни с куском черствого хлеба. Если моя дочь пойдет посидеть с ними, и то помощь. Как они переносят несчастья, только удивляться можно. У меня выгорел целый конец в деревне. Бедствие было ужасно. Я хотел им что-нибудь предложить. Мне было совестно. Я пошел к знакомому мужику с задов. У старика было 60 колодок пчел - он любил это дело страстно. Сосед дал ему одну колодку. Иду, смотрю, он копается у этой колодки, весь сосредоточившись у этого дела, точно у него все остальное цело. Я собрал мужиков и предложил им помощь. Они это приняли, но как будто этого и не надо было, само собой бы поправилось».
Он говорил об острогах, об ужасах, которые там делаются, о том, что переводом из одного острога в другой занимается Петербург, например, в Архангельске острог неполон, а в Туле переполнен, Петербург приказывает переводить из Тулы в Архангельск. «Ведь он, в остроге сидя, все-таки не лишен утешения от родных, а тут его гонят в Архангельск. Я помню Казань. Мы там жили. Мне было лет 12. Жили мы против острога, мне тогда ужасно хотелось пойти в острог, и чтоб каждый арестант рассказал свою историю. То же самое я чувствую теперь. Это самые трагические истории. Я уверен, что если взять сетку и закрыть, напрмер, Киевскую улицу в Туле или Невский проспект и захватить в эту сетку 700 человек и посадить их в острог, а из острога выпустить 700 человек, то разницы никакой не будет. Гуляющие по Киевской улице или по Невскому заслуживают, быть может, больше острога, чем те, которые сидят там, если разобрать дела хорошенько».
Сидя за чаем, все время говорили. Он говорил о письмах из Америки, хвалил эту страну. «Мы разом решили, что в Америке ничего нет - ни искусства, ни поэзии, а там, напротив, все это есть. Малое понимание». Он стал говорить об Эмерсоне, Рескине , о Торо . Из последнего он много цитировал. Это поселенец, который сам построил себе дом. Об университетах, о железных дорогах и проч. Все с христианским оттенком. Вспомнил о Хельчицком, чехе, который шел далее Гуса и которого сочинение недавно найдено. Оно будет помещено в Записках Академии или в Сборнике.
Я сказал, что начал читать «Деяния Апостолов», что чтение это после Евангелия производит такое же впечатление, точно из светлой реки попал в болото или после высокого художественного произведения начал читать беллетристическую дребедень.
- Мне очень нравится ваше положение, несмотря на то, что оно выражено как-то странно и поддается пословице - «Не делай никому больно». Люби ближнего, как самого себя, - это ужасно трудно, это невозможно.
- Да, это очень трудно.
- Не делай никому больно - это легче, правильнее. Это как бы азбука для тех, кто хочет читать, для тех, кто хочет жить по-христиански.
- Христос ли говорил это - «люби ближнего своего, как самого себя». У одного евангелиста, правда, сказано, что это его слова, а у другого - слова эти принадлежат законнику, которого Христос спросил, что сказано в законе. Он отвечал этим текстом. Христос только подтвердил, что так надо поступать.
О брошюре Никольского «Новое Евангелие», об его учении. Хвалил ее, говорил, что она добросовестно к нему относится. О Гусеве, кажется, говорил, что он интересный.
Графиня сказала, что написала в «Православное обозрение» резкое письмо за перепечатку «В чем моя вера?», предупредив, что она будет преследовать, если это появится отдельно.
Лев Николаевич сетовал на то, что его не преследовали, когда он напечатал «В чем моя вера?» и проч. Их только сожгли.
- Вас и не следовало преследовать, - сказал я.
- Почему же? Я совершил преступление, по их мнению.
- Нет, только приготовления к преступлению.
Я рассказал случай со «Всякими», моим романом. Его арестовали, и меня предали суду. Окружной суд приговорил к 2 месяцам тюрьмы, судебная палата к 3 неделям ареста, я не пошел дальше, боясь, как бы Сенат не нашел это слишком легким. После этого Гайдебуров выпустил Вундта «О душе». Арестовали. Предали суду. Он дошел до Сената, и Сенат нашел, что одно напечатание есть только приготовление к преступлению и не
наказу ется.
- Вот вас посадили, а меня нет.
- Вас и не следовало по закону.
- Да ведь я же говорю, что не следует платить податей, не следует отбывать военную службу и проч.
- Ну да ведь это вы все сами печатаете. Кроме того, вас они не посмеют преследовать или сослать. У вас одно только резко, «Церковь и государство», так резко, когда я прочел, то думал,
это совсем не ваше.
- Это не сличено было. Это написано было раньше всего...
- Вы знаете, - сказала графиня, - что у него из портфеля воруют. Возьмут прочесть, спишут и пустят, в типографию отошлют. Это просто свинство. Я этому господину прямо сказала. Разве Лев Николаевич отвечает за то, что у него в портфеле. Они хотели напечатать записанный Львом Николаевичем рассказ солдата о Николае Павловиче, которого солдат назвал разбойником. Хорошо, что я предупредила это и отняла.
Ясная Поляна необычайно живописна. Я стал хвалить ее графине.
- А вот это возьмут да продадут. Я отрицал это.
- Ведь их восьмеро. Что ж у нас, здесь 900 десятин да в Чернском уезде будет 1200, всего 2000 десятин. Самарского имения не считаю. Там 6 000 десятин.
- Разве этого мало?
- Мы купили его по 10 руб. за десятину, теперь дают 25 руб. за десятину. Но капитал, затраченный на нее, ничего не приносил, а больше цена не вырастет.
Я сказал Л. Н., что он счастливейший человек.
- Счастлив может быть всякий, - возразил он. - Если несчастье случится, значит, сел на кошку, которую надо убрать.
- Да ведь кошку может судьба подбросить.
- Конечно, но все-таки жизнь не есть несчастие. Ее можно
устроить.
Необыкновенно хорошо рассказывал он о мужике, с которым косил, который отморозил себе пальцы, как эти пальцы ему фельдшер отрезал, как тревожили его костяшки, как он лечил их, как они отгнили и проч. Это маленький шедевр, если бы записать слово в слово, что он рассказал. Что твой Муций Сцево-ла? «Фельдшер режет, и женщина держит, внетерпеж станет, я отниму руку, прижму ее к себе, потом опять - щелк, щелк. Отрезанные пальцы срослись, пошел в больницу - "Разрежьте, работать не могу!" Говорят, нельзя. Я тогда к куму. Говорю - разрежь. Он наточил ножик востро-востро и стал резать, разрежет и табаком присыпает. Так вот теперь и могу работать».
Бурлак был в духе и в первом часу стал рассказывать о чуме и проч. Толстой хохотал заразительно, как ребенок. Он упрашивал его рассказывать, говоря: «В прошлый раз я не дослушал. У меня живот заболел, я и убежал». Молодая дочь его в синих очках выглядела красиво. Другую била лихорадка, она поместилась было на окне, потом села на стул.
Мы уехали в третьем часу ночи.
Когда я заговорил о том, что учение, которое он проповедует, никогда не осуществится, потому что так много людей, которые против него, он заговорил против с необыкновенным одушевлением, точно я попал в самое больное его место. «Малорос строит избу с тупыми углами, а другой взял да и спрямил углы в своей избе. А Алексей Сергеевич говорит, что это не может быть, что все строят избы с тупыми углами. Прямой угол все понимают и все ищут жить, как лучше». Он привел текст Евангелия, где говорится о совершении закона до конца. Я не помню его..
