Классы, профсоюзы и новые измерения
Продолжая вчерашнее рассуждение, можно заключить, что организатору крупных групп людей отводится роль «социалиста»: он обязан иметь целостный образ коллектива, какой координирует, - жителей региона, работников предприятия, участников профсоюза етс. Это была одна из причин, по которым Маркс писал, что капитализм взращивает в себе социализм: для управления корпорацией следует знать людей, природу, производство, их закономерности и взаимодействия, уметь планировать; и головы одного человека для этого недостаточно, таким часто занимается группа. Хотя, конечно, легко вспомнить примеры из жизни и культуры, когда организатор оставался «индивидуалистом» и не только предпочитал личные интересы групповым, но и не имел представления и понимания нужд коллектива - замыкаясь исключительно на своих и узкого круга приближенных.
Девятнадцатый век вообще был временем пробуждения и осознания больших групп людей: рождались нации, оформляли себя классы, организовывались профсоюзы. Все это было уже не прежними системами вида «монарх и его подданные», а именно такими массами, какие объединялись общностью интересов конкретных образующих их индивидов. Инерция прежних эпох была достаточно велика, чтобы возглавлялись эти движения часто «вождями» (да и президента французской республики Энгельс называл «выборным королем»), но все-таки это было нечто качественно иное.
И к слову сказать, понятия «классы» и «профсоюзы» тоже обрели для меня дополнительные измерения. Слово «профсоюз» тоже было известно с детства, как и его проявления в обычной жизни (например, забастовки учителей, из-за которых мы могли неделю не ходить в школу), но мне не приходило в голову, что представители одной профессии противостоят всем другим членам общества. Видимо, это была инерция социалистического общества, другими причинами сложно объяснить, поскольку что в этой мысли сложного для понимания? Достаточно вспомнить любой коллективный поход на несколько дней и то, какие задачи в нем более почетны и приятны, а какие - менее, и как они соответственно распределяются и организуются, с какими плюшками или их отсутствием. А в обществе разделения труда проявляется то же самое, только в еще большей мере, поскольку и ставки выше, и длится это десятилетиями, и выйти из этого, в отличие от похода, почти нельзя, и пронизывает все сферы жизни - от финансов до уважения, свободного времени и возможностей самовыражения. Всякому свойственно преувеличивать собственный вклад и страдания, приуменьшая чужие: мол, что станет с обществом без организаторов («элит»)? Погибнет. А во Франции транспортные рабочие устраивают забастовки, напоминая, что без них погибнуть ничуть не сложнее. Каждая профессия имеет свое место в обществе и пытается доказать свою значимость и возможность получения благ. И доказать это нужно не только какому-то абстрактному начальнику, как мне казалось в детстве (все профсоюзы, что шахтерские, что учительские, мол, «руководству» же кричат), но и другим членам общества - представителям других профессий.
То же касается классов. «Противоположность города и деревни», как это говорилось советским языком, мне была понятна и дана в реальности - меня, в конце концов, мама всегда стимулировала словами «не обращай внимания на пятерки, пятерка в деревенской школе это лишь тройка в городской». Слова, как я узнал позднее, не вполне верные, но хорошо ложившиеся в общий настрой.
Точно так же я понимал национальный вопрос. Вернее, понимал сначала государственный: когда в моем втором классе у нас появился новый ученик, мне было понятно, почему про него говорят, что он украинец, - с Украины же. А когда спустя пару месяцев мне сообщили, что в моем классе русских сугубое меньшинство, а в основном марийцы, то я изумился и задал удивительный со стороны, но понятный мне, вопрос: «Почему они марийцы?», на какой в качестве ответа получил только пожимание плечами: ну, марийцы, и все. А мне-то было интересно, чем они отличаются: говорят все по-русски, имена такие же, как у русских, живут в России. О двух-трех на школу татарах я мог понять, почему они другой национальности: имена отличаются, да и говорят дома на ином языке. Но мои одноклассники? «Лешка-то [сосед по парте и перший друг] точно русский. - Ха-ха-ха! Он уж мариец так мариец. - Не может быть. - *машут рукой* - А Васька? - Тоже мариец». В остальных я уже не удивлялся: если Лешка с Васькой марийцы, так чего от остальных ждать, смайл. Но, в общем, о национальном вопросе я некоторое представление тоже имел, хотя и более смутное, чем о государствах, так что это для меня долго было «примерно одно и то же».
Даже религиозную идентичность и борьбу я потом понял, хотя они тоже наложились на смешение религиозного, государственного и культурного. А вот для того, чтобы понять, что еще и отношение к собственности на средства производства тоже порождает отдельные группы, притом по всему шару, - мне и чтение Маркса не сразу это осознание принесло, а потребовало времени, чтобы улеглось.
И, таким образом, профессии и классы теперь тоже включены для меня в список групп, на какие делятся (а одновременно объединяются) люди по всей планете, и для каких государственные границы имеют значение (как будто национальные или языковые не имеют), но какие вообще-то совершенно самостоятельны. И, умозрительно рассуждая, если бы шахтеры образовали всемирный профсоюз, объединивший их от Австралии до ЮАР, от Германии до Кузбасса и так далее, то они бы, вероятно, могли получить от этого выгоду: в ущерб то ли представителям других профессий, то ли своим капиталистическим работодателям (и тогда представители других наемных профессий, вероятно, только выиграли бы, пусть это был бы и не их профсоюз).
Но, впрочем, перспективы интернациональных профсоюзов для меня вопрос другой. А как все-таки удивительно наблюдать за собой и за появлением новых измерений у давно знакомых слов.