Сильвия Федеричи "Калибан и Ведьма" - Глава 4, Параграф 7-8
Перевод: Сара Бендер
Редакция: Светлана Куприн
Источник: Радфем цитатник
Глава 4. Параграф 7. Охота на ведьм и Новый Свет
Подобием типичной европейской ведьмы были не маги Ренессанса, но колонизированные коренные американцы и порабощённые африканцы, которые на плантациях Нового Света разделяли судьбу европейских женщин, обеспечивая капитал, казалось бы неограниченным источником труда, необходимого для накопления.
Судьбы европейских женщин и коренных американцев и африканцев в колониях были так тесно связаны, что их влияние было взаимным. Охота на ведьм и обвинения в поклонении дьяволу были привезены в обе Америки, чтобы сломить сопротивление местного населения, оправдывая колонизацию и работорговлю в глазах мира. В свою очередь, как пишет Лучано Паринетто, именно американский опыт убедил европейские власти в том, что существуют целые народы дьяволопоклонников, и подстегнул их к применению в Европе тех же техник массового уничтожения, что были разработаны в Америке (Parinetto 1998).
В Мексике, «[с] 1536 по 1543 год епископ Сумаррага провёл 19 процессов над 75 индейцами-еретиками, главным образом политическими и религиозными лидерами центральных мексиканских общин, некоторые из которых закончили свою жизнь на костре. Монах Диего де Ланда в течение 1560-х вел процессы над идолопоклонниками на Юкатане, в которых постоянно присутствовали пытки, порка и аутодафе» (Behar 1987:51). В Перу также проводилась охота на ведьм, в том числе и для того, чтобы разрушить культ местных богов, которых европейцы считали демонами. «Повсюду испанцы видели лик дьявола: в еде, … [в] «примитивных пороках индейцев», … в их варварском языке» (de Leon 1985 1:33-34). В колониях также именно женщины были наиболее уязвимы для обвинений в колдовстве, поскольку, будучи особенно презираемы европейцами как слабоумные самки, они вскоре стали самыми стойкими защитницами своих общин (Silverblatt 1980:173,176-79).
Общность судьбы европейских ведьм и европейских колоний дополнительно демонстрирует растущее на протяжении XVII века взаимопроникновение идеологии колдовства и расистской идеологии, которая развивалась на почве завоеваний и работорговли. Дьявола изображали как чернокожего мужчину, а в чернокожих людях всё чаще видели демонов, так что «поклонение дьяволу и дьявольские деяния [стали] самым широко распространенным аспектом неевропейских обществ, с которым сталкивались работорговцы» (Barker 1978:91). «От саамов до самодийцев, от готтентотов до индонезийцев … не было общества - пишет Энтони Баркер, - которое не было бы маркировано каким-нибудь англичанином как находящееся под активным дьявольским влиянием» (1978:91). Как и в Европе, отличительным знаком дьявольщины была ненормальная похоть и сексуальная потенция [37]. Дьявола часто изображали с двумя пенисами, в то время как рассказы о жестоких сексуальных практиках и чрезмерная увлеченность музыкой и танцами стали главной чертой отчётов миссионеров и путешественников в Новый Свет.
По мнению историка Брайана Исли, это систематическое преувеличение сексуальной потенции чернокожих выдает тревогу, которую белые собственники испытывали относительно собственной сексуальности, возможно, белые мужчины из высшего класса боялись конкуренции с порабощёнными ими мужчинами, которых считали более близкими к природе, поскольку чувствовали себя сексуально неадекватными из-за чрезмерного самоконтроля и благоразумных рассуждений (Easlea 1980: 249-50). Но сверхсексуализация женщин и чернокожих мужчин - ведьм и дьяволов - должна была корениться также и в той позиции, которую они занимали в международном разделении труда, формировавшегося на основе колонизации Америки, работорговли и охоты на ведьм. Ибо определение черноты и женственности как признаков скотства и иррациональности соответствовало исключению европейских женщин, а также женщин и мужчин в колониях из социального договора, который символизировала заработная плата, и последующей натурализации их эксплуатации.
Глава 4. Параграф 8. Ведьма, целительница и рождение современной науки
За преследованием ведьм стояли и другие мотивы. Обвинения в колдовстве часто служили для наказания за посягательство на собственность, в основном кражи, количество которых значительно возросло в XVI и XVII веках, следуя за ростом приватизации земли и сельского хозяйства. Как мы видели, в Англии нищие женщины, которые выпрашивали или крали молоко или вино у своих соседей, или были на социальном пособии, с большей вероятностью могли быть заподозрены в практике тёмных искусств. Алан Макфарлейн и Кит Томас показали, что в этот период произошло заметное ухудшение качества жизни пожилых женщин, следующее за потерей общин и реорганизацией семейной жизни, в которой воспитание детей получило приоритет за счёт той заботы, которая ранее уделялась старшим (Macfarlane 1970:205) [38]. Эти старшие теперь вынуждены были полагаться на своих друзей или соседей чтобы выжить, или записываться в очередь на социальное пособие, в то самое время, когда новая протестантская этика начинала рассматривать милостыню как пустую трату и поощрение лени, а учреждения, которые в прошлом обслуживали бедных, разрушались. Некоторые нищие женщины предположительно использовали страх, который внушала их репутация ведьм, чтобы получить то, что им было необходимо. Но осуждалась не только «злая ведьма», которая насылала проклятия и якобы портила скот, посевы или причиняла смерть детям своих нанимателей. «Добрая ведьма», которая делала волшебство своей карьерой, также наказывалась, зачастую еще более сурово.
Исторически, ведьма была деревенской повитухой, врачом, прорицательницей или волшебницей, чьей привилегированной областью компетенции (как пишет Буркхардт об итальянских ведьмах) были любовные интриги (Burckhardt 1927:319-20). Городским воплощением такого типа ведьм была Селестина в пьесе Фернандо де Рохаса («Селестина», 1499 г.). О ней там написано следующее:
«У нее было шесть занятий, а именно: прачка, парфюмер, мастерица по изготовлению притираний и возвращению утраченной девственности, сводница и что-то вроде ведьмы… Её первое занятие служило прикрытием для всех остальных, и под предлогом стирки белья многие служанки приходили в её дом… Вы представить себе не можете, скольких она принимала. Она была детским врачом; она брала лён в одном доме и несла его в другой, и всё это было лишь предлогом, чтобы проникнуть куда угодно. Любой мог сказать: «Матушка, идите сюда!» или «Вот идёт госпожа!» Все знали её. И всё же, несмотря на свои многочисленные обязанности, она находила время, чтобы посетить обедню или вечерню» (Rojas 1959:17-18).
Более типичной целительницей, однако, была Гонстанция, женщина, которую судили как ведьму в Сан-Миниато, небольшом тосканском городке в 1594 году. Овдовев, Гонстанция профессионально занялась целительством и вскоре прославилась по всей округе своими лечебными средствами и заговорами от нечистой силы. Она жила с племянницей и двумя другими вдовами...Её ближайшая соседка, тоже вдова, поставляла пряности для её снадобий. Она принимала клиентов в своём доме, но также путешествовала туда, куда ей было нужно, чтобы «пометить» животное, навестить больного человека, помочь людям совершить месть или освободиться от последствий проклятий (Cardini 1989: 51-58). Её инструментами были натуральные масла и порошки, равно как и устройства, приспособленные для того, чтобы лечить и защищать с помощью «взаимодействия» или «контакта». Не в её интересах было вселять ужас в свою общину, поскольку она зарабатывала на жизнь своим занятием. На самом деле, она была очень популярна, все ходили к ней за исцелением или за предсказанием будущего, чтобы найти потерявшиеся предметы или купить любовные зелья. Но это не спасло ее от преследований. После Тридентского собора (1545-1563) Контрреформация заняла жесткую позицию против народных целителей, боясь их влияния, глубоко укорененного в культуре общин. В Англии судьба «добрых ведьм» была предрешена в 1604 году, когда Яков I принял закон, устанавливающий смертную казнь для всех, кто использовал духов или магию, даже если они не причинили видимого вреда [39].
С преследованием народных целителей у женщин было отнято наследие эмпирических знаний, касающихся трав и лечебных средств, которые они накапливали и передавали из поколения в поколение. Эта утрата проложила путь для нового вида огораживаний. Подъем профессиональной медицины возвёл перед «низшими классами» стену неоспоримого научного знания, недоступного и чуждого, несмотря на видимость целительства (Ehrenreich and English 1973; Starhawk 1997).
Вытеснение народных целителей/ведьм докторами поднимает вопрос о роли, которую развитие современной науки и научного мировоззрения сыграли в подъеме и спаде охоты на ведьм. Существуют два противоположных взгляда на этот вопрос.
С одной стороны, мы имеем теорию, восходящую к эпохе Просвещения, которая считает подъем научного рационализма решающим фактором в прекращении преследований. Как сформулировал Джозеф Клейтс (1985), эта теория утверждает, что новая наука преобразовала интеллектуальную жизнь, создав новый скептицизм, поскольку «обнаружила, что вселенная есть саморегулирующийся механизм, который не нуждается в прямом и постоянном божественном вмешательстве» (стр. 162). Тем не менее, Клейтс признает, что те же самые судьи, которые к 1650-м положили конец ведовским процессам, никогда не подвергали сомнению реальность колдовства. «Ни во Франции, ни где-либо еще, судьи семнадцатого века, которые положили конец охоте на ведьм, не утверждали, что ведьм не существует. Как и Ньютон, и другие ученые того времени, судьи продолжали считать, что сверхъестественная магия теоретически возможна» (там же: стр. 163).
В действительности нет доказательств, что новая наука имела освободительный эффект. Механистический взгляд на Природу, который появился с подъемом современной науки, «расколдовал мир». Но нет доказательств, что те, кто продвигали его, когда-либо выступали в защиту женщин, обвинённых в колдовстве. Декарт объявил себя агностиком в этом вопросе; другие философы механицизма (как Джозеф Гленвилл и Томас Гоббс) решительно поддерживали охоту на ведьм. Конец охоте на ведьм положило (как убедительно показывает Брайан Исли) - уничтожение мира ведьм и установление общественной дисциплины, которой требовала победившая капиталистическая система. Другими словами, охота на ведьм завершилась к концу XVII века, потому что правящий класс к тому времени утвердился в своей власти, а не потому что появился более просвещенный взгляд на мир.
Остается вопрос, действительно ли развитие современного научного метода можно рассматривать как причину охоты на ведьм. На этом настаивает Каролин Мерчант в книге «Смерть природы» (1980), находя корни преследования ведьм в сдвиге парадигмы, спровоцированном научной революцией и конкретно развитием декартовой механистической философии. По мнению Мерчант, этот сдвиг заменил органическое мировоззрение, которое рассматривало природу, женщин и землю как матерей-кормилиц, механистическим мировоззрением, которое понизило их в статусе до «пассивных ресурсов», стирая любые этические ограничения на их эксплуатацию (Merchant 1980:1275). Женщина-как-ведьма, утверждает Мерчант, преследовалась как воплощение «дикой стороны» природы, всего того, что в природе казалось беспорядочным, неконтролируемым, и поэтому противоречащим проекту, осуществляемому новой наукой. Мерчант находит доказательство связи между преследованием ведьм и подъемом новой науки в работе Френсиса Бэкона, одного из известных отцов нового научного метода. Она показывает, что его концепция научного исследования природы была смоделирована по образцу допроса ведьм с применением пыток, и изображала природу как женщину, которую нужно завоевать, сорвать с неё покровы и изнасиловать (Merchant 1980:168-72).
Точка зрения Мерчант заслуживает уважения, поскольку оспаривает допущение, что научный рационализм был двигателем прогресса, и акцентирует наше внимание на глубоком отчуждении, которое современная наука установила между людьми и природой. Она также прослеживает связь между охотой на ведьм и разрушением окружающей среды, и привязывает капиталистическую эксплуатацию природного мира к эксплуатации женщин.
Однако, Мерчант упускает из виду тот факт, что «органическое мировоззрение», которое поощрялось элитами в донаучной Европе, допускало рабство и истребление еретиков. Нам также известно, что стремление к технологическому господству над природой и присваивание женских созидательных сил прекрасно вписывалось в различные космологические рамки. Маги Ренессанса тоже были заинтересованы в этом [40], в то время как ньютоновская физика была обязана своим открытием гравитационного притяжения не механистическому, а магическому взгляду на природу. Более того, к началу XVIII века, когда механицизм исчерпал себя, и возникли новые философские течения, которые подчеркивали ценность «взаимодействия», «восприимчивости» и «страсти», они тем не менее легко интегрировались в проект новой науки (Barnes and Shapin 1979).
Мы также должны учитывать, что интеллектуальный фундамент, который поддерживал преследование ведьм, не был прямо взят со страниц философского рационализма. Скорее, это было переходное явление, вид идеологической поделки, сфабрикованной для решения конкретной задачи, которую на неё возложили. Внутри нее, элементы, взятые из фантастического мира средневекового христианства, и рационалистические аргументы и процедуры современного бюрократического суда, сочетались тем же способом, каким при создании нацизма культ науки и технологии сочетался со сценарием восстановления архаичного, мифического мира кровных связей и пред-денежного верноподданства.
Эта точка зрения предложена Паринетто, который замечает, что охота на ведьм была классическим примером (к сожалению, не последним) того, что в истории капитализма «откат» означает шаг вперед с точки зрения установления условий для накопления капитала. Ибо призывая дьявола, инквизиторы избавлялись от народного анимизма и пантеизма, переопределяя в более центрированной форме местоположение и распределение власти в космосе и обществе. Таким образом, в охоте на ведьм дьявол, как ни парадоксально (пишет Паринетто), функционировал как истинный слуга Господа, который способствовал прокладыванию пути для новой науки. Как и бейлиф, тайный агент Господа, Дьявол принёс в мир порядок, очистив его от конкурирующих влияний и утвердив Бога как исключительного правителя. Он так хорошо упрочил Божью волю над делами человеческими, что через столетие, с появлением ньютоновской физики, Бог мог спокойно удалиться от мира, не опасаясь за его сохранность и удовлетворенно наблюдать издалека за его движением, подобным движению часового механизма.
Рационализм и механицизм, следовательно, не были прямой причиной преследований, хоть они и поспособствовали созданию мира, ориентированного на эксплуатацию природы. Гораздо более серьезной причиной для подстрекательства к охоте на ведьм была нужда европейских элит в уничтожении целого образа жизни, который к концу Средневековья угрожал их политической и экономической власти. Когда эта задача была выполнена - то есть, когда социальная дисциплина была восстановлена, и укрепилась гегемония правящего класса - тогда и закончились ведовские процессы. Вера в колдовство теперь могла даже стать предметом насмешек, осуждалась как суеверие, и вскоре была забыта.
Этот процесс начался по всей Европе ближе к концу XVII века, хотя в Шотландии ведовские процессы продолжались в течение еще трёх десятков лет. Фактором, способствующим завершению охоты на ведьм, стало то, что правящий класс начинал терять контроль над ней, попадая под огонь своей собственной репрессивной машины, доносов, нацеленных против своих собственных членов. Миделфорт пишет, что в Германии:
«…как только языки пламени подобрались ближе к именам людей, наделенных высоким статусом и властью, судьи потеряли доверие к признаниям, и паника стихла…» (Midelfort 1972:206).
Во Франции также финальная волна процессов принесла массовые общественные беспорядки: слуги обвиняли своих хозяев, дети родителей, мужья обвиняли жён. В этих обстоятельствах король решил вмешаться, и Кольбер расширил юрисдикцию Парижа на всю Францию, чтобы положить конец преследованиям. Был обнародован новый правовой кодекс, в котором колдовство даже не упоминалось (Mandrou 1968:443).
Точно также как когда-то государства начали охоту на ведьм, теперь, одно за другим, они взяли на себя инициативу по её прекращению. С середины XVII века и далее были приложены все усилия, чтобы затормозить судебное и инквизиторское рвение. Ближайшим последствием явилось то, что в XVIII веке количество общеуголовных преступлений (common crimes) внезапно возросло (там же: стр. 437). В Англии в 1686-1712 годах, поскольку охота на ведьм затихла, чрезвычайно возросло количество арестов за ущерб собственности (сжигание амбаров, домов и стогов сена в частности) и за нападения (Kittredge 1929:333), одновременно в существующее законодательство были внесены новые преступления. Богохульство стало наказуемым преступлением (во Франции вышло постановление, что после шестого нарушения богохульникам будут отрезать языки), так же, как и святотатство (осквернение реликвий и их хищение). Новые ограничения также были введены на продажу ядов; их частное использование было запрещено, для их продажи теперь нужно было приобрести лицензию, и отравителям теперь полагалась смертная казнь. Все это говорит о том, что новый общественный порядок к тому моменту уже был достаточно укреплен, чтобы выявлять и наказывать преступления как таковые, без обращения к сверхъестественному. По словам французского парламентария:
«Ведьм и волшебников больше не осуждают, прежде всего потому, что трудно доказать факт колдовства, а во-вторых потому, что такие обвинения использовали чтобы кому-то навредить. Людям перестали предъявлять сомнительные обвинения, чтобы предъявлять бесспорные» (Mandrou 1968:361).
Когда подрывной потенциал колдовства был уничтожен, можно было даже разрешить практиковать магию. После завершения охоты на ведьм многие женщины продолжали зарабатывать на жизнь предсказанием будущего, продажей амулетов или иными формами магических практик. Как писал Пьер Бейль в 1704 году, «во многих провинциях Франции, в Савойе, в кантоне Берн и во многих других местах Европы … не было ни одной деревни или селения, как бы ни были они малы, где какая-нибудь женщина не считалась бы ведьмой» (Erhard 1963:30). Во Франции XVIII века интерес к колдовству появился у городской знати, которая (будучи исключенной из экономического производства и чувствуя угрозу своим привилегиям) удовлетворяла свое стремление к власти за счет магических искусств (там же: стр. 31-32). Но теперь власти больше не были заинтересованы в преследовании этих практик и предпочитали рассматривать колдовство как продукт невежества или воспаленного воображения (Mandrou 1968: 519). К XVIII веку европейская интеллигенция уже гордилась своей просвещенностью и уверенно приступила к переписыванию истории охоты на ведьм, отвергая её как продукт средневековых суеверий.
Тем не менее, призрак ведьмы продолжал будоражить воображение правящего класса. В 1871 году парижская буржуазия инстинктивно вернулась к нему, чтобы демонизировать женщин Коммуны, обвиняя их в желании предать Париж огню. Вряд ли можно усомниться в том, что модели для зловещих рассказов и изображений, используемых буржуазной прессой для создания мифа о поджигательницах (pétroleuses), были взяты из арсенала охоты на ведьм. По описанию Эдит Тома, враги Коммуны утверждали, что тысячи женщин-пролетариев бродили по городу день и ночь (как ведьмы), с бидонами керосина, на которых были наклейки с надписью «B.P.B.» («bon pour bruler», фр. «хорошо горит»). Предположительно они следовали данным им инструкциям, будучи частью большого заговора, целью которого было спалить Париж дотла перед войсками, наступающими из Версаля. Тома пишет, что «поджигательниц находили везде. В районах, оккупированных версальской армией, чтобы попасть под подозрение, женщине достаточно было быть бедной и плохо одетой, и нести корзину, коробку или молочную бутылку» (Thomas 1966:166-67). В сумме были казнены сотни женщин, в то время как пресса очерняла их в газетах. Как и ведьму, поджигательницу изображали пожилой женщиной с диким, свирепым взглядом и нечёсаными волосами. В её руках была ёмкость для жидкости, с помощью которой она совершала свои преступления [41].
Примечания:
[37] Касательно Вест-Индии, Энтони Баркер пишет, что ни один из аспектов отрицательного образа негра, созданного рабовладельцами, не имел более широких или глубоких корней, чем утверждение о ненасытном сексуальном аппетите. Миссионеры писали, что негры отвергали моногамию, были чрезмерно сластолюбивы, и рассказывали истории о том, как негры вступали в соитие с обезьянами (стp. 121-23). Любовь африканцев к музыке также ставили им в вину, как доказательство их инстинктивной, иррациональной природы (там же: стр. 115).
[38] В Средние века, когда к сыну/дочери переходило владение семейной собственностью, она или он автоматически принимали на себя обязанность заботиться о стареющих родителях, в то время как в XVI веке родителей стали бросать и вкладываться преимущественно в детей (Macfarlane 1970:205).
[39] Закон, который Яков I принял в 1604 году, устанавливал смертную казнь для всех, кто «использовал духов и магию», независимо от того, причинили они какой-либо ущерб или нет. Этот закон позже стал основой для преследования ведьм в американских колониях.
[40] В «Обуздывая необуздываемое: женская судьба в алхимических превращениях», Аллен и Хаббс пишут, что:
«Повторяющийся в алхимических трудах символизм навевает мысли о зацикленности на инверсии, или возможно даже прекращении женской гегемонии над процессом биологического воспроизводства. Это вожделенная власть также отображена в образах Зевса, порождающего Афину из своей головы… или Адама, порождающего Еву из своей груди. Алхимик, который являет собой пример извечного стремления к контролю над естественным миром, стремится не менее, чем к гибели магии материнства… Поэтому великий алхимик Парацельс дает утвердительный ответ на вопрос «возможно ли в теории и на практике, чтобы человек был рождён за пределами женского тела и тела природной матери» (Allen and Hubbs 1980:213).
[41] По поводу изображений поджигательницы см. «Искусство и Парижская коммуна» Альберта Бойме (1995: 109-11; 196-99), и «Парижский Вавилон: история Парижской коммуны» Руперта Кристиансена (1994:352-53).
Конец 4 главы.
Продолжение