О степенях «демократичности»
Если Россию назвать «отсталой» страной, то некоторые сердятся и обижаются. Возможно, в силу «российского комплекса неполноценности», о котором я часто пишу: отказывая другим в уважении из-за их, например, глупости или слабости, не признавая равенства людей, естественно, беспокоятся, как бы и с ними не поступили так же. Ради этого готовы лгать и отрицать реальность - «нет, я не глупый, нет, я не слабый и не отсталый». И касается это как чего-то существенного, так и мелочей. В быту и банальных рабочих ситуациях (не говоря о блогах) припоминаются диалоги вроде: «А вот это у вас плохо получается. - Чего это плохо? Очень даже хорошо. И вообще, я и не старался. А вы, между прочим, козел и урод».
Хотя есть и более разумные реакции. «Это слишком умно для меня. Перескажите, пожалуйста, попроще». Или «Это тяжелая сумка, помогите, пожалуйста, нести». Командиры тоже, бывает, не смущаются: «Так, ты не умничай тут. Скажи простым языком» и «Возьми Х и несите эту сумку вон туда».
Так же, как в случае с человеком абсолютно разумно и естественно понимать слабость, глупость, незнание етс, и это не приведет к потере уважения, если мы признаем равенство людей, в случае с регионами (странами) можем говорить о большем или меньшем удобстве (для конкретных целей), большей или меньшей отсталости. И критерий определения отставания или прогресса - большее или меньшее удовлетворение желаний людей.
«Отсталость» (прогрессивность) может быть «интегральной» (по совокупности показателей) или определяться по какому-то одному параметру (допустим, сельское хозяйство где-то передовое, а промышленность - нет). И возьмем в качестве такого единичного «демократию», власть народа: то, в какой степени каждый человек принадлежит себе (владеет собой, властвует над собой), и в какой степени каждый просто по факту своего рождения человеком может влиять на движение всего общества. В этом случае «демократия» это не что-то, что либо есть, либо нет, а нечто, способное уменьшаться или увеличиваться (1% демократии или 20%).
Например, США создавались изначально как демократическая страна. Однако в ней было рабство, расовые, национальные и половые ограничения в правах. Будем ли мы измерять по количеству людей, вовлеченных в управление, или по их доле, мы, вероятно, скажем, что «демократичность» США возрастала век от века. Строительство железных дорог и требуемая этим концентрация капитала привели к тому, что «демократичность» упала (слишком много влияния сосредоточилось в немногих руках), но потом рабочее движение, суффражистки и антимонопольное законодательство выправили ситуацию. Точно так же, как сейчас над этим работают разнообразные «меньшинства», - меньше дискриминации по предрассудкам означает больше демократии (влияния каждого).
Точно так же можно сказать и про Россию. Даже если считать, что коммунистическая партия представляла собой аристократию, то, во-первых, это было прогрессом по сравнению с монархическим правлением (когда «правят» многие, это лучше, чем зависимость от одного), во-вторых, и сама эта группа включала в себя все больше людей: 386 тысяч в 1924-м, 1600 тыс в 1940-м, 18 300 тыс в 1986-м. Когда в качестве альтернативы для России 1924-го предлагают буржуазный строй, то в рамках выбранной терминологии имеют в виду замену критериев формирования аристократии - поскольку буржуа при капитализме тоже являются более влиятельной группой, нежели остальные, и задают направление движения.
И можно поразмыслить о зависимости «демократичности» от природных условий, облегчающих или затрудняющих ее, а равно и о развитии технологий, позволяющих компенсировать то, что «недодала» природа.
Можно ли представить современную демократию в Древней Греции? Вероятно, нет. Тогда не было ни газет, ни телевидения, ни интернета, и для получения информации о происходящем требовалось находиться на городской площади, посвящать свое время и силы общению с другими. Транспорт и производство тоже не были развиты настолько, чтобы можно было эффективно сочетать одно (политику) и другое (труд). Даже о гражданах полиса, занимавшихся ремесленной работой, отзывались пренебрежительно. Что говорить о сельском хозяйстве, для какого неизбежно (почти?) требовались рабы.
В новую эру в Европе рабы были постепенно освобождены, став вольными земледельцами. Но одновременно это привело к изменению организации общества: лишенные возможности находиться в постоянном общении друг с другом, делегировали управление феодалу. Это было прогрессом тоже: лучше быть свободным, чем несвободным. Однако развитие касается не только технологий сельского хозяйства или транспорта. Оно предполагает накопление знаний о человеке и обществе. В частности, сейчас мы знаем больше о договорах между людьми, а те средневековые европейцы стали «экспериментальной площадкой», именно и давшей нам сведения. В частности, мы знаем, как легко свободный человек может оказаться крепостным, мало отличимым от раба: достаточно, чтобы одолжил под высокий процент, не смог его выплатить и попал в пожизненную зависимость не только сам, но и его дети. Они этого не знали. А мы знаем и такого больше не позволяем.
В России прошлых столетий демократия тоже была невозможна. Урожаи довольно скудные, требовавшие большого рассредоточения по территории. Малая развитость дорожной сети и отсутствие судоходных рек, какие бы текли с запада на восток или с востока на запад, - значит, затруднения в общении между группами людей. То есть, может быть, жители и России создали себе демократию в отдельной деревне. Но как им связь с другими селами? В итоге, как и в Западной Европе, увеличивается роль «князя», находящегося «в контакте» с общинами. И впоследствии он этой ролью начинает и злоупотреблять, заботясь о росте собственного могущества чаще и больше, чем о выполнении делегированных ему обществом задач по координации.
В каких-то нюансах что-то может быть неверно. Но если принять общую изложенную логику, то, может быть, сейчас российская территория делает возможной уже и «либеральную демократию», то есть еще более полное воплощение принципов свободы и равенства? Дороги лучше, чем сто лет назад, и даже по сравнению с советскими временами улучшились, пусть и не так значительно, как могли бы, по моим сетованиям. Опыта-знаний тоже накоплено больше, а это немаловажно - знать, какие именно договоры служат реализации человека, а какие мешают и, например, ведут к крепостной зависимости. А еще важнее, что большой скачок осуществили технологии связи: интернет и радиотелефония сделали общение россиян проще, удобнее и эффективнее, чем когда-либо в истории.
И, соответственно, может быть, сейчас Россия достигла, например, уровня, какой имела Южная Европа в 70-х годах двадцатого века?
Фукуяма в этом смысле по-своему оптимистичен. Тридцать лет назад он писал: «Там, где тоталитаризм не выжил, он попросту сменился националистическим авторитаризмом или даже фашизмом русской или сербской разновидности. В этой части света в ближайшем будущем не будет ни мира, ни демократии, и, согласно данной точке зрения, она будет представлять для существующих западных демократий такую же опасность, как и Советский Союз… Многие из народов этого региона могут и не совершить переход к демократии при жизни нашего поколения, но следующее поколение вполне может это сделать».
«Его поколение», о каком он говорит, именно сейчас уходит и заменяется новым. Те примеры из истории Южной Европы, какие он приводит, тоже говорят в пользу его тезиса: франкистский режим в Испании, Салазара-Каэтану в Португалии, «черных полковников» в Греции - все они сменились демократией. И каждый из них получил пробоину в ходе неудачного военного конфликта: Португалия завязла в безнадежной колониальной войне, на которую уходило до четверти всего бюджета страны; «полковники» ввязались в поддержку кипрских греков, но это привело только к тому, что половина острова оказалась оккупирована турками, а их режим потерял легитимность.