"Японский любовник", или скромное обаяние дряхлости
Последний переведённый (и предпоследний изданный на сегодняшний день) роман чилийской писательницы Исабель Альенде я брала в руки не без трепета: предыдущая книга, "Игра в потрошителя", мне настолько не понравилась, что -- редчайший случай -- даже не помню, куда я её забросила, не дочитавши. Порешив, что детектив и триллер чужды чилийской писательнице органически, я решила дождаться, пока она вернётся к излюбленному жанру семейной саги.
И дождалась. Действие завязывается в фешенебельном доме для престарелых. Восьмидесятилетняя Альма вспоминает долгие и бурные минувшие года, поверяя устные мемуары доверенной медсестре, Ирине родом из Молдовы. У Ирины своё тяжёлое прошлое и свои тайны. Её тревожит, что взбалмошная и привередливая старуха вбила себе в голову, будто бы Ирина идеальная пара для её внука.
Собственно, с самого начала меня интересовали не скелеты в шкафах бедной Альмы. Это общеизвестная штука: люди пожили, водочки попили, как говорится, повидали мир во всех его проявлениях, а ближе к пенсии выбирают себе из сонма, скажем так, страстей одну-две Великие Любови. Над этим блистательно поглумилась ещё Айрис Мердок в "Море, море". Нет, меня влёк к себе Ларк-Хаус -- что-то вроде "дома, в котором...", только для пожилых. По вечерам неотвратимо вьётся дымок марихуаны, бродят ленивые коты, приютские собаки, нашедшие своё счастье... Если библиотека хорошая, так рай, не иначе. И Ирина, влюбленная в свою работу, кажется эхом той далёкой Ирены в "Любви и Тьме", тридцать лет назад. Тоже, кстати, действие начиналось в доме престарелых, а заканчивалось дыханием смерти и истории. Что, в принципе, одно и то же.
Она всегда была готова решать их проблемы, ей не портила настроение необходимость тысячу раз отвечать на один и тот же вопрос, ей нравилось катить инвалидное кресло, подбадривать, помогать, утешать... Она научилась перенаправлять жестокие порывы, которые иногда налетали на этих стариков, словно кратковременные бури, и её не страшили ни скопидомство, ни мания преследования, которыми кое-кто страдал от одиночества. Девушка пыталась постичь, что означает влачить на плечах зиму, не доверять своему следующему шагу, путать слова, потому что их плохо слышно, жить с ощущением, что остальная часть человечества всё делает впопыхах и говорит слишком быстро; понять, что такое хрупкость, усталость и безразличие ко всему, что не касается тебя лично, включая детей и внуков, чьё отсутствие уже не тяготит так, как раньше, и приходится делать усилие, чтобы про них помнить. Ирина ощущала нежность к морщинам, узловатым пальцам и плохому зрению. Она воображала саму себя пожилой, старой.
И вот ещё, я много думаю об этом:
Теорией являлось и всё, что публиковалось на тему так называемого третьего возраста, -- все эти глубокомысленные книжонки и учебники самопомощи из библиотеки, написанные людьми, которые не были стариками. Даже женщины-психологи из Ларк-Хаус были молодые. Что могли они знать, несмотря на многочисленные дипломы, обо всём, что теряется с годами?
И дождалась. Действие завязывается в фешенебельном доме для престарелых. Восьмидесятилетняя Альма вспоминает долгие и бурные минувшие года, поверяя устные мемуары доверенной медсестре, Ирине родом из Молдовы. У Ирины своё тяжёлое прошлое и свои тайны. Её тревожит, что взбалмошная и привередливая старуха вбила себе в голову, будто бы Ирина идеальная пара для её внука.
Собственно, с самого начала меня интересовали не скелеты в шкафах бедной Альмы. Это общеизвестная штука: люди пожили, водочки попили, как говорится, повидали мир во всех его проявлениях, а ближе к пенсии выбирают себе из сонма, скажем так, страстей одну-две Великие Любови. Над этим блистательно поглумилась ещё Айрис Мердок в "Море, море". Нет, меня влёк к себе Ларк-Хаус -- что-то вроде "дома, в котором...", только для пожилых. По вечерам неотвратимо вьётся дымок марихуаны, бродят ленивые коты, приютские собаки, нашедшие своё счастье... Если библиотека хорошая, так рай, не иначе. И Ирина, влюбленная в свою работу, кажется эхом той далёкой Ирены в "Любви и Тьме", тридцать лет назад. Тоже, кстати, действие начиналось в доме престарелых, а заканчивалось дыханием смерти и истории. Что, в принципе, одно и то же.
Она всегда была готова решать их проблемы, ей не портила настроение необходимость тысячу раз отвечать на один и тот же вопрос, ей нравилось катить инвалидное кресло, подбадривать, помогать, утешать... Она научилась перенаправлять жестокие порывы, которые иногда налетали на этих стариков, словно кратковременные бури, и её не страшили ни скопидомство, ни мания преследования, которыми кое-кто страдал от одиночества. Девушка пыталась постичь, что означает влачить на плечах зиму, не доверять своему следующему шагу, путать слова, потому что их плохо слышно, жить с ощущением, что остальная часть человечества всё делает впопыхах и говорит слишком быстро; понять, что такое хрупкость, усталость и безразличие ко всему, что не касается тебя лично, включая детей и внуков, чьё отсутствие уже не тяготит так, как раньше, и приходится делать усилие, чтобы про них помнить. Ирина ощущала нежность к морщинам, узловатым пальцам и плохому зрению. Она воображала саму себя пожилой, старой.
И вот ещё, я много думаю об этом:
Теорией являлось и всё, что публиковалось на тему так называемого третьего возраста, -- все эти глубокомысленные книжонки и учебники самопомощи из библиотеки, написанные людьми, которые не были стариками. Даже женщины-психологи из Ларк-Хаус были молодые. Что могли они знать, несмотря на многочисленные дипломы, обо всём, что теряется с годами?