О диалектическом движении по спирали
Я в текстах неоднократно пишу, что меня вдохновляет «наука 19-20 веков». И я делаю так по двум главным причинам.
Во-первых, я, мягко говоря, далек от «переднего края науки», поэтому если бы вдруг принципы современной науки значительно изменились, я бы мог об этом и не узнать.
А во-вторых, в возрасте, когда я усваивал те или иные принципы и обнаруживал среди них те, какие меня вдохновляют, науки 21-го века еще и не существовало. Да и самые привлекательные для меня жизнеописания касались деятельности людей позапрошлого и первой половины прошлого веков. Скажем, тот же Фейнман хотя и жил еще в конце двадцатого столетия, но самые интересные для меня события его жизни случились намного раньше. И это даже, если говорить о личностях. А если говорить о наиболее важном для меня - принципах - то они сформировались еще много ранее.
Эти указанные обстоятельства ведут к тому, что хотя я высоко ценю науку и радуюсь ее развитию, и желаю дальнейшего ее процветания, и сам разделяю описанные мной принципы, я совершенно равнодушен к аргументам «наука доказала» и «наука велит делать то-то и то-то»: я помню, что скепсис является одной из ценнейших для меня черт той науки, которую я люблю. И если кто-то скажет мне, что я отстал от жизни, и наука 21-го века скепсис отменила, то я либо выскажу сожаление (если сочту, что хотя бы в каком-то смысле это утверждение верно), либо сообщу, что подобное невозможно, и мой собеседник, вероятнее всего, ошибается.
Я равнодушен к справедливым аргументам о том или ином моем малом знании - я не склонен доверять кому бы то ни было только потому, что он специалист: как я неоднократно писал, специалист может быть злонамеренным и обманывать меня, действуя мне во вред, поэтому слепое доверие заведомо неуместно; точно так же специалист может быть благонамеренным и желать мне добра, но его понимание добра будет настолько отличаться от моего, что я буду ему противиться так же, как и «злу», являвшемуся намерением специалиста из первого примера. Да и, если говорить здесь об ограничениях науки, то я могу усомниться и в том, что предлагаемое мне специалистом достаточно хорошо изучено, чтобы я решил руководствоваться им, и в том, не являюсь ли я исключением, для которого предлагаемые рекомендации не подойдут. То есть в целом мое отношение к специалистам (в том числе специалистам и авторитетам науки) схоже с тем, о чем я писал пару лет назад: во многих встречающихся мне спорах стороны так стараются доказать, что их собеседник - дурак, будто это что-то изменит, и более того, должно обязать собеседника подчиниться «более умному»; хотя если бы кто-то убедительно доказал мне, что значительно превосходит меня умом, то восхитившись и отдав дань уважения его качеству, к подчинению я был бы не более склонен, чем в случае с упомянутыми выше специалистами и по тем же причинам.
Я считаю, что, сомневаясь, я в большей степени следую научным принципам, нежели подчиняясь чьему бы то ни было авторитету. Точно так же, как полагаясь на мои собственные суждения, я в большей степени считаю меня служителем науки, нежели руководясь указаниями какой-либо инстанции. И все это, разумеется, сочетаю с доверием, верой и вниманием к специалистам и авторитетам - поскольку это тоже является частью института науки и моего мировоззрения.
Вероятно, и здесь применимы слова о «диалектическом движении по спирали»: сначала в неких научных открытиях и законах природы сомневаются, они требуют обстоятельного и разностороннего доказательства; потом им всецело доверяют; а на следующем шаге обнаруживают те или иные границы применимости - как в часто повторяемом мной примере с ньютоновой механикой, не действующей в микромире - в итоге хотя в этих законах уже вновь сомневаются, но не так, как раньше, - сомневаются всего лишь в тех или иных их рамках, но не в них самих как таковых.
И сомнение, и вера действуют на каждого из нас одновременно так же, как на Землю одновременно действуют и центробежная сила, и сила притяжения к Солнцу. И наше движение, как и траектория Земля, является результатом одновременного действия обеих этих сил.
Точно так же, как одновременно мы и «верим в себя», и «верим в людей» - даже когда одно противоречит другому: например, девять людей, которым и в которых мы верим, говорят, что палочка А вдвое короче палочки Б, а мы видим совершенно обратное. В таких случаях возможна как острая конфронтация, так и поиск согласующих вариантов: например, точно ли мы пользуемся одинаковыми обозначениями? Или то, что у меня подписано палочкой Б, у них описано как-то иначе - скажем, палочкой А? Вариант их неискренности в одном случае, сохраняющий возможность веры в них в других ситуациях, тоже является вариантом такого согласительного «движения по спирали», ставшего результатом действия двух указанных противоречивых сил.
И, конечно, как и Земля, человечество является очень большой формой движения материи, и в то время как одна часть Земли «в большей степени склонна улететь прочь», а другая «более склонна упасть на Солнце», некоторые люди в большей степени находятся в сомнениях по какому-то вопросу, а другие в нем твердо убеждены. То есть «движение по спирали», сочетающее одновременно и сомнение, и веру, происходит не только в мышлении одного человека, но и в тех или иных представлениях общества в целом.
Такое нахождение разных частей «в противофазе» является важным и ценным для движения. Хотя порой я испытываю большое сожаление, когда вижу, как кому-то хотят отказать в праве на скепсис и пытаются «убедить» его аргументами, едва ли имеющими отношение к действительному предмету, - например, применяя насилие или повышая эмоциональный градус обсуждения.
С другой стороны, я, разумеется, принимаю это, поскольку сознаю, что всякий раз и общество в целом, и наука в частности имеют дело с теми обстоятельствами места и времени (и данными им возможностями), какие есть. В частности, знаний может быть больше или меньше. Соответственно, доказательств может быть больше или меньше. Может быть один-несколько типов доказательства (скажем, логический и математический), но не быть других (например, опыта, данного в ощущениях). При этом необходимость удовлетворения тех или иных потребностей есть у людей независимо от того, насколько глубоко они осмысляют жизнь, сколько и какого типа доказательств имеют, и по каким именно суждениям. Поэтому не приходится удивляться, если вместо убеждения (доказательства) пробуют пользоваться принуждением.
Представляется, что во всей истории науки это было одним из вариантов необходимого компромисса между в том числе сомнением и верой, «верой в себя» и «верой в людей»: даже одиночки-алхимики прошлого в какой-то степени вынуждены были полагаться на суждения и опыт других людей, а это предполагало нахождение общего языка с ними, и, значит, не только общих терминов, но и общих оснований, что именно считать доказывающим (убеждающим); в тем большей степени это характерно для более поздних времен, когда наука делается большими коллективами и человечеством в целом - группа должна удовлетворять желания «верящей в себя» единицы и быть убедительной для нее, а единица должна удовлетворять желания группы и быть понятной и убедительной для нее.
Сам же этот «общий язык» устанавливался, кажется, несколькими главными способами. Во-первых, если он позволял кому-то решать новые и недоступные для него ранее, но важные, задачи - для того, чтобы научиться строить корабли, можно выучить немецкий и голландский, вместе с языками математики и философии того времени. Во-вторых, если сами ищущие совместной деятельности люди договариваются о терминах, какие позволят им работать вместе. В-третьих, если некто изобретал язык самостоятельно (как тот же математический) и, получив способность решать задачи, делился ей с другими - вариант, во многом связанный с первым. В-четвертых, если некий условный завоеватель требовал, чтобы покоренные им обращались на языке захватчика, а не своем родном.
Так же и в процессе «научного общения» некой «единицы» и «существующей группы» могут применяться все четыре: родители и учителя могут принуждать пользоваться одним языком, но не другим; в результате этого могут обнаруживаться выигрыши не только от благосклонного отношения наставников, но и в виде способности решать некие задачи; а кроме принуждения, всегда есть и взаимный интерес учеников и наставников, учеников друг с другом - к тому, чтобы иметь общий язык.
И, таким образом, если когда-то в будущем наука и хозяйство разовьются так значительно, что будут способны каждому ребенку (и взрослому) предложить доказательство на подходящем именно ему языке - помогать ему добиваться желаемого именно им - то, возможно, и элемент принуждения (например, повышения эмоционального градуса обсуждения) из вопросов языка и коммуникации тоже будет исключен.
И, я думаю, это будет очень интересно.