Франция, XVII столетие. Часть первая, художественная
В недобрый час Королю-Солнце пришла фантазия получить в своё распоряжение чудовищ Посейдона, или сирен, или морских дев, или русалок. Экзотическое украшение зверинца? Не только. Античные и средневековые источники единодушны: в плоти русалки скрывается путь к бессмертию. Экспедиция, возглавляемая священником-естествоиспытателем (не особая редкость в те времена), победоносно возвращается с двумя экземплярами, мёртвым мужским и живым женским...
Так начинается роман Вонды Макинтайр [Vonda Neel McIntyre ] «Луна и солнце» [The Moon and the Sun], история противостояния грязной и порочной, хотя великолепной в своей греховности земли, озаряемой солнцеликим монархом, сурового Неба и таинственного океана, покоряющегося лишь ночному светилу. Несмотря на премию «Небьюла» (что-то смеюсь: книга под названием «Луна и Солнце» получила премию «Туманность») 1997 года, роман поругивают за главную героиню, отъявленную якобы Мери-Сью: и в ботанике с зоологией сведуща, и музыку пишет, и крестиком вышивает, и математику любит, и арабских лошадей обуздывает... Но при всех своих многочисленных талантах Мари-Жозеф очень юна и в силу воспитания головокружительно наивна. Читать о ней - всё равно что возвращаться в свои шестнадцать лет. Одно то, как неискушённая монастырка грезит, как проведёт всю жизнь в нежнейшей неразлучной дружбе со своей турецкой прислужницей, а та, в свою очередь, спит и видит, как покинет неволю и возвратится на родину... Хотя что мадемуазель Халиду ждёт на родине, большой вопрос, и Макинтайр сознательно на него не отвечает. Трогательно и зело феминистично, что приключения Мари-Жозеф сопровождаются мистерией тела - менструацией, и если бы эта менструация не шла, неизвестно, как сложились бы события.
Почему девочка заступилась за русалочку? Потому что сама в какой-то степени - существо из другой стихии.
- Не стану скрывать, самая мысль о её гибели мне невыносима, - призналась Мари-Жозеф. - Но я и вправду верю, что она женщина. Сир, вкусив её плоти, вы рискуете запятнать свою бессмертную душу.
Людовик откинулся на спинку кресла. Блестящие каштановые локоны парика больше не в силах были скрыть его утомление и старость.
- Мари-Жозеф, дитя моё, - произнёс он, - я правлю вот уже пятьдесят лет. По сравнению с тем, что я совершил ради Франции, каннибализм - сущая мелочь.
Вообще «Луна и солнце» - это книга о том, как не потеряться. В морских волнах ли, при дворе ли самого богатого и лучезарного короля Европы, в себе ли и своих тревогах, в близких ли и их страхах. Вокруг Мари-Жозеф, девушки из монастырского пансиона, кружится хоровод светил, властной силой притяжения втягивающих её в свою орбиту. Тем удивительнее, как она находит свой собственный путь.
Что смутило? Во-первых, любовная линия. Образ графа Кретьена создавался явно под влиянием магнетического герцога де Лозена, которому крохотный рост и физическая хилость не мешали командовать войсками, совершать подвиги. За язвительное остроумие Лозен был приговорён на некоторое время служить придворным шутом. Но он, конечно, не был атеистом, да и таким безупречным шевалье в романтическом духе тоже не был. Одной придворной даме на руку наступил во время пикника и пальцы каблуком раздавил, для примера. А возможно ли для царедворца, обожающего своего сюзерена больше самой жизни, пасторальное счастьице в опале - судите сами.
Второе: Вонда Макинтайр явно не поклонница религиозного мировоззрения и католичества в частности. Все верующие в её мире, за известным исключением брата Мари-Жозеф, - либо дураки, либо злобные ригористы, исходящие из максимы «человек должОн страдать, особенно если человек - женщина». Не знаю, был ли папа Иннокентий таким консерватором, а за маркизу де Ментенон сделалось обидно, уж до того она в изображении писательницы склочная, пошлая ханжа.
А ведь «чёрная королева», может быть, и была склонна к ханжеству, но склочной и мелкой даже на этом пути не стала. Как бы из чувства протеста я прочла беллетризованное жизнеописание Ментенон, «Королевскую аллею» [L'Allée du Roi, 1981] Франсуазы Шандернагор [Françoise Chandernagor]. О её другой книге, посвящённой XVII веку, я уже рассказывала в сообществе: https://fem-books.livejournal.com/1115556.html.
Шандернагор часто проходит под грифом сентиментальной прозы, что не вполне справедливо. Читать её бывает сложно. Она из той почти вымершей породы писателей-энциклопедистов, которые ценят эрудицию, любят её и щедро ею делятся. Такова же и её Франсуаза д'Обинье, впоследствии Скаррон, впоследствии... впрочем, все наверняка догадались, кем она станет впоследствии.
Меня любили наравне с моими кузенами, но, невзирая на детские лета, одевали и помещали далеко не так хорошо, как их. За исключением тех дней, когда я бывала больна, в моей комнатке не разводили огня; умывалась я только холодной водою, не боясь простуды. Мне возбранялись любые капризы, однажды я отказалась съесть черствый кусок хлеба, и тетушка сказала с мягким упреком: «Дитя моё, обойдите-ка свои фермы, и вы не станете так привередничать!» Дважды или трижды она подолгу беседовала со мною на эту тему, и я, будучи весьма неглупою, очень скоро вникла в ее резоны. А поскольку меня не лишали ни пищи, физической и умственной, ни поцелуев и ласк, составляющих истинную роскошь детства, я чувствовала себя вполне счастливою.
Рождённая за решёткой, воспитанная по монашеским обителям и сердобольным родственникам, в шестнадцать лет сделавшая, по общему мнению, весьма удачную партию - Поль Скаррон, «больной королевы», был поэт, сатирик, недвижимый инвалид на двадцать пять лет старше невесты... я всё терялась в догадках, почему она вспоминала годы первого брака как самые счастливые в жизни. Наверное, на общем фоне блистали даже такие печальные драгоценности. «Королевская аллея»щедра на подробности, на этнографию той удивительной, невозвратимой жизни, которую называют эпохой Людовика и даже не упоминают порядковый номер Людовика. Все и так понимают, о ком идёт речь.
Шандернагор помогает всех их понять: одержимых страстью кавалеров, которые скорее умрут, чем соединятся браком с объектом своей страсти, подленьких сплетниц, тут же признающихся в дружеских чувствах тем, кого оболгали, возвышенных мучениц, чьё мученичество всем осточертело, великолепных правителей, лишившись которых, подданные говорят про себя «Уф!». Да и сама Франсуаза, частенько голодная, но неизменно остроумная, стала если не понятнее, то ближе. И всё тот же лейтмотив: не раствориться в другом, сохранить свой путь. Мать выбрала бездарную и бессмысленную любовь к не стоящему никаких чувств отцу. Муж выбрал превратить свой семейный очаг в сцену непрекращающейся грубой комедии. Король выбрал ни с кем не считаться, просто потому что он король. Пусть! Свой путь избрала и маленькая Франсуаза, ничем не замечательная, кроме острого язычка и искреннего чадолюбия, сопровождаемого интересом к ребёнку - к любому! Любого происхождения, любого характера, любого пола и возраста. И она не свернёт со своего пути, и не позволит втянуть себя на чужие дороги. Но к чему она придёт?
Юный герцог Бретонский, первый сын герцогини Бургундской, отдал Богу свою детскую душу; после короткой агонии за ним последовала госпожа д'Эдикур, даром что она не была ни столь кроткой, ни столь простодушною; служанки, день и ночь находившиеся при госпоже, дабы та не умерла в одиночестве, не смогли защитить её… Я находилась при ней все пять суток, что длилась её агония, и постепенно подготовила ее к кончине… Моя племянница, госпожа де Кейлюс, к тому времени уже вернувшаяся ко Двору, сидела рядом со мною; напуганная страшным видом иссохшего желтого трупа, она кинулась было в переднюю, но я твердой рукою удержала ее и заставила смотреть в это мёртвое лицо с черным зияющим ртом. «Вот какою вы станете когда-нибудь, дочь моя; вспоминайте же об этом, пока сами не достигнете сего предела; вам надобно привыкнуть к этой мысли!»
Получилось ли у маркизы воспитать себя, подготовившись к расставанию души с телом - Бог весть. Она строго судила не только других, но и себя самоё, и, сама выучившись на медные деньги, сделала многое для того, чтобы получили образование другои. Это причина вспоминать о мадам де Ментенон по-доброму.
Так начинается роман Вонды Макинтайр [Vonda Neel McIntyre ] «Луна и солнце» [The Moon and the Sun], история противостояния грязной и порочной, хотя великолепной в своей греховности земли, озаряемой солнцеликим монархом, сурового Неба и таинственного океана, покоряющегося лишь ночному светилу. Несмотря на премию «Небьюла» (что-то смеюсь: книга под названием «Луна и Солнце» получила премию «Туманность») 1997 года, роман поругивают за главную героиню, отъявленную якобы Мери-Сью: и в ботанике с зоологией сведуща, и музыку пишет, и крестиком вышивает, и математику любит, и арабских лошадей обуздывает... Но при всех своих многочисленных талантах Мари-Жозеф очень юна и в силу воспитания головокружительно наивна. Читать о ней - всё равно что возвращаться в свои шестнадцать лет. Одно то, как неискушённая монастырка грезит, как проведёт всю жизнь в нежнейшей неразлучной дружбе со своей турецкой прислужницей, а та, в свою очередь, спит и видит, как покинет неволю и возвратится на родину... Хотя что мадемуазель Халиду ждёт на родине, большой вопрос, и Макинтайр сознательно на него не отвечает. Трогательно и зело феминистично, что приключения Мари-Жозеф сопровождаются мистерией тела - менструацией, и если бы эта менструация не шла, неизвестно, как сложились бы события.
Почему девочка заступилась за русалочку? Потому что сама в какой-то степени - существо из другой стихии.
- Не стану скрывать, самая мысль о её гибели мне невыносима, - призналась Мари-Жозеф. - Но я и вправду верю, что она женщина. Сир, вкусив её плоти, вы рискуете запятнать свою бессмертную душу.
Людовик откинулся на спинку кресла. Блестящие каштановые локоны парика больше не в силах были скрыть его утомление и старость.
- Мари-Жозеф, дитя моё, - произнёс он, - я правлю вот уже пятьдесят лет. По сравнению с тем, что я совершил ради Франции, каннибализм - сущая мелочь.
Вообще «Луна и солнце» - это книга о том, как не потеряться. В морских волнах ли, при дворе ли самого богатого и лучезарного короля Европы, в себе ли и своих тревогах, в близких ли и их страхах. Вокруг Мари-Жозеф, девушки из монастырского пансиона, кружится хоровод светил, властной силой притяжения втягивающих её в свою орбиту. Тем удивительнее, как она находит свой собственный путь.
Что смутило? Во-первых, любовная линия. Образ графа Кретьена создавался явно под влиянием магнетического герцога де Лозена, которому крохотный рост и физическая хилость не мешали командовать войсками, совершать подвиги. За язвительное остроумие Лозен был приговорён на некоторое время служить придворным шутом. Но он, конечно, не был атеистом, да и таким безупречным шевалье в романтическом духе тоже не был. Одной придворной даме на руку наступил во время пикника и пальцы каблуком раздавил, для примера. А возможно ли для царедворца, обожающего своего сюзерена больше самой жизни, пасторальное счастьице в опале - судите сами.
Второе: Вонда Макинтайр явно не поклонница религиозного мировоззрения и католичества в частности. Все верующие в её мире, за известным исключением брата Мари-Жозеф, - либо дураки, либо злобные ригористы, исходящие из максимы «человек должОн страдать, особенно если человек - женщина». Не знаю, был ли папа Иннокентий таким консерватором, а за маркизу де Ментенон сделалось обидно, уж до того она в изображении писательницы склочная, пошлая ханжа.
А ведь «чёрная королева», может быть, и была склонна к ханжеству, но склочной и мелкой даже на этом пути не стала. Как бы из чувства протеста я прочла беллетризованное жизнеописание Ментенон, «Королевскую аллею» [L'Allée du Roi, 1981] Франсуазы Шандернагор [Françoise Chandernagor]. О её другой книге, посвящённой XVII веку, я уже рассказывала в сообществе: https://fem-books.livejournal.com/1115556.html.
Шандернагор часто проходит под грифом сентиментальной прозы, что не вполне справедливо. Читать её бывает сложно. Она из той почти вымершей породы писателей-энциклопедистов, которые ценят эрудицию, любят её и щедро ею делятся. Такова же и её Франсуаза д'Обинье, впоследствии Скаррон, впоследствии... впрочем, все наверняка догадались, кем она станет впоследствии.
Меня любили наравне с моими кузенами, но, невзирая на детские лета, одевали и помещали далеко не так хорошо, как их. За исключением тех дней, когда я бывала больна, в моей комнатке не разводили огня; умывалась я только холодной водою, не боясь простуды. Мне возбранялись любые капризы, однажды я отказалась съесть черствый кусок хлеба, и тетушка сказала с мягким упреком: «Дитя моё, обойдите-ка свои фермы, и вы не станете так привередничать!» Дважды или трижды она подолгу беседовала со мною на эту тему, и я, будучи весьма неглупою, очень скоро вникла в ее резоны. А поскольку меня не лишали ни пищи, физической и умственной, ни поцелуев и ласк, составляющих истинную роскошь детства, я чувствовала себя вполне счастливою.
Рождённая за решёткой, воспитанная по монашеским обителям и сердобольным родственникам, в шестнадцать лет сделавшая, по общему мнению, весьма удачную партию - Поль Скаррон, «больной королевы», был поэт, сатирик, недвижимый инвалид на двадцать пять лет старше невесты... я всё терялась в догадках, почему она вспоминала годы первого брака как самые счастливые в жизни. Наверное, на общем фоне блистали даже такие печальные драгоценности. «Королевская аллея»щедра на подробности, на этнографию той удивительной, невозвратимой жизни, которую называют эпохой Людовика и даже не упоминают порядковый номер Людовика. Все и так понимают, о ком идёт речь.
Шандернагор помогает всех их понять: одержимых страстью кавалеров, которые скорее умрут, чем соединятся браком с объектом своей страсти, подленьких сплетниц, тут же признающихся в дружеских чувствах тем, кого оболгали, возвышенных мучениц, чьё мученичество всем осточертело, великолепных правителей, лишившись которых, подданные говорят про себя «Уф!». Да и сама Франсуаза, частенько голодная, но неизменно остроумная, стала если не понятнее, то ближе. И всё тот же лейтмотив: не раствориться в другом, сохранить свой путь. Мать выбрала бездарную и бессмысленную любовь к не стоящему никаких чувств отцу. Муж выбрал превратить свой семейный очаг в сцену непрекращающейся грубой комедии. Король выбрал ни с кем не считаться, просто потому что он король. Пусть! Свой путь избрала и маленькая Франсуаза, ничем не замечательная, кроме острого язычка и искреннего чадолюбия, сопровождаемого интересом к ребёнку - к любому! Любого происхождения, любого характера, любого пола и возраста. И она не свернёт со своего пути, и не позволит втянуть себя на чужие дороги. Но к чему она придёт?
Юный герцог Бретонский, первый сын герцогини Бургундской, отдал Богу свою детскую душу; после короткой агонии за ним последовала госпожа д'Эдикур, даром что она не была ни столь кроткой, ни столь простодушною; служанки, день и ночь находившиеся при госпоже, дабы та не умерла в одиночестве, не смогли защитить её… Я находилась при ней все пять суток, что длилась её агония, и постепенно подготовила ее к кончине… Моя племянница, госпожа де Кейлюс, к тому времени уже вернувшаяся ко Двору, сидела рядом со мною; напуганная страшным видом иссохшего желтого трупа, она кинулась было в переднюю, но я твердой рукою удержала ее и заставила смотреть в это мёртвое лицо с черным зияющим ртом. «Вот какою вы станете когда-нибудь, дочь моя; вспоминайте же об этом, пока сами не достигнете сего предела; вам надобно привыкнуть к этой мысли!»
Получилось ли у маркизы воспитать себя, подготовившись к расставанию души с телом - Бог весть. Она строго судила не только других, но и себя самоё, и, сама выучившись на медные деньги, сделала многое для того, чтобы получили образование другои. Это причина вспоминать о мадам де Ментенон по-доброму.