Лихие девяностые: глазами социолога
В те годы обозначились грани, водоразделы и пропасти, какие не снились раньше. Общество, забывшее про долголетние цивилизационные потуги, кинулось в объятья разгула. Отстоявшие у станка заменялись отсидевшими на зоне. Руководящие и направляющие - смотрящими и шмаляющими. Гегемон перекрашивался в пахана. Закон - в понятия. Собрание - в сходняк. Гордость - в понты. Помните у Маяковского: «Тише, ораторы! Ваше слово, товарищ маузер!»? Ораторы и замолкли. Слишком умных, кажется, устроило дурацкое рубище. Бескорыстных - иномарка на газонной травке. А привыкшему к восторгу зрителей пришлась по душе роль анахорета, сидящего в четырех стенах.
«Зарабатывать деньги…» И вот уже будущий математик, только что с блеском подтвердивший сделанное открытие, шел строить дом главарю местной братвы.
«Зарабатывать деньги?» И седой профессор близоруко поглядывал вокруг, стыдливо переминаясь с ноги на ногу в очереди за зарплатой и гадая, привезла ли бухгалтерша-кормилица деньги - или вновь ни копейки.
«Зарабатывать деньги!» И семнадцатилетняя Ниночка, вчерашняя гордость школы, из числа тех, которых считают поцелованными богом, настолько гармоничными были ее сочинения, настолько проникновенными - её стихи, настолько воздушными - движения её танца, - затаившись в углу вагона, спешила на Тверскую, к клиентуре. Там её ждали деньги - хоть какие, сифилис - самый настоящий, и подоконник, шагнув с которого, Ниночка больше не услышит, что она позор своей семьи.
Дочь насмешливо интересовалась у отца, неужели он настолько безрукий, что не в состоянии врезать конкуренту. Жена, ежечасно готовая к тому, что семейство пустят по миру, - косилась на пистолет, лежавший у мужа в ящике. Сын, сплёвывая: «Какой же ты крутой, если никого развести не можешь?!» - мечтал быть более удачливым, а потому заранее прикидывал, кого придётся замочить. «Убей же его наконец!» - щебетала уже научившаяся быть гламурной любовница, которой не понравился голос, каким знакомый что-то доказывал её другу. И друг, к вечеру завалив того знакомого, задыхаясь от гордости, пьяными глазами оглядывал предмет вожделений, зная, что теперь имеет право...
Кто совсем недавно смог впервые твёрдо сказать, что живёт по совести, - теперь учился жить «по понятиям», не надеясь, что осилит эту науку. А не дававший сыну-подростку откликаться на слово «пацан» - помято-хмельное и небрито-прокуренное одновременно, - теперь сам откликался, чтобы прокормить семью. Постаревшая поэтесса, ещё на войне привыкшая любить жизнь больше всего на свете, рванула руль на мосту - и вниз, в свинцовую мглу… Артистка, когда-то чудом избежавшая расстрела, принялась петь для бандитов.
«Загадочная душа!» - «Не греми крышкой!»
«Нацию убивают!» - «Ничего, до стрелки заживёт!»
Автобусы ползли - уже не имея сил прыгать по колдобинам:
«Особый путь!» - «Один сторчался, другой сдринчался, третий кинулся!»
«Гуманистические ценности!» - «Во-во! Кто не просёк, в асфальт закатаю!»
Базары шумели, расползаясь, будто на дрожжах:
«Мы братья!» - «А ты по какой статье?»
«Главное - не врать!» - «Любого лоха на бабки разведу!»
Кипящее варево в клочьях непонятного цвета ваты?
Гниющая куча в сетке копошащихся мух?
Безумный удавленник, задыхающийся в петле?
Как-то разом исчезли студенческие вечеринки с запальчивостью парадоксов, фейерверками остроумия, искрометностью неугомонной мысли, непредсказуемостью строчек, которым позавидовали бы и надменный Байрон, и мудро-снисходительный Тютчев. Исчезли полночные споры, небезобидные скетчи, интеллектуальные поединки, головокружительные силлогизмы, оголтелые политические дебаты, где каждый был как минимум Сталиным, Наполеоном или хотя бы Столыпиным. Исчезли завороженные походы по букинистическим магазинам. Заметенные странной поземкой бессонные ночи над страницами книжки, вчера еще казавшейся недоступной. Затворенные чьей-то рукой двери туда, где навсегда остались молодость и бунтарство, микроскоп пристального аналитика и палитра восторженного художника.
Вчерашние учительницы еще не все превратились в нищих старух. Уголовники еще не вполне осознали себя бизнесменами, комсомольские крикуны - сенаторами, но твердившие о равенстве и братстве задыхались, видя раздувающиеся от важности кортежи на улицах, трясущиеся от голода руки в подземных переходах, растущие среди всеобщей нищеты дворцы за высокими заборами. Это понадобилось, чтобы показать миру: вот она, Россия? Нет, это понадобилось, чтобы погрозить: вот он, мир. И - захлопнуть все двери, задраить все люки, законопатить все щели. Страх создает врагов. Слабость громоздит на пути горы.
Это - свобода? - Само собой.
Это - сокрушение основ? - Очень может быть.
Это - истерика? - Пожалуй.
Но всё это - и свобода, и сокрушение основ, и истерика - было не потому, что так хотели. А потому, что так велели. И вот уже непреклонный и высокомудрый голос оркестров под управлением самых-самых народных артистов сменился неспешным и высокомерным благовестом под управлением неведомых и высокоорганизованных звонарей. Если аналитическим скальпелем отсечь злокачественные напластования слухов и домыслов, то девяностые - это объявление войны целому народу, изголодавшемуся по свободе. Это кривое зеркало, забрызганное кровью после только что совершённого убийства, в котором ему предлагалось увидеть себя - этакого неуправляемого злодея, не стесненного условностями цивилизации. Не обремененного представлениями о достоинстве. Не распаленного мыслями о своих обретениях и чужих ошибках. Впавшей в уныние, хаос и бандитизм стране и невдомек было, какая страшная сила направляет это уныние, строит по ранжиру этот хаос, раскаляет печь этого бандитизма. Дьявольская? Вражеская? Своя собственная? Всё сразу. А главное - та, что приготовила новую веревку, но не собирается её накидывать, пока люди сами этой веревки не запросят. Тогда эта сила окажется не вражеской, а спасительной. Не палачом, а избавителем - от уныния, хаоса и бандитизма, ею самой взлелеянными и кинутыми, будто бродячей собачонке - булыжник вместо кости.
Звездный венец - невесомая безбрежность света. Алмазный - тяжелая спрессованность камня. Солнечная корона - огненный жар. Золотая - металлический холод. Вот только бедняку, у которого над головой звезды или солнце, редко завидует властелин, обремененный металлом и камнем...
Черная пустыня, настежь распахнутая ледяным ветром. Звездная пыль, бесстрастно заносящая бездны земных дорог. Морозный кристалл, в который превратились бесконечные равнины, бессонные деревушки, бессмысленно темнеющие перелески. Над городами, обречённо выглядывавшими из-за наспех сооружённых заборов, всё чаще слышалась канонада. Над бесконечными дорогами, кидавшими злые ухабы под колёса лихим гостям, всё отчаяннее ревели моторы местной братвы. Над полями, теперь зараставшими лебедой, над кюветами, плохо скрывавшими страшные следы воровских сходняков, над заколоченными избами насмерть перепуганных серых деревушек всё безысходнее метались обезумевшие стаи чёрных птиц.