От Диониса к Аполлону
Зашла я побродить в Дом книги на Новом Арбате, в его торжествующую роскошь, обещающую счастье-и-смысл - нераздельные, более того, утверждающую всей собою, что счастье-и-смысл - вот же они, здесь-и-сейчас (тоже в нераздельности), ну разве маленький-маленький шажок до них остался, - чтобы было пространство и для ожидания, которое, как известно, входит в состав счастья, притом непременным компонентом, натягивает его струны. - Там, конечно, хорошо (особенно сладок, золотист и убедителен там предновогодний морок), но как-то слишком хорошо, не могу вместить, мне столько не надо. (Да! умудрилась выбраться из книжного без единой купленной книги, хотя рука, разумеется, не раз тянулась, - что, конечно, свидетельство необыкновенной силы воли, но вместе с тем и слишком-уже-понимания того, что каждая книга - единица ответственности, ей надо соответствовать, её надо отрабатывать, её надо вписать в и без того уже туго набитое расписание.) Слишком чувствуется о том, насколько это несущееся со всех полок обещание Большой Жизни превосходит меня, мои возможности, мои потребности, моё земное время. Настолько, что от этого хочется, чувствуется необходимым защищаться: эмоциональной ли тупостью, не-реагированием, потребностью ли в аскетизме, в острой, прохладной, насквозь обозримой и прозримой скудости, в ясности и стройности. (И это мне-то, всегда любившей жаркий избыток, размашистую крупность, экстатику; куда скорее дионисийство, чем всяческую аполлонику. Но вот, с годами человек аполлонизируется.) (Ну и усталость диктует соответствующую ей оптику и душевную динамику.) - Всё, что бы ни было, - думала я, спускаясь по лестнице Дома книги, памятной и чувствительной мне с восьмидесятых, с первых заработков, - требует противовесов себе, нуждается в них. Можно ли было подумать в тех же восьмидесятых, с их кричаще-жадным, громадным голодом на книги, что даже и книжное изобилие потребует себе противовесов и альтернатив, - даже оно, прекраснее чего, мыслилось, нет ничего в жизни? - Потребовало.
На самом деле там очень много вызывающего живой интерес, но перед слишком многим останавливает чувство ограниченности времени и доходящего до бессмыслия, до обессмысливания избытка обязанностей.
(Среди книг, увиденных сегодня, в воображении стоит предо мною, например, биография отца Набокова, Владимира Дмитриевича, особенно зацепившая, во-первых, образцами почерка героя - чрезвычайно яркого, - во-вторых, письмами в приложении: там живая семейная речь столетней давности, с корнями в XIX веке, - и очень живая, очень сиюминутная. Из-за одного только этого, хоть и осторожно, но всё-таки, перекатываю в себе мысль туда вернуться. На самом деле есть простой способ примирить собственную совесть с такой иррациональной жадностью: встроить эту книжку в какую-нибудь рабочую программу. То есть расплатиться за собственное любопытство с Мировою Энтропиею ещё одной обязанностью.)
А на Калининском (который вообще-то уже больше половины жизни Новый Арбат, но на уровне внутренних первичных, нерассуждающих движений он всё равно Калининский - синее с зелёной искрой, гладко-блестящее выпуклое имя. И метро «Калининская», где стояла угловато-подростковая я, сочиняя стих о том, что время - усталая скрипка и что-то о том ещё, что-де «хаоса клёкот и всхлипы», а больше из того погоревшего стишка ничего не вспоминается сейчас. Всё глубокое в жизни - синее.) так странно видеть вместо снесённого телеграфа (или чем было то здание, где была почта, куда ходила я в свои юные курьерские годы, годы бестолкового вечернего студенчества и дневных разъезжаний по Москве в разные стороны, взволнованного открывания её, связывания воедино разных её, совсем разрозненных прежде частей, - почта, значит, и индекс её начинался на 119, а дальше не помню - 021? - к которой относился Институт русского языка) улица - будто челюсть с выдранным зубом: и неполна, и уязвима, - открылись её потайные, ранее ни за что не видимые внутренности и изнанки, - печальное вынужденное бесстыдство. - Конечно, мне жаль, остро жаль дома с памятью, с моей и общей памятью, к чему, разумеется, не имеет никакого отношения ни степень его красоты, ни степень его архитектурной ценности (обе - в лучшем случае нулевые). Просто выдрали часть жизни очередной раз, выдрали с мясом. - Ну, может быть (скорее всего) старые / стареющие люди всегда так чувствуют, когда разрушается что-то привычное, а особенно изначальное и связанное с юностью. Не хочется скатываться в старческое ворчание, но жаль всё равно.
Взгляд исподлобья Дома Книги:
Здесь лучше всего видно снесённое здание - справа. называлось оно, пишут, "телеграф" или "Дом Связи". Фотографии 1960-х годов, но в моё время - всего-то через двадцать лет после этих съёмок - всё было таким же. Архитектура будущего, как она виделась шестидесятым. Лёгкого, ироничного, конструктивного.
А вот мои времена - восьмидесятые, узнаваемый воздух моего времени:
На самом деле там очень много вызывающего живой интерес, но перед слишком многим останавливает чувство ограниченности времени и доходящего до бессмыслия, до обессмысливания избытка обязанностей.
(Среди книг, увиденных сегодня, в воображении стоит предо мною, например, биография отца Набокова, Владимира Дмитриевича, особенно зацепившая, во-первых, образцами почерка героя - чрезвычайно яркого, - во-вторых, письмами в приложении: там живая семейная речь столетней давности, с корнями в XIX веке, - и очень живая, очень сиюминутная. Из-за одного только этого, хоть и осторожно, но всё-таки, перекатываю в себе мысль туда вернуться. На самом деле есть простой способ примирить собственную совесть с такой иррациональной жадностью: встроить эту книжку в какую-нибудь рабочую программу. То есть расплатиться за собственное любопытство с Мировою Энтропиею ещё одной обязанностью.)
А на Калининском (который вообще-то уже больше половины жизни Новый Арбат, но на уровне внутренних первичных, нерассуждающих движений он всё равно Калининский - синее с зелёной искрой, гладко-блестящее выпуклое имя. И метро «Калининская», где стояла угловато-подростковая я, сочиняя стих о том, что время - усталая скрипка и что-то о том ещё, что-де «хаоса клёкот и всхлипы», а больше из того погоревшего стишка ничего не вспоминается сейчас. Всё глубокое в жизни - синее.) так странно видеть вместо снесённого телеграфа (или чем было то здание, где была почта, куда ходила я в свои юные курьерские годы, годы бестолкового вечернего студенчества и дневных разъезжаний по Москве в разные стороны, взволнованного открывания её, связывания воедино разных её, совсем разрозненных прежде частей, - почта, значит, и индекс её начинался на 119, а дальше не помню - 021? - к которой относился Институт русского языка) улица - будто челюсть с выдранным зубом: и неполна, и уязвима, - открылись её потайные, ранее ни за что не видимые внутренности и изнанки, - печальное вынужденное бесстыдство. - Конечно, мне жаль, остро жаль дома с памятью, с моей и общей памятью, к чему, разумеется, не имеет никакого отношения ни степень его красоты, ни степень его архитектурной ценности (обе - в лучшем случае нулевые). Просто выдрали часть жизни очередной раз, выдрали с мясом. - Ну, может быть (скорее всего) старые / стареющие люди всегда так чувствуют, когда разрушается что-то привычное, а особенно изначальное и связанное с юностью. Не хочется скатываться в старческое ворчание, но жаль всё равно.
Взгляд исподлобья Дома Книги:
Здесь лучше всего видно снесённое здание - справа. называлось оно, пишут, "телеграф" или "Дом Связи". Фотографии 1960-х годов, но в моё время - всего-то через двадцать лет после этих съёмок - всё было таким же. Архитектура будущего, как она виделась шестидесятым. Лёгкого, ироничного, конструктивного.
А вот мои времена - восьмидесятые, узнаваемый воздух моего времени:
