(no subject)
Одно время у нас на кухне висело подаренное кем-то из американских друзей полотенце с надписью "Thank You for the world so sweat, thank You for the food we eat!" (Благодарим Тебя за такой сладостный мир, благодарим Тебя за пищу, которую мы едим).
Это - одна сторона христианства: радость и благодарение. Ей, как уже было сказано, антиномически противостоит и с нею сцеплена другая сторона: покаяние и печаль. Но есть, вроде бы, и другой антиномический полюс: отвержение мира, уход из него, из его теплоты и уюта как соблазняющих и расслабляющих, обессиливающих в духовной войне против зла.
Ницше, писавший о "холоде вершин" и отвергавший "человеческое, слишком человеческое", конечно антихристианин, но здесь он, по-моему, просто гипертрофировал одну из сторон антиномии за счет другой.
Аскетизм - это духовная брань (= война), а воин должен спать в латах - какая уж тут теплота!
И вот в этой связи опять Платонов. "Чевенгур" - очевидная пародия на христианство, но пародия не смысле пересмешничества, карикатуры (такие художники, как Платонов до этого не опускались), а "трагическая пародия" (букв. греческое значение слова - перепев - допускает такое осмысление). 11 большевиков, оставшихся в городе после ухода Прошки (Иуды), детство ума которых противополагается взрослым "буржуям и полубуржуям", страх и надежда в ожидании новой, коммунистической природы - много прямых параллелей...
Но я хотел обратить внимание на их отношение к "миру" - с одной стороны, любовь к былинкам и пичужкам (воробей - пролетарская птица), к бедняцкой собаке, к трудящемуся солнцу; с другой - отбрасывание теплого мира людей, срастившихся с вещами...
Вот если кто захочет прочитать, как это изображено не моими беспомощными словами, а по-платоновски гениально - милости прошу под кат.
Пиюся по приказу Чепурного изгоняет из города «остаточную сволочь», немыслимую в коммунистическом городе.
Многие полубуржуи плакали на полу, прощаясь со своими предметами и останками. Подушки лежали на постелях теплыми горами, емкие сундуки стояли неразлучными родственниками рыдающих капиталистов, и, выходя наружу, каждый полубуржуй уносил на себе многолетний запах своего домоводства, давно проникший через легкие в кровь и превратившийся в часть тела. Не все знали, что запах есть пыль собственных вещей, но каждый этим запахом освежал через дыхание свою кровь. Пиюся не давал застаиваться горю полубуржуев на одном месте: он выкидывал узлы с нормой первой необходимости на улицу, а затем хватал человечество и молча сажал их на узлы, как на острова последнего убежища; полубуржуи на ветру переставали горевать и щупали узлы - все ли в них Пиюся положил, что им полагалось. Выселив к позднему вечеру весь класс остаточной сволочи, Пиюся сел с товарищами покурить. Начался тонкий, едкий дождь - ветер стих в изнеможении и молча лег под дождь. Полубуржуи сидели на узлах непрерывными длинными рядами и ожидали какого-то явления.
…
В городе осталось одиннадцать человек жителей, десять из них спали, а один ходил по заглохшим улицам и мучился. Двенадцатой была Клавдюша, но она хранилась в особом доме, как сырье общей радости, отдельно от опасной массовой жизни.
Дождь к полночи перестал, и небо замерло от истощения. Грустная летняя тьма покрывала тихий и пустой, страшный Чевенгур. С осторожным сердцем Чепурный затворил распахнутые ворота в доме бывшего Завына-Дувайло и думал, куда же делись собаки в городе; на дворах были только исконные лопухи и добрая лебеда, а внутри домов в первый раз за долгие века никто не вздыхал во сне. Иногда Чепурный входил в горницу, садился в сохранившееся кресло, нюхал табак, чтобы хоть чем-нибудь пошевелиться и прозвучать для самого себя. В шкафах кое-где лежали стопочками домашние пышки, а в одном доме имелась бутылка церковного вина - висанта. Чепурный поглубже вжал пробку в бутылку, чтобы вино не потеряло вкуса до прибытия пролетариата, а на пышки накинул полотенце, чтобы они не пылились. Особенно хорошо всюду были снаряжены постели - белье лежало свежим и холодным, подушки обещали покой любой голове; Чепурный прилег на одну кровать, чтобы испробовать, но ему сразу стало стыдно и скучно так удобно лежать, словно он получил кровать в обмен за революционную неудобную душу. Несмотря на пустые обставленные дома, никто из десяти человек чевенгурских большевиков не пошел искать себе приятного ночлега, а легли все вместе на полу в общем кирпичном доме, забронированном еще в семнадцатом году для беспризорной тогда революции. Чепурный и сам считал своим домом только то кирпичное здание, но не эти теплые уютные горницы.
Над всем Чевенгуром находилась беззащитная печаль - будто на дворе в доме отца, откуда недавно вынесли гроб с матерью, и по ней тоскуют, наравне с мальчиком-сиротой, заборы, лопухи и брошенные сени. И вот мальчик опирается головой в забор, гладит рукой шершавые доски и плачет в темноте погасшего мира, а отец утирает свои слезы и говорит, что - ничего, все будет потом хорошо и привыкнется. Чепурный мог формулировать свои чувства только благодаря воспоминаниям, а в будущее шел с темным ожидающим сердцем, лишь ощущая края революции и тем не сбиваясь со своего хода. Но в нынешнюю ночь ни одно воспоминание не помогало Чепурному определить положение Чевенгура. Дома стоят потухшими - их навсегда покинули не только полубуржуи, но и мелкие животные; даже коров нигде не было,- жизнь отрешилась от этого места и ушла :умирать в степной бурьян, а свою мертвую усадьбу отдала одиннадцати людям - десять из них спали, а один бродил со скорбью неясной опасности.
Чепурный сел наземь у плетня и двумя пальцами мягко попробовал росший репеек: он тоже живой и теперь будет жить при коммунизме. Что-то долго никак не рассветало, а уж должна быть пора новому дню. Чепурный затих и начал бояться - взойдет ли солнце утром и наступит ли утро когда-нибудь, - ведь нет уже старого мира!
Вечерние тучи немощно, истощенно висели на неподвижном месте, вся их влажная упавшая сила была употреблена степным рьяном на свой рост и размножение; ветер спустился вниз вместе с дождем и надолго лег где-то в тесноте трав. В своем детстве Чепурный помнил такие пустые остановившиеся ночи, когда было так скучо и тесно в теле, а спать не хотелось, и он, маленький, лежал на печке в душной тишине хаты с открытыми глазами; от живота до шеи он чувствовал в себе тогда какой-то сухой узкий ручей, который все время шевелил сердце и приносил в детский ум тоску жизни; от свербящего беспокойства маленький Чепурный ворочался на печке, злился и плакал, будто его сквозь середину тела щекотал червь. Такая же душная, сухая тревога волновала Чепурного в эту ночь, быть может, потушившую мир навеки.
- Ведь завтра хорошо будет, если солнце взойдет, - успокаивал себя Чепурный, - Чего я горюю от коммунизма, как полубуржуй!..
Полубуржуи сейчас, наверное, притаились в степи или шли дальше от Чевенгура медленным шагом; они, как все взрослые люди, не сознавали той тревоги неуверенности, какую имели в себе дети и члены партии,- для полубуржуев будущая жизнь была лишь несчастной, но не опасной и не загадочной, а Чепурный сидел и боялся завтрашнего дня, потому что в этот первый день будет как-то неловко и жутко, словно то, что всегда было девичеством, созрело для замужества и завтра все люди должны жениться.
…
Выйдя из горницы дома, Чепурный сразу озяб на воздухе и увидел другой Чевенгур: открытый прохладный город, освещенный серым светом еще далекого солнца; в его домах было жить не страшно, а по его улицам можно ходить, потому что травы росли по-прежнему и тропинки лежали в целости. Свет утра расцветал в пространстве и разъедал вянущие ветхие тучи.
- Значит, солнце будет нашим! - и Чепурный жадно показал на восток.
Две безымянные птицы низко пронеслись над Чепурным и сели на забор, потряхивая хвостиками.
- И вы с нами?! - приветствовал птиц Чепурный и бросил им из кармана горсть сора и табака: - Кушайте, пожалуйста!
Чепурный теперь уже хотел спать и ничего не стыдился. Он шел к кирпичному общему дому, где лежали десять товарищей, но его встретили четыре воробья и перелетели из-за предрассудка осторожности на плетень.
- На вас я надеялся! - сказал воробьям Чепурный. - Вы наша кровная птица, только бояться теперь ничего не следует - буржуев нету: живите, пожалуйста!
В кирпичном доме горел огонь: двое спали, а восьмеро лежали и молча глядели в высоту над собой; лица их были унылы и закрыты темной задумчивостью.
- Чего вы не спите? - спросил восьмерых Чепурный. - Завтра у нас первый день, - уже солнце встало, птицы к нам летят, а вы лежите от испуга зря...
Чепурный лег на солому, подкутал под себя шинель и смолк в теплоте и забвении. За окном уже подымалась роса навстречу обнаженному солнцу, не изменившему чевенгурским большевикам и восходящему над ними.
Это - одна сторона христианства: радость и благодарение. Ей, как уже было сказано, антиномически противостоит и с нею сцеплена другая сторона: покаяние и печаль. Но есть, вроде бы, и другой антиномический полюс: отвержение мира, уход из него, из его теплоты и уюта как соблазняющих и расслабляющих, обессиливающих в духовной войне против зла.
Ницше, писавший о "холоде вершин" и отвергавший "человеческое, слишком человеческое", конечно антихристианин, но здесь он, по-моему, просто гипертрофировал одну из сторон антиномии за счет другой.
Аскетизм - это духовная брань (= война), а воин должен спать в латах - какая уж тут теплота!
И вот в этой связи опять Платонов. "Чевенгур" - очевидная пародия на христианство, но пародия не смысле пересмешничества, карикатуры (такие художники, как Платонов до этого не опускались), а "трагическая пародия" (букв. греческое значение слова - перепев - допускает такое осмысление). 11 большевиков, оставшихся в городе после ухода Прошки (Иуды), детство ума которых противополагается взрослым "буржуям и полубуржуям", страх и надежда в ожидании новой, коммунистической природы - много прямых параллелей...
Но я хотел обратить внимание на их отношение к "миру" - с одной стороны, любовь к былинкам и пичужкам (воробей - пролетарская птица), к бедняцкой собаке, к трудящемуся солнцу; с другой - отбрасывание теплого мира людей, срастившихся с вещами...
Вот если кто захочет прочитать, как это изображено не моими беспомощными словами, а по-платоновски гениально - милости прошу под кат.
Пиюся по приказу Чепурного изгоняет из города «остаточную сволочь», немыслимую в коммунистическом городе.
Многие полубуржуи плакали на полу, прощаясь со своими предметами и останками. Подушки лежали на постелях теплыми горами, емкие сундуки стояли неразлучными родственниками рыдающих капиталистов, и, выходя наружу, каждый полубуржуй уносил на себе многолетний запах своего домоводства, давно проникший через легкие в кровь и превратившийся в часть тела. Не все знали, что запах есть пыль собственных вещей, но каждый этим запахом освежал через дыхание свою кровь. Пиюся не давал застаиваться горю полубуржуев на одном месте: он выкидывал узлы с нормой первой необходимости на улицу, а затем хватал человечество и молча сажал их на узлы, как на острова последнего убежища; полубуржуи на ветру переставали горевать и щупали узлы - все ли в них Пиюся положил, что им полагалось. Выселив к позднему вечеру весь класс остаточной сволочи, Пиюся сел с товарищами покурить. Начался тонкий, едкий дождь - ветер стих в изнеможении и молча лег под дождь. Полубуржуи сидели на узлах непрерывными длинными рядами и ожидали какого-то явления.
…
В городе осталось одиннадцать человек жителей, десять из них спали, а один ходил по заглохшим улицам и мучился. Двенадцатой была Клавдюша, но она хранилась в особом доме, как сырье общей радости, отдельно от опасной массовой жизни.
Дождь к полночи перестал, и небо замерло от истощения. Грустная летняя тьма покрывала тихий и пустой, страшный Чевенгур. С осторожным сердцем Чепурный затворил распахнутые ворота в доме бывшего Завына-Дувайло и думал, куда же делись собаки в городе; на дворах были только исконные лопухи и добрая лебеда, а внутри домов в первый раз за долгие века никто не вздыхал во сне. Иногда Чепурный входил в горницу, садился в сохранившееся кресло, нюхал табак, чтобы хоть чем-нибудь пошевелиться и прозвучать для самого себя. В шкафах кое-где лежали стопочками домашние пышки, а в одном доме имелась бутылка церковного вина - висанта. Чепурный поглубже вжал пробку в бутылку, чтобы вино не потеряло вкуса до прибытия пролетариата, а на пышки накинул полотенце, чтобы они не пылились. Особенно хорошо всюду были снаряжены постели - белье лежало свежим и холодным, подушки обещали покой любой голове; Чепурный прилег на одну кровать, чтобы испробовать, но ему сразу стало стыдно и скучно так удобно лежать, словно он получил кровать в обмен за революционную неудобную душу. Несмотря на пустые обставленные дома, никто из десяти человек чевенгурских большевиков не пошел искать себе приятного ночлега, а легли все вместе на полу в общем кирпичном доме, забронированном еще в семнадцатом году для беспризорной тогда революции. Чепурный и сам считал своим домом только то кирпичное здание, но не эти теплые уютные горницы.
Над всем Чевенгуром находилась беззащитная печаль - будто на дворе в доме отца, откуда недавно вынесли гроб с матерью, и по ней тоскуют, наравне с мальчиком-сиротой, заборы, лопухи и брошенные сени. И вот мальчик опирается головой в забор, гладит рукой шершавые доски и плачет в темноте погасшего мира, а отец утирает свои слезы и говорит, что - ничего, все будет потом хорошо и привыкнется. Чепурный мог формулировать свои чувства только благодаря воспоминаниям, а в будущее шел с темным ожидающим сердцем, лишь ощущая края революции и тем не сбиваясь со своего хода. Но в нынешнюю ночь ни одно воспоминание не помогало Чепурному определить положение Чевенгура. Дома стоят потухшими - их навсегда покинули не только полубуржуи, но и мелкие животные; даже коров нигде не было,- жизнь отрешилась от этого места и ушла :умирать в степной бурьян, а свою мертвую усадьбу отдала одиннадцати людям - десять из них спали, а один бродил со скорбью неясной опасности.
Чепурный сел наземь у плетня и двумя пальцами мягко попробовал росший репеек: он тоже живой и теперь будет жить при коммунизме. Что-то долго никак не рассветало, а уж должна быть пора новому дню. Чепурный затих и начал бояться - взойдет ли солнце утром и наступит ли утро когда-нибудь, - ведь нет уже старого мира!
Вечерние тучи немощно, истощенно висели на неподвижном месте, вся их влажная упавшая сила была употреблена степным рьяном на свой рост и размножение; ветер спустился вниз вместе с дождем и надолго лег где-то в тесноте трав. В своем детстве Чепурный помнил такие пустые остановившиеся ночи, когда было так скучо и тесно в теле, а спать не хотелось, и он, маленький, лежал на печке в душной тишине хаты с открытыми глазами; от живота до шеи он чувствовал в себе тогда какой-то сухой узкий ручей, который все время шевелил сердце и приносил в детский ум тоску жизни; от свербящего беспокойства маленький Чепурный ворочался на печке, злился и плакал, будто его сквозь середину тела щекотал червь. Такая же душная, сухая тревога волновала Чепурного в эту ночь, быть может, потушившую мир навеки.
- Ведь завтра хорошо будет, если солнце взойдет, - успокаивал себя Чепурный, - Чего я горюю от коммунизма, как полубуржуй!..
Полубуржуи сейчас, наверное, притаились в степи или шли дальше от Чевенгура медленным шагом; они, как все взрослые люди, не сознавали той тревоги неуверенности, какую имели в себе дети и члены партии,- для полубуржуев будущая жизнь была лишь несчастной, но не опасной и не загадочной, а Чепурный сидел и боялся завтрашнего дня, потому что в этот первый день будет как-то неловко и жутко, словно то, что всегда было девичеством, созрело для замужества и завтра все люди должны жениться.
…
Выйдя из горницы дома, Чепурный сразу озяб на воздухе и увидел другой Чевенгур: открытый прохладный город, освещенный серым светом еще далекого солнца; в его домах было жить не страшно, а по его улицам можно ходить, потому что травы росли по-прежнему и тропинки лежали в целости. Свет утра расцветал в пространстве и разъедал вянущие ветхие тучи.
- Значит, солнце будет нашим! - и Чепурный жадно показал на восток.
Две безымянные птицы низко пронеслись над Чепурным и сели на забор, потряхивая хвостиками.
- И вы с нами?! - приветствовал птиц Чепурный и бросил им из кармана горсть сора и табака: - Кушайте, пожалуйста!
Чепурный теперь уже хотел спать и ничего не стыдился. Он шел к кирпичному общему дому, где лежали десять товарищей, но его встретили четыре воробья и перелетели из-за предрассудка осторожности на плетень.
- На вас я надеялся! - сказал воробьям Чепурный. - Вы наша кровная птица, только бояться теперь ничего не следует - буржуев нету: живите, пожалуйста!
В кирпичном доме горел огонь: двое спали, а восьмеро лежали и молча глядели в высоту над собой; лица их были унылы и закрыты темной задумчивостью.
- Чего вы не спите? - спросил восьмерых Чепурный. - Завтра у нас первый день, - уже солнце встало, птицы к нам летят, а вы лежите от испуга зря...
Чепурный лег на солому, подкутал под себя шинель и смолк в теплоте и забвении. За окном уже подымалась роса навстречу обнаженному солнцу, не изменившему чевенгурским большевикам и восходящему над ними.