Гартман о ценности свободы. Свобода, вина и ответственность. Свобода и спасение (антихристианство)
Этот раздел приведу почти без сокращения - важно не исказить очень нетривиальные, на мой взгляд, рассуждения. Разбил на пять кусков со своими резюме.
Личностное существо радикально отличается от всех остальных существ тем, что оно вовсе не обязательно должно исполнять определение, принятое им со стороны действующих для него принципов (ценностей), но сохраняет в отношении них силу выступить за них или против них. Это единственное в своем роде достоинство с давних пор обозначается как свобода воли. Она не совпадает со свободой, которую оставляет личностному существу долженствование бытия ценностей; такая свобода есть самоценность для личностного субъекта, а не самоценность, которая в нем (как носителе) существовала бы. Негативной свободе, предоставляемой человеку ценностями, соответствует позитивная свобода, присущая ему изначально; без нее ценности остались бы нереализованными, и не было бы вообще никакого определения воли.
Воля, которая еще не определилась в отношении принципа, должна, тем не менее, иметь возможность (обладать способностью) определения. Если она этой возможности не имеет, то между ценностным царством и действительностью вообще отсутствует какая бы то ни было связь, и ценности бессильны как-либо повлиять на жизнь. Как раз базовая сущность личностного субъекта состоит в том, что он прорывает эту потусторонность ценностей, чувствуя, подхватывает эти ценности, приступает к их реализации, воплощает их в реальности. Это составляет в нем особую потенцию позитивного выбора. И свобода в таком позитивном смысле инстанции выбора есть противоположность той чисто негативной свободе, которую предоставляют человеку ценности. Следовательно, ценность свободы воли человека - иная, присущая именно личностному субъекту, как бы он ни был метафизически обусловлен пространством, оставленным ему ценностями (ср. гл. 32 а).
Резюмирую первый кусок. Нужно различать два рода свободы. Первая - это чисто негативная свобода, заложенная в само мироустройство: отделенность идеального царства ценностей от реальности, в которой живет и действует человек. Человек свободен в том смысле, что реальная жизнедеятельность может быть вообще без- и внеценностной. Вторая же свобода есть уже свойство самой личности, ее способность изъявлять волю, самоопределяться. И то, и другое - ценности, но разные.
Таким образом, наряду с ценностями ценностного сознания, активности и силы выступает новая ценность свободы воли как ценность самоопределения личности в целенаправленности своих этически интенциональных актов. От пресловутой «проблемы свободы воли» эта ценность абсолютно независима; в той проблеме дело идет о том, существует ли свобода воли или нет, здесь же дело заключается только в ее ценности. Ценность свободы воли - идеальное образование, как и все ценности, то есть существует, даже если нет ни одного ее реального ценностного носителя, следовательно, и в том случае, если фактически нет никакой реальной воли, которая являлась бы свободной. Ценность будет в этом случае лишь нереализованной, но оттого не станет «менее ценной». Тогда (если бы свобода воли была фикцией) в строгом смысле не было бы никакого нравственного существа. Нравственное же существо - реальное или ирреальное - ценно. Стало быть, ценна и свобода.
Свобода - это преобладание инициативы над слепым развертыванием событий. Это преобладание как таковое является ценным, оно возвышает человека над природой, частью которой он является, позволяет ему, не отрываясь от реальности, войти в то «второе царство». Несвобода-это тотальная детерминированность извне, рабство человека перед всеобщим ходом событий. Уже в самой попытке человека доказать наличие свободы воли, в борьбе, в отстаивании этого доказательства, проявляется ее ценность. Какие бы сомнения ни вызывала эта проблемная ситуация, как бы убедительно ни свидетельствовало против свободы психологическое усмотрение, человек способен к ней и не может за нее не бороться. … Он … хочет быть свободным. Он чувствует, что даже если он не свободен, то он все же «должен» быть свободным. Ибо он должен быть нравственным существом, личностью. Стремление к несвободе, или даже пассивный отказ от сознания свободы, есть отречение человека от самого себя.
Это - гартмановский ответ Спинозе и всем детерминистам. Не важно, говорит он, есть ли на самом деле свобода воли. Она мне необходима, ее требует мое достоинство и, значит, я буду жить и действовать так, как будто моя воля свободна.
Но существует это самое желание свободы еще и во множестве более конкретных форм, имеющихся среди изобилия этической жизни. Сильнее всего оно проявляется там, где его нужно было бы ожидать меньше всего, там, где свободному выпадает ответственность и вина, тогда как несвободный - невинен и беззаботен.
Существует желание ответственности, желание быть виноватым за свой поступок, и существует желание, направленное против извинения как непризнания вины. Не то, чтобы хотели вины как таковой,- никого она не обрадует. Но если однажды взвалить ее на себя, то не избавишься от нее, не отрекшись от себя самого. … Сохранение вины является ценным, невзирая на ее гнетущее бремя; оно означает для человека сохранение его личности, сохранение и признание его свободы. … Отречение от вины есть моральная низость, действительная неспособность к свободному бытию. Тот, кто снимает вину с виновного, виноват перед ним. Он отказывает виновному во вменяемости. Стремление избежать вины, выискивание «смягчающих обстоятельств», есть, в сущности, утрата человеком самостоятельности и нравственного достоинства. … Как бы ни было это по-человечески понятно, это никого нравственно оправдать не может. …
В самом понятии вины налицо ценностный конфликт. Вина была и остается для человека не-ценностью; никто не может ее желать - пока остается невинным. Но поразительно: если человек однажды взял ее на себя и несет, то она приобретает ценностный характер, противоречащий ценности невинности. Сама вина (как нечто неценное), конечно, не исчезает; она остается существовать, несмотря на свою ценность. Здесь в одном и том же нравственном ощущении имеют место отрицание и подтверждение вины, желание освободиться от нее и нести ее, волю к ответственности и жажду спасения от нее. И то и другое глубоко оправдано.
Суть третьего куска в том, что, наряду с очевидной ценностью невинности, чистой совести, есть еще и ценность ответственности, в которой проявляется наша свобода. А ответственность неотделима от вины, вменяемость предполагает наличие, хотя бы возможность того, что вменяется - вины.
За этим стоит отрицание и подтверждение свободы. Насколько они уживаются друг с другом, насколько они друг друга исключают, это другой вопрос. Случается и так, что человек не в силах перенести бремя свободы, которая ему выпадает; она ведь взваливает на него ответственность. А, быть может, его судьба состоит в том, чтобы в конце концов вновь отрицать свою свободу,- а вместе с ней и свою нравственную человечность,- так как он не дорос до такого дара. Как из-за слабости характера богатство и власть могут стать проклятием, так и самое большое из его внутренних благ, свобода, может стать проклятием для морально ничтожного и слабого человека. После этого может показаться, что и в ценности свободы есть противоположный элемент, что и свобода является ценностью для человека только до определенных границ, сверх же того становится неценностью. Для свободы, как и для страдания, требуется выносливость, а поскольку выносливость ограничена, мера свободы, которая по силам отдельному человеку, должна быть ограничена. Сказанное не дает причин оспаривать то, что эта мера может расти вместе с нравственным ростом личности. Но граница выносливости, за которой свобода морально раздавила бы человека, пожалуй, остается существовать всегда.
Здесь - про «бремя свободы», которое (подобно страданию) должно соразмеряться со способностью человека его вынести. И про развитие, взросление как рост свободосообразности. Педагогическая тема.
А следующий, пятый кусок - продолжение той «при», которую Гартман с тихим, я бы сказал, остервенением ведет с христианством. Здесь важно не то, что он «против», а то, верно ли он себе представляет противника. Я думаю, что ответ - в многоликости реального, актуализовавшегося в истории христианства. У Гартмана глаз «заточен» на усмотрение слабого, уязвимого… Конкретно здесь его мысль состоит в том, что упование человека на спасение через веру в Спасающего (как представителю протестантской культуры ему знакомее всего sola fide) освобождает его от ответственности и есть отречении от свободы. Мысль о подвиге веры Гартману незнакома.
Вот как он излагает свою позицию:
Жажда спасения есть признак внутреннего банкротства. Религия выстраивает ценность спасения именно на этом банкротстве, на моральной сломленности. Спасение фактически лишает человека самостоятельности, требует от него отречения от свободы. Следствие этого-непримиримая антиномия между этикой и религией, то есть между свободой и спасением. Антиномия эта гораздо более принципиальна и недоступна никакому решению, нежели антиномия вины и невинности. Ибо за ценностью вины скрыта ценность свободы, а свобода сама по себе не является противоположностью невинности. Свобода и спасение никогда не совпадают, по крайней мере, не как ценности; ибо спасение - это отвержение свободы. Но эту антиномию должна решать уже не этика, а религиозная философия,- а способна ли она на это,-это вопрос ее возможностей. Этика не знает спасения. Только религия говорит о нем. И ей одной выпадает метафизическая ответственность за последствия этих речей. (353-355)
Личностное существо радикально отличается от всех остальных существ тем, что оно вовсе не обязательно должно исполнять определение, принятое им со стороны действующих для него принципов (ценностей), но сохраняет в отношении них силу выступить за них или против них. Это единственное в своем роде достоинство с давних пор обозначается как свобода воли. Она не совпадает со свободой, которую оставляет личностному существу долженствование бытия ценностей; такая свобода есть самоценность для личностного субъекта, а не самоценность, которая в нем (как носителе) существовала бы. Негативной свободе, предоставляемой человеку ценностями, соответствует позитивная свобода, присущая ему изначально; без нее ценности остались бы нереализованными, и не было бы вообще никакого определения воли.
Воля, которая еще не определилась в отношении принципа, должна, тем не менее, иметь возможность (обладать способностью) определения. Если она этой возможности не имеет, то между ценностным царством и действительностью вообще отсутствует какая бы то ни было связь, и ценности бессильны как-либо повлиять на жизнь. Как раз базовая сущность личностного субъекта состоит в том, что он прорывает эту потусторонность ценностей, чувствуя, подхватывает эти ценности, приступает к их реализации, воплощает их в реальности. Это составляет в нем особую потенцию позитивного выбора. И свобода в таком позитивном смысле инстанции выбора есть противоположность той чисто негативной свободе, которую предоставляют человеку ценности. Следовательно, ценность свободы воли человека - иная, присущая именно личностному субъекту, как бы он ни был метафизически обусловлен пространством, оставленным ему ценностями (ср. гл. 32 а).
Резюмирую первый кусок. Нужно различать два рода свободы. Первая - это чисто негативная свобода, заложенная в само мироустройство: отделенность идеального царства ценностей от реальности, в которой живет и действует человек. Человек свободен в том смысле, что реальная жизнедеятельность может быть вообще без- и внеценностной. Вторая же свобода есть уже свойство самой личности, ее способность изъявлять волю, самоопределяться. И то, и другое - ценности, но разные.
Таким образом, наряду с ценностями ценностного сознания, активности и силы выступает новая ценность свободы воли как ценность самоопределения личности в целенаправленности своих этически интенциональных актов. От пресловутой «проблемы свободы воли» эта ценность абсолютно независима; в той проблеме дело идет о том, существует ли свобода воли или нет, здесь же дело заключается только в ее ценности. Ценность свободы воли - идеальное образование, как и все ценности, то есть существует, даже если нет ни одного ее реального ценностного носителя, следовательно, и в том случае, если фактически нет никакой реальной воли, которая являлась бы свободной. Ценность будет в этом случае лишь нереализованной, но оттого не станет «менее ценной». Тогда (если бы свобода воли была фикцией) в строгом смысле не было бы никакого нравственного существа. Нравственное же существо - реальное или ирреальное - ценно. Стало быть, ценна и свобода.
Свобода - это преобладание инициативы над слепым развертыванием событий. Это преобладание как таковое является ценным, оно возвышает человека над природой, частью которой он является, позволяет ему, не отрываясь от реальности, войти в то «второе царство». Несвобода-это тотальная детерминированность извне, рабство человека перед всеобщим ходом событий. Уже в самой попытке человека доказать наличие свободы воли, в борьбе, в отстаивании этого доказательства, проявляется ее ценность. Какие бы сомнения ни вызывала эта проблемная ситуация, как бы убедительно ни свидетельствовало против свободы психологическое усмотрение, человек способен к ней и не может за нее не бороться. … Он … хочет быть свободным. Он чувствует, что даже если он не свободен, то он все же «должен» быть свободным. Ибо он должен быть нравственным существом, личностью. Стремление к несвободе, или даже пассивный отказ от сознания свободы, есть отречение человека от самого себя.
Это - гартмановский ответ Спинозе и всем детерминистам. Не важно, говорит он, есть ли на самом деле свобода воли. Она мне необходима, ее требует мое достоинство и, значит, я буду жить и действовать так, как будто моя воля свободна.
Но существует это самое желание свободы еще и во множестве более конкретных форм, имеющихся среди изобилия этической жизни. Сильнее всего оно проявляется там, где его нужно было бы ожидать меньше всего, там, где свободному выпадает ответственность и вина, тогда как несвободный - невинен и беззаботен.
Существует желание ответственности, желание быть виноватым за свой поступок, и существует желание, направленное против извинения как непризнания вины. Не то, чтобы хотели вины как таковой,- никого она не обрадует. Но если однажды взвалить ее на себя, то не избавишься от нее, не отрекшись от себя самого. … Сохранение вины является ценным, невзирая на ее гнетущее бремя; оно означает для человека сохранение его личности, сохранение и признание его свободы. … Отречение от вины есть моральная низость, действительная неспособность к свободному бытию. Тот, кто снимает вину с виновного, виноват перед ним. Он отказывает виновному во вменяемости. Стремление избежать вины, выискивание «смягчающих обстоятельств», есть, в сущности, утрата человеком самостоятельности и нравственного достоинства. … Как бы ни было это по-человечески понятно, это никого нравственно оправдать не может. …
В самом понятии вины налицо ценностный конфликт. Вина была и остается для человека не-ценностью; никто не может ее желать - пока остается невинным. Но поразительно: если человек однажды взял ее на себя и несет, то она приобретает ценностный характер, противоречащий ценности невинности. Сама вина (как нечто неценное), конечно, не исчезает; она остается существовать, несмотря на свою ценность. Здесь в одном и том же нравственном ощущении имеют место отрицание и подтверждение вины, желание освободиться от нее и нести ее, волю к ответственности и жажду спасения от нее. И то и другое глубоко оправдано.
Суть третьего куска в том, что, наряду с очевидной ценностью невинности, чистой совести, есть еще и ценность ответственности, в которой проявляется наша свобода. А ответственность неотделима от вины, вменяемость предполагает наличие, хотя бы возможность того, что вменяется - вины.
За этим стоит отрицание и подтверждение свободы. Насколько они уживаются друг с другом, насколько они друг друга исключают, это другой вопрос. Случается и так, что человек не в силах перенести бремя свободы, которая ему выпадает; она ведь взваливает на него ответственность. А, быть может, его судьба состоит в том, чтобы в конце концов вновь отрицать свою свободу,- а вместе с ней и свою нравственную человечность,- так как он не дорос до такого дара. Как из-за слабости характера богатство и власть могут стать проклятием, так и самое большое из его внутренних благ, свобода, может стать проклятием для морально ничтожного и слабого человека. После этого может показаться, что и в ценности свободы есть противоположный элемент, что и свобода является ценностью для человека только до определенных границ, сверх же того становится неценностью. Для свободы, как и для страдания, требуется выносливость, а поскольку выносливость ограничена, мера свободы, которая по силам отдельному человеку, должна быть ограничена. Сказанное не дает причин оспаривать то, что эта мера может расти вместе с нравственным ростом личности. Но граница выносливости, за которой свобода морально раздавила бы человека, пожалуй, остается существовать всегда.
Здесь - про «бремя свободы», которое (подобно страданию) должно соразмеряться со способностью человека его вынести. И про развитие, взросление как рост свободосообразности. Педагогическая тема.
А следующий, пятый кусок - продолжение той «при», которую Гартман с тихим, я бы сказал, остервенением ведет с христианством. Здесь важно не то, что он «против», а то, верно ли он себе представляет противника. Я думаю, что ответ - в многоликости реального, актуализовавшегося в истории христианства. У Гартмана глаз «заточен» на усмотрение слабого, уязвимого… Конкретно здесь его мысль состоит в том, что упование человека на спасение через веру в Спасающего (как представителю протестантской культуры ему знакомее всего sola fide) освобождает его от ответственности и есть отречении от свободы. Мысль о подвиге веры Гартману незнакома.
Вот как он излагает свою позицию:
Жажда спасения есть признак внутреннего банкротства. Религия выстраивает ценность спасения именно на этом банкротстве, на моральной сломленности. Спасение фактически лишает человека самостоятельности, требует от него отречения от свободы. Следствие этого-непримиримая антиномия между этикой и религией, то есть между свободой и спасением. Антиномия эта гораздо более принципиальна и недоступна никакому решению, нежели антиномия вины и невинности. Ибо за ценностью вины скрыта ценность свободы, а свобода сама по себе не является противоположностью невинности. Свобода и спасение никогда не совпадают, по крайней мере, не как ценности; ибо спасение - это отвержение свободы. Но эту антиномию должна решать уже не этика, а религиозная философия,- а способна ли она на это,-это вопрос ее возможностей. Этика не знает спасения. Только религия говорит о нем. И ей одной выпадает метафизическая ответственность за последствия этих речей. (353-355)