О возможности стопроцентной демократии
Кажется очевидной высказанная вчера мысль, что демократия защитит интересы «прикрепленных к России», как бы мы ее ни понимали. Если Д. для нас власть большинства, то защитит, поскольку таких заведомое большинство: «снаружи» не ждут ни 30 миллионов, ни тем более 71 миллион россиян. Если Д. для нас то, что обеспечивает защиту интересов всех, включая меньшинства и индивидуальности, то «прикрепленные к России» тоже не будут обойдены - наряду со всеми прочими гражданами.
Автократ же при этом оказывается кем-то, создающим риски. Его мотивация оставаться в стране во многом завязана на непреходящесть и постоянство правления. Если боится потерять позицию, то переходит в разряд «аристократов», одного из многих, кто, следовательно, становится подозрительным: «просто вывезет из нашей страны, что сможет, и все». Но если он бессменен десятилетиями (человеческая жизнь длится 70-90 лет, а нижний порог президентства в, например, России 35 лет, но не 70), то может «отстать» от темпа управляемой страны.
У всех нас есть предрассудки, и хотя мы какие-то из них устраняем, но другие остаются незамеченными, да и «проработанные» все же не исчезают полностью. Из этих предрассудков некоторые сугубо возрастные - поколенческие: «технологические новшества, существовавшие до моего рождения, были всегда; изобретенные в период моего детства и молодости - революционные новации; а созданные во время моей зрелости и старости, как правило, ненужные безделушки, без которых можно обойтись». И в то время, как большинство страны уже может быть готово перейти на новый уровень и желать этого, автократ может тормозить. Может замедлять как из «добрых» побуждений (баловство все это и не нужно), так и из своекорыстных (что будет со мной и моей семьей после перехода на новый уровень? Не будет ли он угрозой для меня?). Да и безотносительно предрассудков мы знаем, что иные властные люди беспокоятся, как бы подопечные не «развились слишком сильно»: не стали хотеть «странного», думать о себе слишком высоко, иметь «слишком много» возможностей и так далее.
Но хотя и первое известно российскому «народу», и второе тоже, остается вопрос: а возможна ли демократия? Понятно, что она лучше, но возможна ли? Или, учитывая, что демократия не то, что либо есть, либо нет, а нечто, что можно измерять по шкале (1% демократичности или 30), то - какой процент демократичности возможен?
В истории последних двухсот лет мы знаем как монархические, так и аристократические, так и демократические режимы. Они могут иметь разные формы: аристократов мы знаем как членов коммунистической партии; как буржуа, имеющих исключительное право голоса; как феодалов (вариант, наиболее часто ассоциируемый с А.). Точно так же монарх может быть абсолютным (единственный субъект, все остальные - лишь исполнители его воли), ограниченным (старший и полновластный, но только в специально выделенных ему областях) или вовсе менять свое лицо, становясь президентом («выборным королем», как об этих должностях во Франции и США писал Энгельс).
При всех этих устройствах «демократичность» (в заданных мной терминах) никогда не равнялась нулю: даже раб может молить хозяина. Еще больше возможностей у крепостного или наемного служащего, и в каждом случае легко согласиться, что «демократии» мало, но кажется, что будет большим грехом против реальности, если сказать, будто 0. 1%, 5 или 0,1%, но больше нуля.
И точно так же при всех этих устройствах «демократичность» никогда не составляла 100%. Я пишу, что мы имеем примеры демократических обществ в последние 200 лет, но думаю при этом о, скажем, США. Они задумывались изначально как демократия, однако по меркам наших сегодняшних представлений были, скорее, аристократией: богатые белые мужчины определяли, как будут жить все остальные. И создавая конституцию, они стремились, скорее, сочетать преимущества известных им форм правления, нежели наиболее полно реализовать демократию как таковую. Поэтому они ввели пост президента («выборного короля» - так к нему относился не только Энгельс, но и сами отцы-основатели), позиции аристократов (частная собственность и другие выделяющие факторы), но и элементы демократии, разумеется, тоже.
И поэтому интересно: что такое «демократия», про которую мы бы сказали, что это «демократия на сто процентов»? И, соответственно, возможна ли она?
Сказать, что при демократии голос каждого человека равен любому другому, мы вряд ли сможем: даже Кропоткин при описании анархического общества сообщал, что, разумеется, кто-то будет иметь больше авторитета, кто-то - меньше; кто-то будет более влиятелен, кто-то - менее. Но если не этот вариант, тогда какой?
Или, может быть, мы нарисуем вариант «стопроцентно демократического общества» (например, именно такой - абсолютно одинакового влияния каждого) и потом всего лишь скажем, что это эталон, химически чистый пример, но нам такого не надо. Мы, как отцы-основатели США, тоже хотим сочетания разных видов (монархии, аристократии и демократии), всего лишь какого-то иного баланса между ними, и хотим, например, всего лишь «больше демократии» (скажем, 60% вместо 55), а не ее «стопроцентной»?
Можем и совместить два варианта. Например, как Маркс, скажем, что наша цель - именно стопроцентная демократия, но поместим ее на высшую стадию развития коммунизма, а для сегодняшнего этапа выберем демократию частичную, поскольку для полной требуется еще предварительное создание условий. Как у Ленина: каждая кухарка может управлять государством, но мы не говорим, что каждая кухарка может управлять государством прямо сейчас. По аналогии с вождением автомобиля: каждый человек может водить машину, но мы не говорим, что прямо сейчас любой взятый с улицы справится с этой задачей.
Подобный взгляд можно встретить и у сторонников буржуазного строя: демократии с каждым столетием становится все больше, надо продолжать и дальше тем же курсом. Маркс мог бы на это сказать, что, стремясь к полной демократии, в любом случае столкнутся с необходимостью отменять частную собственность, наделяющую немногих чрезмерно большим влиянием на остальных. Но это уже было бы рассуждение о средствах, а в целях, таким образом, коммунисты и эти сторонники буржуазного строя сходятся.
Но, разумеется, не все таковы. Есть те, кто считает, что всегда должно быть неравенство, и среди них есть разногласия только на тему, какой степени расслоение хорошо, а какой - нежелательно. Кто-то желает зафиксировать положение, как оно есть сейчас, а кто-то предпочел бы вернуться назад во времени.
С Лениным и Марксом, глядя на их эпоху, согласиться легко: да, управлять автомобилем может каждый, но этому должно предшествовать обучение. Для водительских курсов достаточно пары месяцев, для управления государством желательно пройти более длительный путь.
Но в какой степени это актуально сейчас? Кажется, что уже ни в какой. Вождению учат не во всех школах, но к управлению государством готовят каждого: преподают историю, иностранные языки, право (обществоведение) и другие полезные предметы.
В наше время каждый дееспособный человек способен вносить свой вклад в дело общего управления. Само понятие дееспособности у нас подразумевает определение человека, способного к управлению государством: лишь по достижении некоторого возраста, по получении образования (среднее является обязательным), при условии психического здоровья и социальной адаптации (осужденные преступники не могут голосовать, и в целом ограничение их свободы подразумевает обращение с ними как с не вполне дееспособными).
Как и в случае с вождением автомобиля, государством кто-то может управлять ловчее, кто-то хуже; у одного больше знаний и об устройстве, и о моделях, у другого меньше; но всякий с этим справляется. Дееспособность подразумевает способность управлять своей жизнью. А так как жизнь каждого протекает в обществе, то неизбежно дееспособность подразумевает участие в политической (общественной) деятельности.
Большая экспертность и/или опытность кого-то в деле управления является не помехой 18-летнему гражданину, а помощью ему: во многих задачах я обращаюсь к специалистам, но самим их выбором проявляю свою свободу, независимость и дееспособность - я решаю, кто из них годится для меня, а кто нет; с кем я готов сотрудничать и кому дам рекомендацию, а кто пусть поищет других партнеров.
И в случае с каждым специалистом слова «Вы ничего не спрашивайте, не лезьте и не интересуйтесь, не ваше дело» станут для меня, скорее, поводом подозревать в нехорошем, нежели последовать его желанию. Я ожидаю, что мой интерес нужен им, как минимум, для того, чтобы понять, чего именно я хочу, и что им следует делать. Это в свою очередь нередко предполагает мой интерес к их знаниям: спрашивая их мнения, я могу расширять мои собственные представления и лучше прояснять мой запрос. И плохо ли хорошо, но специалист, как правило, умеет найти общий язык.
Следовательно, я прихожу к выводу, что желания Маркса и Ленина, вероятно, выполнены, всякая кухарка имеет некий минимум знаний, необходимый для управления государством. Значит, и демократия возможна-желательна то ли стопроцентная, то ли по крайней мере 80-90-процентная. И следующий сложный вопрос, какой встает передо мной, заключается в том, как же я ее вижу. Фукуяма подходит с исключительно формальными критериями и объясняет, почему. Понимая его и соглашаясь с ним, сам я хочу несколько большего. Но это, видимо, уже вопрос на какой-нибудь следующий раз.